Блог Льва Рубинштейна

15.02.2019

Новостепад

Новости. Они повсюду. Имеются в виду не новости-новости, а «новости» как особый летучий жанр ущербной, но по-своему знаменательной словесности.

Можно, конечно, постараться их не видеть и не слышать. Но они капают за шиворот, они, куда ни повернешься, оскорбительно дуют прямо в лицо, а в тишине и темноте они пугающе громко хрустят под ногами, как не убранные на ночь пластмассовые детские игрушки.

Они падают сверху, как нескончаемые осадки в виде дождя или снега.

Наиболее мнительные и склонные к конспирологии граждане пытаются спасаться от реальных или мнимых катастрофических последствий неконтролируемого «новостепада» посредством пресловутых «шапочек из фольги».

Другие ловят их горстями, рассматривают на свет, гадают, что сей сон значит, делятся друг с другом версиями и догадками, одна другой фантастичнее и несуразнее.

Третьи, как я, например, по возможности игнорируя, если можно так выразиться, содержательную их сторону, любуются их никем не предусмотренными, но от этого еще более выразительными и выпуклыми художественными особенностями.

Их стилистика, их лексика, фразеология, синтаксис, конечно же, намного интереснее их смыслового наполнения, как правило резво стремящегося к нулю.

Особенно, конечно, хороши бывают новости, касающиеся не магистральных путей-дорог мировой и местной политической и общественной жизни, а те, что приковыляли откуда-то сбоку, со стороны тускло освещенной периферии, со стороны чего-то такого, что, сто раз пройдя мимо, не очень-то и заметишь.

Именно они отзываются порывистыми всплесками дремлющего до времени воображения и дерзкого фантазерства. Именно их хочется азартно толковать и перетолковывать, вводя за руку в контекст собственного социального, художественного, чувственного опыта.

Какие-то из них непостижимы, как дзенский коан.

Ну, например.

«Олимпийская чемпионка избила елкой директора школы, названной в ее честь».

Вот что это?

Мне кажется, что эта и подобные этой речевые конструкции — особенно если какое-то их количество удастся собрать вместе — идеально подходят для школьного диктанта.

Там ведь что хорошо! Вообще-то, там все хорошо. Но особенно хорошо там то, что для учащегося нет не только никакой необходимости, но даже и никакой возможности вникать в содержание этих удивительных фраз, а поэтому он может полностью сосредоточиться на орфографии и пунктуации.

Какие-то из новостей прекрасны не столько сами по себе, сколько своей способностью пробуждать воспоминания, подчас связанные с ними не прямо, а лишь косвенно и к тому же весьма приблизительно.

Так, какая-то из недавних и, разумеется, нелепых новостей театральной жизни разбудила и во мне некое давнее воспоминание. Воспоминание из жизни тоже, в общем-то, театральной. Воспоминание не то чтобы сильно значительное, но для меня вполне драгоценное.

В общем, вот.

Получилось так, что мне посчастливилось в пределах довольно короткого времени (с интервалом примерно в полгода) ознакомиться с двумя лаконичными, очень емкими и совершенно, на мой взгляд, конгениальными друг другу театральными рецензиями.

Рецензии эти были устными и спонтанными, но мне до сих пор они кажутся непревзойденными образцами рецензионного искусства.

Это было довольно давно. Лет, наверное, двадцать тому назад. Я шел по Тверскому бульвару мимо одного из театров, и в этот как раз момент на улицу выходила публика после спектакля. В основном публика была молчаливой. Но не вся.

Мимо меня прошла парочка — мужчина и женщина. Мужчина сказал: «Пять лет в театре не был. Сходил!»

Блеск, по-моему!

В другой раз — тот же (что любопытно) театр, такой же театральный разъезд, и снова прошедшая мимо меня пара, хотя и другая. В этот раз автором (авторкой?) не менее мощной рецензии была женщина, сказавшая: «Ведь я ж тебе говорила! А ты: „Пойдем, пойдем“».

Мне не хочется сравнивать между собой два эти шедевра театроведческой мысли в пользу одного из них. Пусть, как говорится, рассудит история.

Когда же я прочитал о том, что «Мосгорсуд восстановил бобслеиста Зубкова в статусе олимпийского чемпиона на территории РФ», я совершенно, казалось бы, некстати вспомнил, как когда-то, в конце 80-х годов я увидел афишу, сообщавшую о том, что в таком-то выставочном зале открылась выставка «авангардистов Калининского района г. Москвы».

А еще я вспомнил, что знал когда-то одного унылого и ужасно обидчивого стихотворца, который, оглашая свой послужной список, сообщал с какой-то обреченной гордостью, что его стихотворения публиковались в альманахе под названием «Литературное Захопёрье».

Информационное пространство принимает все более отчетливые очертания циркового манежа. А в ролях бимов и бомов выступают поочередно (чтобы не слишком примелькаться) разные исполнители. Их иногда называют нарядным словом «ньюсмейкеры».

Вот, например, я прочитал однажды, что «Дмитрий Рогозин пообещал проверить, высаживались ли американцы на Луну».

И подумал я о том, что было бы неправильно и даже жестоко нарушать хрупкую гармонию, царящую в этом театре теней, что не надо бы бестактно и грубо интересоваться, как и каким образом будет осуществляться эта проверка. Не надо, нехорошо это.

И уж тем более не надо публично выражать свое неизбежное изумление, когда вскорости вы прочтете о том, что тщательная проверка была г-ном министром проведена и что в результате этой проверки выяснилось, что никаких американцев на Луне, разумеется, не было, что, впрочем, было понятно и без всяких проверок.

Да и самой Луны, кстати, не было и нет. И понятно ведь, что г-н министр вслед за несчастным гоголевским героем «ощутил сердечное беспокойство, когда вообразил себе необыкновенную нежность и непрочность Луны. Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается».

Это, допустим, министр. Но чаще всего в последнее время в роли таких ньюсмейкеров выступают депутаты, народные, как говорится, избранники. Они как-то особенно падки на публичные проявления своих выдающихся интеллектуальных и моральных достоинств.

Когда я слышу или читаю о различного размера, вкуса и запаха депутатских инициативах, направленных на установление исключительного уважения по отношению к ним же самим со стороны всех слоев населения, причем уважения, закрепленного на законодательном уровне, я не могу не вспомнить об одной русской идиоме, широко используемой в далекие пушкинские времена.

Эту идиому, несмотря на то что она давно уже вышла из повсеместного употребления, знают все те, кто помнит третью строчку самой первой «онегинской строфы», то есть более или менее — все.

Тень Пушкина — что, в общем-то, и прекрасно — витает, хотя и в сильно искаженном виде, над этим причудливым миром новостей, новостей из сказочного «Захоперья».

На днях — на манер моего кота, имеющего неприятную привычку сигать со шкафа мне на живот, когда я еще досматриваю утренний сон, — на меня с утра пораньше прыгнула такая по-своему благая весть:

«Депутат парламента Ленинградской области Владимир Петров обратился в Следственный комитет России (СКР) с просьбой расследовать обстоятельства гибели поэта Александра Пушкина».

С одной стороны, это хорошо, сразу же подумал я. То есть что значит «с одной стороны»! Со всех сторон это хорошо и, главное, своевременно.

Во-первых, эта инициатива непременно взбодрит слегка угасающий в свете бурных событий нынешних времен общественный интерес к жизни и творчеству великого нашего соотечественника.

Во-вторых, она непременно запустит коллективную историческую память и коллективную сетевую фантазию на темы отечественной и мировой истории.

Почему бы, подумал я, не подключить Следственный комитет, снискавший прочную репутацию квалифицированного и объективного государственного органа, и к прочим неясным историческим обстоятельствам.

Много белых пятен, например, в истории, ставшей достоянием широких слоев общественности благодаря широко известному живописному полотну Ильи Репина. Что там на самом деле произошло между двумя Иванами — отцом и сыном — без участия Следственного комитета вряд ли удастся разобраться. А ведь надо бы! Пора бы уже, между прочим!

А с московским пожаром 1812 года разве все понятно? Так ведь и будут лохи-историки гадать на кофейной гуще, что да как, пока специалисты из Следственного комитета не поставят точки над «i» в этой мутной истории, в которой, кстати, хорошо заметны следы деятельности некоторых нежелательных организаций.

А о конфликте между Каином и Авелем депутату парламента никогда не приходило в голову задуматься? А ведь, между нами говоря, ох как неоднозначно все там было.

В-третьих, эта инициатива, если, конечно, она найдет отклик в кабинетах Следственного комитета, может оказаться перспективной в смысле казенного финансирования, а также возникновения новых важных структурных новаций — то ли Следственного отдела при Институте русской литературы — Пушкинском доме, то ли Отдела криминальной пушкинистики при Следственном комитете РФ.

Пушкина, конечно, не вернешь. А вот бюджеты… А вот должности…

Одним словом, как написал Осип Мандельштам уже очень давно, но, как выясняется, на все времена, «грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов». И это давно уже никакая не новость.

   

06.02.2019

Поэтика отказа

В силу хорошо известных обстоятельств последнего и даже предпоследнего времени, в силу обстоятельств, хорошо известных всем тем, кто меня читает, в культурном сообществе необычайно обострилась практически вечная тема, которая в разные времена «то тухла, то гасла» и которая условно и очень приблизительно обозначается как «художник и власть». А если говорить более конкретно, разговор в наши дни постоянно возвращается к болезненной проблеме сотрудничества с государством. Разговор идет об условиях, возможностях и, главное, о предполагаемых или уже случившихся последствиях такого сотрудничества.

Ну, и, разговоры эти, конечно, чаще всего скатываются к популярному русскому народному вопросу «кто виноват?».

Виновата ли власть, во все времена стремящаяся подмять культуру под себя и под свои дежурные идеологические или политические доктрины? Или виновата сама культура, в лице своих многочисленных «работников» радостно укладывающаяся под власть всех уровней и ветвей?

Если уж и мы решим заняться упреками, то можно с равным правом упрекнуть и тех, и других. Но можно и еще кое-кого.

Мне, например, ярко запомнился один разговор, происходивший в первой половине 90-х годов между мной и неким моим давним знакомым, ставшим к тому моменту уже довольно успешным по тем временам бизнесменом. Он был человек просвещенный, с инженерно-строительным прошлым, да и бизнес у него был, кажется, тоже строительный.

Разговор зашел почему-то о культуре. Помню, что в какой-то момент я стал агитировать его и его коллег по бизнесу за помощь современному искусству.

«Вкладывайте в культуру, ребята — убеждал я его. — Издавайте книжки экспериментирующих авторов. Открывайте выставочные залы, где будет выставляться непонятное вам искусство. Потом поймете, а если даже и не поймете, это не беда. Ваше участие в культуре — это будет не благотворительность. Это вам же выгодно в первую очередь. Потому что современное искусство всегда союзник свободы. А она нужна всем. И вам не в последнюю очередь».

Он вежливо слушал, не перебивал, а потом сказал, что нет, вкладывать надо во что-то понятное и надежное, а не в воздух, даже если это и воздух свободы.

«Твою, — говорит, — книжку могу, пожалуй, издать. По старой дружбе».

Я отказался, вежливо, но решительно. «По дружбе, — говорю, — не надо. Особенно по старой. Издадут другие. И не по дружбе, а по любви».

Мы не поссорились тогда, напротив — мы посмеялись и сменили тему. Но обстоятельства сложились так, что видеться мы стали все реже и реже — слишком уж разными становились наши компании и жизненные приоритеты. А потом я и вовсе потерял его из виду. Да и не искал особенно. Он меня, судя по всему, тоже.

А потом постепенно наплыла на наши головы совсем другая эпоха, та самая, посреди которой мы тут с вами сидим и пытаемся о чем-то рассуждать.

Пока я пишу все это, не зная еще чем я закончу, я параллельно, как у меня это часто бывает, размышляю о заголовке. И вот, кажется, я его только что придумал. Так, как придумал, так, видимо, и назову. А пока, чтобы не забыть, запишу его здесь. «Поэтика отказа» — так будет называться мой текст. Почему, попробую объяснить. Не сразу, постепенно.

Заметил ли ты, любезный читатель, что среди тех, кто в наши дни демонстрирует повышенную лояльность к властным институтам, кто с разной степенью готовности соглашается быть чьим-нибудь «доверенным лицом» или поучаствовать в предвыборных шоу на площадях, кто соглашается быть упакованным в ткани цветов государственного флага и обвязанным полосатой ленточкой, заметил ли ты, что среди них существенно меньше литераторов или художников, чем, например, артистов, режиссеров и музыкантов?

Дело, разумеется, не в том, что «артист в массе своей глуп и примитивен», что «актер — это вообще нечто вроде говорящего пластилина», что «музыкант по природе своей социально безответственен, потому что он целыми днями только хреначит по струнам и клавишам, а поэтому думать ему некогда. А уж у вокалиста и вовсе голова служит лишь резонатором».

Очень, очень много приходилось мне слышать этих и подобных суждений.

Вот уж не согласен. Опыт моего многолетнего знакомства с теми и с этими давно уже убедил меня в том, что среднестатистический артист ничуть не глупее и не невежественнее среднестатистического, например, художника. А уж что собой представляет большинство писателей, инженеров, как известно, человеческих душ, особенно когда они время от времени вынуждены сбиваться в «коллективы», когда обстоятельства загоняют их в пространства общего обитания вроде фестивалей или книжных ярмарок! Вам приходилось когда-нибудь утром в гостиничном ресторане завтракать в компании трех-четырех романистов? Мне вот приходилось. Впрочем, ладно — «о том, что близко, мы лучше умолчим».

В общем, дело, разумеется, не в интеллектуальных различиях, якобы свойственных представителям разных областей художественной деятельности. Дело в культурных институциях и уходящих корнями в далекое прошлое их традиций.

Институциональность и ее особенности всегда исключительно влияли на особенности социально-культурного поведения отдельно взятого «деятеля культуры».

Театр, кино, музыкальное исполнительство во все советские да и — за исключением короткого периода — послесоветские времена были тесно связаны с государством, которое по отношению к артисту всегда играло роль патрона, заказчика, мецената и вместе с тем строгого контролера. Разумеется, с литературой и изобразительным искусством происходило то же самое. Но было одно существенное различие, опять же институциональное.

Во второй половине XX века возникло важное и для многих буквально судьбоносное явление, чуть позже получившее название «неофициальная культура». Под этим явлением понималась не только совокупность разных эстетических ориентиров и разной степени одаренности художников, поэтов и прозаиков (чуть позже — и рок-музыкантов). Гораздо более важным мне кажется стихийное возникновение в этой среде институций, никак не связанных с государством. Таких, например, как квартирные выставки, поэтические чтения и концерты.

Мне как свидетелю и участнику этого движения было бы, конечно, необычайно лестно полагать, что различия между официальной и неофициальной культурами были исключительно качественными. То есть, если говорить максимально просто, то, что делали неофициальные художники и поэты, было хорошо и талантливо, а то, что делали официальные, — плохо и бездарно.

Я, честно говоря, долгое время так и считал и — только совсем между нами — с известными оговорками считаю так и до сих пор. Хотя и понимаю, что скорее всего это совсем не так. И, самое главное, вообще не в этом дело.

Отличали тех от этих и этих от тех не художественные методы или эстетические ориентиры, не степень таланта, под которым чаще всего понимались различные чисто пластические способности. Говорить про писателя или художника, что «зато он талантлив» это все равно, что хвалить музыканта за то, что у него хороший слух. Еще этого не хватало!

Отличало «нас» от «них» не наличие или отсутствие «хорошего слуха», а принципиально различные представления о гигиене социально-культурных отношений. Грубо говоря, кому-то удавалось «принюхиваться», а кто-то либо не желал, либо органически не мог, даже если бы и захотел.

Сам факт неофициальности, сама неофициальность поначалу воспринималась теми, кто осознанно выбрал именно эту социально-культурную стратегию, как вынужденное состояние, как признак некоторого, пусть и гордого, отщепенства.

Постепенно она, неофициальность, стала восприниматься как, если угодно, творческий принцип, как структурообразующий элемент поэтики. Из условия существования она превратилась в метод существования, в способ выяснения отношений с социальной и культурной реальностью.

Важно еще учесть, что мы вовсе не находились в состоянии войны с официальной культурой.

Наша стратегия была куда радикальнее, нежели какая-то там война: мы все это попросту отрицали.

Война предполагает тактическое проникновение на территорию противника. А туда никому не хотелось. Там было уныло, скучно, провинциально.

Войны не было, а вот перманентный пересмотр границ был едва ли не самым важным делом.

Мы «работали» с границами — межвидовыми, межжанровыми, — понимая, что все самое интересное и важное в искусстве происходит по краям не только жанров, но и видов искусства.

Но и не только. В непосредственной близости к тем невидимым, но всякий раз заново нащупываемым границам, отделяющим пространство искусства от чего-то другого, что называют иногда, например, жизнью, происходили самые бурные и плодотворные химические реакции.

Официальная культура в лице тех ее представителей, которые вообще представляли хоть какой-то интерес, тоже постоянно «работала» с границами. Главным образом с границами компромисса, то под внешним давлением сужая пространство творческого маневра, то расширяя его, но никогда их не нарушая.

Стараясь быть объективным, скажу, что эта работа была вполне напряженной, требующей эстетической и интеллектуальной изощренности, душевных мук и подлинного вдохновения.

Допускаю, что эта работа была ничуть не менее захватывающей, чем та, другая. И обе эти «работы» стали — соответственно — основами для двух совершенно разных стратегий. А эти разные стратегии становились, если угодно, творческими методами, поэтиками.

Впрочем, все, о чем я рассказываю, могло возникнуть и развиться не во всех видах искусств, а только лишь в визуальных и словесных.

В силу специфических особенностей, ни в театре, ни в кино таких институций и, соответственно, таких поэтик возникнуть не могло. Просто по техническим причинам.

Если сборник стихотворений или роман могут существовать в машинописном виде мизерным тиражом, но зато гарантированно будут прочитаны всеми теми, чьи мнения важны для автора, если картина полноценно существует в мастерской художника, где ее могут увидеть условные «все», даже если эти «все» составляют 15 или 20 человек, то театр непредставим без помещения, кино не может существовать без студии, без специальной аппаратуры и без существенных расходов на съемки, а оркестр не может жить без концертных и репетиционных залов.

Короче говоря, кто-то сумел существовать помимо государства, а кто-то нет.

Это, разумеется, не значит, что в театре, в киноискусстве, в музыке не было выдающихся достижений и даже прорывов. Были, были и еще какие. Но артист, даже самый одаренный, даже гениальный, даже прославленный на весь мир, психологически привык воспринимать самого себя как крепостного артиста, который должен быть благодарен барину за хорошее или хотя бы снисходительное к нему отношение. Это все оттуда, и это все воспроизводится в наши дни с поразительным стилистическим единообразием.

Когда-то, в начале 80-х годов, один пожилой литератор, «из приличных», рассказывал мне о том, как его друг, тоже писатель, причем довольно известный, «спасал свой роман».

«Слишком осторожный, чтобы не сказать трусливый, редактор такого-то толстого журнала, — рассказывал литератор, — согласился напечатать Пашкин (имя вымышленное) роман только при условии, что автор вынет оттуда одну главу, которая самому автору казалась чуть ли не главной, а редактору — по каким-то причинам — крамольной. Пашка долго думал, чуть не слег в больницу от переживаний, а потом все-таки согласился убрать главу. Пашка пошел на уступку, но зато спас роман».

То есть «Пашка» в этой истории выступил как отважный человек, принесший чувствительную жертву ради главного, ради результата, ради публикации.

«По-моему, он не столько спас роман, сколько его погубил», — сказал я. «Как же это погубил! — изумился мой собеседник. — Роман же вышел! Ну, без одной главы, да. Но ведь вышел! В журнале же!»

Собственно, этот короткий диалог, мне кажется, исчерпывающим образом объясняет глубинную разницу между официальной и неофициальной культурой.

Я твердо считал тогда, считаю и теперь, что компромиссы такого рода оправданы только в тех случаях, когда речь идет о жизни или о здоровье людей. А «спасение романа»? От кого? От чего?

Никакие романы, спектакли и выставки этого не заслуживают и этого не прощают. И они обязательно отомстят своему автору за его предательство. И они уйдут от него, как от неряхи Федоры убежали когда-то не мытые и не чищенные чашки и кастрюли.

Все это хорошо, но мы-то с вами живем в нынешние времена, а не в те, советские. Тут необходимы другие стратегии. Нужны, да.

Нужны. Но при этом мне кажется, что и теперь — как и тогда — стратегия и выработка кодексов персонального поведения важнее и насущнее, чем стратегии коллективные. Не пресловутое «общее дело», а скорее «личное дело каждого».

Ясно и убедительно артикулированная частная позиция — самый надежный фундамент для возникновения и эффективного функционирования сообществ, объединенных общими базовыми принципами.

А уж если говорить о стратегиях общих, то мне кажется, ключевым понятием сегодня становится такое понятие, как «отказ». Понятно, что в повседневной практике, хоть культурной, хоть житейской, руководствоваться этим принципом буквально и в полном объеме невозможно. Тут уж каждый должен решать эту проблему на персональном уровне и сам определять и устанавливать границы.

Потеряет ли от последовательной и четко артикулированной стратегии отказа само искусство? Особенно то, которое так или иначе зависит от государства. Не знаю. Может потерять, но может и найти. Найти, например, новую аудиторию. Найти новые мотивации. Создать новую поэтику, поэтику отказа.

   

28.01.2019

Чего нам не хватает

Сначала я расскажу три простенькие истории, более забавные, чем поучительные.

А потом, если, конечно, останется время и будет желание, мы вместе попробуем решить, что же эти истории между собой объединяет. Ведь такие они разные, не связанные друг с другом, казалось бы, ничем — ни общим пространством, ни общим временем, ни, тем более, общими сюжетными ходами.

Или давайте так. Пока я буду рассказывать, мы параллельно задумаемся о том, чего так не хватает нам, вольным или невольным потребителям тяжелой и безысходной информационной пищи, не обещающей просвета, пригибающей к земле, вызывающей кислое ощущение подползающей катастрофы.

Первая история такая.

В детской районной поликлинике, куда мы с мамой пошли, чтобы сделать мне анализ крови, меня на нервной почве вырвало на мамину юбку.

Пока она в туалете отмывала свою юбку, я рассматривал на стенах коридора плакаты про то, что надо мыть руки, фрукты и овощи перед едой.

Когда мы наконец вышли из поликлиники, на рукав ее светлого пальто тотчас же нагадил голубь. Когда она отыскивала в сумке носовой платок, чтобы стереть голубиную какашку, из сумки прямо в весеннюю грязь выпал ее паспорт.

Я в первый и в последний раз услышал, как мама выругалась матом. Для меня это было настолько сильным потрясением, что я сделал вид, будто этого не услышал.

А почему я все это запомнил? А всего лишь потому, что сразу же после этого мама вдруг сказала: «А давай-ка зайдем в булочную и купим торт!»

Это предложение стало для меня еще большим потрясением, чем поразивший меня идиоматический эксцесс. Не бывало ведь такого, чтобы вдруг! Торт! В будний день! Без какого бы то ни было праздничного повода! Ни с того, ни с сего! Просто так!

Не бывало такого.

И мы купили торт! Тот самый, любимый, с роскошной ярко-зеленой маргариновой розой, цветущей посреди ухоженной бисквитной клумбы. Я знал уже, кому достанется эта пышная роза, я знал уже, кому выпадет счастье с трепетом и вожделением сорвать этот невинный цветок, и я не ошибся.

Счастье ведь? Еще бы!

А вот и вторая история.

С физикой в школе у меня было неважно. То есть даже не неважно, а просто плохо.

А физичка Эльвира Васильевна почему-то относилась ко мне хорошо и ангельски снисходила к полной моей невосприимчивости к своему предмету.

За то, что я все время вертелся на уроке, она называла меня «вечным двигателем». Вполне, впрочем, добродушно. За то же самое, кстати, учительница географии Ирина Абрамовна называла меня «круговорот воды в природе», хотя по географии-то я как раз учился хорошо и даже отлично.

А вот с физикой, повторяю, было как-то не очень. Когда я на уроках не вертелся и не болтал то с Шуховым, то со Смирновым, я попросту читал какую-нибудь книжку, держа ее под партой, а Эльвира Васильевна это, разумеется, видела, но виду не подавала.

И я всегда имел у нее твердую надежную тройку. «Сердечное вам спасибо, Эльвира Васильевн», — говорю я здесь и сейчас. Пусть и с большим опозданием, но зато от всего сердца.

Все было, в общем-то, хорошо, но в какой-то момент настало время сдавать выпускные экзамены.

Пришлось сдавать также и физику. А на экзамене всегда присутствовала так называемая комиссия, то есть учителя из других классов, в том числе и по физике, а иногда даже и директор.

Я вытянул билет. Первым вопросом не помню, что было. А вот второй вопрос помню хорошо. Он был практическим. То есть мне нужно было из предложенного комплекта каких-то деталек, проводков и винтиков собрать детекторный радиоприемник.

Я обреченно сел за парту, перещупал и повертел в руках все эти непонятные штучки-дрючки и наконец, в пароксизме панического вдохновения, стал наобум соединять что-то с чем-то, в результате чего у меня получилось что-то. Точнее — кое-что. В общем, нечто.

Несомненным признаком успеха показалось мне как минимум то обстоятельство, что ни одной лишней, не использованной детали в наличии не оказалось.

Это совсем не то, что постоянно воспроизводимая в семейных преданиях история о том, как мой старший брат, когда ему было лет восемь, то есть еще до моего рождения, разобрал будильник, а обратно собрать его уже не смог, потому что все время оставалась бесхозной какая-нибудь одна деталь — то одна, то другая, то третья.

А я-то — вон чего!

«Я собрал», — сказал я дрожащим голосом, сам не вполне еще веря в реальность свершившегося чуда.

Эльвира Васильевна быстро подошла ко мне, бегло посмотрела на плоды моей инженерной деятельности, слегка тревожно оглянулась по сторонам и громко, так, чтобы услышали члены комиссии, сказала: «Молодец! Правильно!»

Эта похвала настолько меня взбодрила, я настолько уверовал в тот момент во всесилие человеческого разума вообще и своего в частности, что, не пожелав останавливаться на достигнутом, я решил испытать это чудо техники, для чего напялил на себя наушники и стал нажимать на какие-то кнопки и вертеть туда-сюда какие-то рычажки и кружочки. Не услышав ничего, даже характерного потрескивания, а просто совсем ничего, я зачем-то на весь класс произнес с некоторым даже как бы вызовом, с некоторой даже как бы претензией, относящейся, впрочем, непонятно к кому. Я сказал: «А почему это ничего не слышно?»

Эльвира Васильевна, мгновенно покрывшись пунцовыми пятнами, ринулась ко мне и, не разжимая зубов, прошипела: «Немедленно разбери».

Я как-то сразу все понял. И разобрал.

И комиссия так ничего и не заметила! Или сделала вид, что не заметила — какая разница!

Хорошо помню, что из класса я выходил окрыленный. Еще бы: все закончилось наилучшим образом. А что я так и не собрал приемник, так на черта он мне нужен!

На черта он мне нужен, когда такое счастье — тройка по физике, о самом существовании которой я прямо уже сейчас имею полное право забыть навсегда. Счастье!

И наконец.

Мой знакомый из Вологды как-то приехал в Москву и в первый же вечер пошел в какой-то ресторан.

Человек он был выпивающий и в этом состоянии довольно, надо сказать, скандальный.

В общем, он там, в этом ресторане, умудрился очень быстро поругаться с одним из посетителей, сидевшим за соседним столом, и они отправились в уборную, чтобы без свидетелей выяснить характер внезапно вспыхнувших между ними отношений.

Сначала, без особых предисловий, ударили его. Потом, соответственно, он. Двинув своему оппоненту по скуле, он с ужасом увидел, как из его головы выпал небольшой шарик, звонко ударился о кафельный пол, пару раз задорно подпрыгнул и шустро закатился под раковину.

Это был глазной протез.

Мой знакомый настолько перепугался, что мигом протрезвел, тут же стал мириться, и они вдвоем принялись рыскать под раковиной в поисках утраченного глаза.

И они его нашли! И глаз этот был торжественно инсталлирован на свое законное место. А его совместные и, главное, успешные поиски стали волею обстоятельств причиной не только бурного примирения конфликтующих сторон, но и наметившейся задушевной дружбы, за что и было немедленно выпито по бокалу шампанского.

Впрочем, это мой знакомый сказал, что по бокалу. Зная его, я думаю, что не по бокалу. И думаю, что не шампанского. Впрочем, какая разница, когда такое счастье и мир во всем мире!

Ну, вот…

Так чего не хватает нам? Правильно, нам остро не хватает историй, которые хорошо заканчиваются. Не хватает нам историй, пусть и не очень гладких, но непременно со счастливым концом.

Вот мы их и вспоминаем иногда, потому что нам это совершенно необходимо.

Потому что счастье надежнее всего прячется до поры до времени в складках и потайных кармашках нашей памяти, и его не так-то просто отыскать среди мятых бумажек, горелых спичек и засохших яблочных огрызков. Но зато когда оно вдруг обнаруживается, оно обдает таким жаром!

Давайте вспоминать.

   

25.01.2019

«У» и «при»

Нерусское, но довольно часто в различных контекстах употребляемое слово «апроприация» согласно словарям имеет два грамматически родственных, но в сущности очень разных значения.

Переводится это слово и как «усвоение», и как «присвоение».

Когда мы наблюдаем за тем, как власть на всех своих уровнях и во всех своих ветвях лихо, с нарастающей энергией, с двумя притопами и тремя прихлопами апроприирует давнюю или недавнюю историю, мы все отчетливее видим, что чем очевиднее и нагляднее их неспособность (да и нежелание, что там говорить) усвоить уроки истории, тем сильнее их стремление присвоить все, что плохо или хорошо лежит.

Когда распался СССР и на его месте возникли несколько государств, новообразованная Российская Федерация в лице ее государственных институтов торжественно взяла на себя обязательства (в том числе и международные) бывшей большой страны. Тогда некоторые понимали это так, что самая большая страна среди прочих, столица которой была когда-то столицей всей советской империи, взяла на себя прежде всего долги — перед историей, перед миром, перед гражданами сопредельных государств, перед собственными гражданами и их предками. Этот жест мог показаться и казался кому-то вполне благородным и вполне достойным.

Все оказалось иначе. То есть, по бессмертной Черномырдинской формуле, «как всегда».

Нет, не долги — прежде всего нравственные — они взяли на себя. С долгами обошлись по стародавнему принципу «кому должен, всем прощаю».

Они присвоили себе чужие победы и достижения. Они присвоили себе космос и победу. Победу — особенно. Причем из всех четырех годов самой страшной войны им пригодились вовсе не первые два ее года, не катастрофическое отступление до Волги, не миллионы пленных, не массовое истребление людей на оккупированных территориях, не Ленинградская блокада, не бомбежки городов. Нет, зачем, им много не надо, они ребята не жадные. Из всех лет войны они скромно взяли себе всего лишь один день — 9 мая 1945 года. Они взяли себе не войну, нет. Они взяли себе победу. Они взяли себе прадничный салют и знамя над Рейхстагом.

Мой отец был фронтовик, вполне типичный человек своего поколения. Мягко говоря, не диссидент. Комсомолец 30-х годов, а потом совершенно искренний коммунист, до конца жизни веривший во все подряд передовые статьи газеты «Правда». Но и из его скупых воспоминаний о военных годах можно было понять, как фронтовики ненавидели и боялись особистов. Кажется, не меньше, чем немцев.

Сейчас у власти в стране именно они, особисты, присвоившие выстраданную мучительную победу. Воевали, гибли, сидели в мокрых окопах, валялись в госпиталях, попадали в окружение и в плен, горели в танках и в самолетах, теряли руки и ноги, взрывали и наводили мосты фронтовики. Прятались в бомбоубежищах, гибли под бомбежками, по двенадцать часов в сутки стояли у станков или в километровых очередях, чтобы отоварить свои скудные карточки, месяцами сидели или стояли в тесных и зябких теплушках по дороге на восток, в эвакуацию их жены, родители и дети. А победили, получается, особисты и их многочисленные духовные потомки и наследники.

«Да разве плохо? — спросит выдранный из исторического контекста голос казенного резонера. — Разве ж плохо, что в Москве стоит памятник Мандельштаму? Разве ж плохо, что в центре города воздвигнута скорбная стена памяти обо всех убитых и замученных коммунистическим режимом? И на открытии памятника присутствовали первые лица государства. Плохо, что ли? Это ли не очищение? Это ли не движение вперед?»

Да вроде бы хорошо, да. Да вот только стоит ли забывать, что памятники, монументы и мемориальные доски при всех благородных намерениях их создателей и установителей являются всего лишь неживыми, неодушевленными предметами материальной культуры. И таковыми будут они оставаться до тех пор, пока история не усвоена. Властью, обществом, отдельными людьми.

«Плохо разве, — спросит все тот же голос, — что совсем недавно по случаю юбилейной даты на всех телеканалах можно было увидеть и услышать Галича? Это же хорошо! Многие же услышали! А кто-то ведь и впервые! Их жизнь уже теперь не будет прежней!»

Ага, не будет, как же. Точно такие же разговоры я слышал в конце 80-х годов. «Если вдруг в стране опубликуют „Архипелаг“, — возбужденно говорили тогда, — то это будет уже совсем другая страна».

Через пару лет опубликовали. А чуть позже страна стала действительно другой. А еще чуть позже — даже и совсем другой. Только мне почему-то кажется, что в восторженных этих предсказаниях имелось в виду что-то совсем не то, что получилось.

И «Гулаг» опубликовали. И его автора практически канонизировали. И?

Когда умер Солженицын, я написал небольшой некролог, где было том числе и такое место: «Все будет: памятники и имена улиц, конференции и семинары, статьи и монографии».

И вот, пожалуйста. До меня из мутных информационных вод доплыло что-то такое, например: «В 2018 году известному русскому писателю-классику Александру Солженицыну исполнилось бы сто лет. В связи с этим Президент Российской Федерации Владимир Путин подписал указ о праздновании этой даты на государственном уровне. По всей стране проходит множество мероприятий».

О некоторых «мероприятиях» сообщалось чуть подробнее. Вот какие-то волшебные в стилистическом отношении кусочки: «Начальник отдела кадров и работы с личным составом ИК-18 Валентина Гаврилюк и пенсионер УИС Елена Саянная приняли участие в литературном марафоне „Читаем Солженицына вместе“, организованном библиотекой поселка Харп».

Или: «Гаврилюк Валентина поделилась со слушателями микро-рассказом 1964 года „Дыхание“ из цикла „Крохотки 1958–1963“. Данный рассказ о ценности свободы, о видении человеком маленьких радостей жизни после освобождения из концлагеря».

Или: «Участие сотрудников и пенсионеров УИС в данном мероприятии позволит более интересно раскрыть тему по общественно-государственному информированию, посвященному столетию Солженицына».

Как вам? Не правда ли, есть все основания предполагать, что и сами «данные мероприятия» получились вполне конгениальными языку их описания.

Следы разухабистого процесса тотального присвоения по неистребимому приблатненному принципу «Было ваше, стало наше» обнаруживаются повсеместно и, как водится, ярче всего проявляют себя в мелочах.

Ресторан «Доктор Живаго» в центре столицы уже есть. И я даже в нем побывал однажды.

А пятизвездочного отеля «Архипелаг» не было еще? Если не было, значит будет. А до горнолыжной базы «Крутой маршрут» никто еще не додумался? Нет? Жаль. Идея-то неплохая, согласитесь.

Мне как человеку своего поколения и своего социального и чувственного опыта довольно, прямо скажем, мучительно наблюдать всю эту историко-семиотическую вакханалию. Но так, видимо, испытываются на прочность «нейронные связи». Хотя, надо признаться, провода искрят, а аварийные лампочки истерически мигают.

Что в подобных обстоятельствах должен чувствовать человек — пусть в наше время уже и реликтовый человек, — наделенный памятью? Как ему быть? Как реагировать? Ужасаться? Смеяться? Хватать всех вокруг за пуговицы и кричать: «Да как же так! Да ведь этого не может быть! Не должно этого быть!»

«Да мало ли, чего еще не может и не должно быть, но при этом есть», — рассудительно скажут тебе и будут, в общем-то, правы. «А ты лучше-ка вглядись, — скажут тебе еще, — в лукавое мерцание двух таких похожих, но таких фатально разных значений слова „апроприация“. Может, там что-нибудь путное и обнаружишь?»

Может быть.

   

14.01.2019

Хор жалобщиков

На вопрос «как дела» испокон веков существуют два универсальных ответа. Первый — к сожалению, не самый популярный, — это «жаловаться грех». Второй, куда более распространенный, звучит так: «Ой, не спрашивай!» После чего обычно следует целая череда самых разнообразных жалоб.

Лет десять тому назад возник интересный и довольно масштабный арт-проект, который назывался «Хор жалобщиков». Проект был международным, кочевавшим из страны в страну. Его придумали художники из Финляндии и Германии.

«Хор жалобщиков» — это действительно хор, поучаствовать в котором мог каждый. Достаточно было сформулировать и прислать ту или иную жалобу, дождаться, пока поэт и композитор придадут этой жалобе соответствующий вид, а потом, после нескольких репетиций, выступить в составе хора на площадках своего родного города.

Так, например, жители Бирмингема в форме хорового пения пожаловались на дороговизну пива и проблемы с городским транспортом. А жители Хельсинки выразили хоровое недовольство плохим климатом и отсутствием туалетной бумаги в общественных уборных.

Идея проекта проста и в то же время весьма терапевтична — трансформация жалоб и недовольств в веселое, объединяющее разных людей художественное событие.

Объектами самых частых жалоб были, разумеется, неразделенная любовь и недостаток денег.

Жалобы, принявшие художественную форму, не обязательно были хоровыми. Бывали они и индивидуальными.

В 90-е годы стали возникать одна за другой и даже поначалу привлекать некоторое внимание культурного сообщества различные литературные премии. Самой, кажется, заметной на некоторое время стала премия «Русский Букер».

Помню, что даже я, всегда довольно-таки скептично относившийся к институту премий, на первых порах слегка заинтересовался ходом этих процессов. И даже, помнится, пытался читать книги, попавшие в длинные премиальные списки.

Читая или хотя бы пролистывая эти книги, я стал замечать некую странную на первый взгляд закономерность.

Не раз и не два главным героем романа оказывался кто-то, за физиономией и биографическими обстоятельствами которого довольно легко угадывался сам автор. Довольно часто, чтобы это свое сходство с автором усугубить, герой этот назначался литератором. Но кем бы он ни был, он — герой, разумеется, — непременно нуждался в деньгах. Причем довольно остро нуждался.

Все это, конечно, было не впрямую, не в лоб. Зачем? Писатели все же.

Герой в романе мог активно или пассивно действовать, как-то шевелиться, куда-то ходить и ездить, с кем-то разговаривать, о чем-то даже иногда думать, влюбляться, сходиться и расставаться, драться и мириться. Но непременным, даже в каком-то смысле каноническим фоном его романного функционирования с подозрительным постоянством служили то не выплаченная за полгода зарплата, то печально пустынный холодильник, то украденные на вокзале деньги, скопленные на пишущую машинку или на теплое пальто, то откуда-то появлялся сосед-алкоголик, клянчивший пятерку до второго, а у героя и у самого-то в кармане последний трояк, то — совсем уж запрещенный, хотя и сильный прием — сыну-вундеркинду нечем было заплатить за музыкалку.

Я не стану утверждать, что вся романная продукция тех лет, претендовавшая на благосклонность премиальных жюри, была именно таковой. Но удивительным образом именно она попадалась мне на глаза. Первые два романа, герои которых страшно бедствовали, могли показаться случайным совпадением. Но мне как нарочно попалось таких сочинений штуки четыре подряд.

Тогда-то и закралась в мою голову коварная мысль: не пытаются ли авторы книг таким образом — бессознательно, разумеется — разжалобить, смягчить суровые сердца распорядителей заветных конвертов? Ну, и не могла, конечно, не припомниться полузабытая картежная поговорка «карта слезу любит».

Жаловаться иногда полезно, иногда выгодно. Но лишь иногда. В большинстве же случаев жалоба — жанр вполне самоценный. Искусство ради искусства.

Самой, возможно, популярной книгой в СССР была ни в коем случае не Библия, и не «Евгений Онегин», и не «Война и мир», и не «Манифест коммунистической партии», и не «12 стульев», и даже не «Книга о вкусной и здоровой пище», хотя трудно было найти что-нибудь более всенародное.

Но нет, самой народной книгой была совсем другая книга. Это была жалобная книга. Так она называлась в народе, а официально она называлась «Книга жалоб и предложений».

И называлась она так вовсе не потому, что собиралась кого-нибудь разжалобить, вовсе нет. Она призывала кого-нибудь наказать и приструнить, кому-то на что-то указать, поставить на вид, обратить чье-то внимание на нарушение и безобразие.

Повсюду — в продуктовом магазине и в рабочей столовой, в парикмахерской и приемном пункте стеклотары, в прачечной и сберкассе, в районной библиотеке и психдиспансере висела на стене на гвоздике неопределенного цвета растрепанная тетрадка с надписью на обложке «Книга жалоб и предложений», то есть жалобная книга.

Взвинчено-надрывное восклицание «Дайте жалобную книгу!» до сих пор звенит в моих ушах.

Советский человек всегда любил жаловаться. И всегда было, на что. В основном люди жаловались друг другу. Шепотом — в супружеских постелях. Намеками и полунамеками — на коммунальных кухнях. Иногда заполошные тетки или нетрезвые (море по колено) мужчины — в длинных очередях. Существовала и, кажется, до сих пор существует особая порода людей, писавших письма в газеты.

Жаловались на «низкую культуру обслуживания», на грубость торговых работников, на медлительность и хамоватость официантов («Вас много, я одна»), на кривобокость швейной продукции, на бюрократизм и волокиту, на самодурство начальников, на «перебои в торговле», на то, что автобус всегда переполнен, а таксист всегда «едет в парк». Жаловались на лодырей, пьяниц, несунов, бракоделов. Жаловались на показуху, подхалимаж, начальственное чванство. На жидкие щи, на лангет, о который ломался нож, и на пряники, о которые ломались зубы.

Жалобщики не ограничивались, так сказать, общественной сферой. Они заглядывали в окна, в кастрюли, в постели. Жаловались на бытовое разложение, на двоеженство и прочую «аморалку».

Жалобы не только разрешались, но как бы даже и поощрялись. Сам жанр этой бесконечной и безразмерной жалобной книги был близко родственен другому почтенному жанру, в становлении и творческом развитии которого участвовали самые широкие слои населения, а именно жанру доноса.

Да, жалобы поощрялись. Но жалуясь на многочисленные и разнообразные недостатки, недочеты, грубость торговых работников и должностных лиц, как и на все прочие досадные явления, мешающие «нашему продвижению вперед», советский человек не вправе был даже на минутку забывать о том, что недостатки бывают только «отдельными», а трудности «временными». Никогда нельзя было забывать о том, что все уродства и нелепости, сопровождавшие нашу общую повседневность, существовали не «благодаря», а сугубо «вопреки».

«Благодаря» были достижения, а «отдельные недостатки» были «вопреки».

Разнообразные «отдельные недостатки» и «временные трудности» во все времена служили неиссякаемым источником вдохновения различных сатириков-юмористов — писателей, артистов, кинорежиссеров, исполнителей куплетов, художников-карикатуристов. Что и понятно. По крайней мере психологически. Дело, я думаю, в том, что такие объекты сатиры, как вредители, враги народа, империалисты и их приспешники, голодающие американские дети, африканские диктаторы и их заокеанские покровители, требовали особого душевного состояния, когда очевидное вранье, плотно переплетенное с постоянной готовностью к подлости, не могли существовать без острой необходимости самооправдания.

Это процесс, я думаю, не такой уж и легкий. А вот пьяницы, грубияны, подхалимы и криворукие неумехи — вот же они, рядом с нами. Они же живые, настоящие! Они же существуют на самом деле. По той же, видимо, причине артистам кино или театра куда лучше и убедительнее удавались отрицательные роли, чем положительные. Просто потому что их герои воспринимались как знакомые, как живые. Таковыми они, впрочем, и были.

Бичуя бытовое хамство и жизненную неустроенность, сатирик мог иногда ощутить себя дерзким и непримиримым борцом со «свинцовыми мерзостями».

Граждане жаловались. Жаловались на все подряд. Армия сатириков воплощала их бесформенные жалобы в художественную форму той или иной степени выразительности и изобразительной силы. Но никому никогда даже в голову не могло прийти публично пожаловаться на то, что иносказательно называлось «системой».

Никакая сатира, даже самая дерзновенная, не могла позволить себе даже близко подойти к этой самой «системе».

И лишь в свободном, могучем и бессмертном жанре анекдота мог появиться такой, например, маленький шедевр. У человека в квартире прорвало канализационную трубу. Он вызывает сантехника. Сантехник приходит, долго возится с трубой, а потом говорит: «Тут я ничего сделать не смогу. Тут надо всю систему менять».

   

29.12.2018

До и после полуночи

Однажды в студеную зимнюю пору, в один из томительных каникулярных вечеров, когда главным, объединяющим всех властным чувством является всепоглощающая лень, в том числе и лень умственная, мы с друзьями вдруг коллективно задались довольно глупым и праздным, но интересным вопросом: с какого момента и до какой поры люди при встречах поздравляют друг друга с Новым годом.

Когда начинают? Во второй половине ноября, когда в магазинных витринах, у входов в гостиницы и у дверей солидных костюмно-галстучных офисов начнут со слегка развязной игривостью подмигивать нам фальшивые елочки?

Ладно, допустим. А сколько это будет продолжаться? До весны, что ли? Кто-то предположил: до тех пор, пока не разберут елки. А это, как известно из многочисленных анекдотов, а также и персональных практик, может длиться именно что до весны. Я же предположил, что все это происходит до тех пор, пока люди не научатся без запинки и не задумываясь датировать всяческие текущие документы, всяческие письма, счета и договоры нынешним годом, а не прошедшим.

Новый год — как и новый век, как и новое тысячелетие, — действительно начинается как правило не в полном соответствии с бездушными календарными обстоятельствами. Иногда раньше. Но чаще — позже. Человек и, соответственно, человечество инертны, и пыльный шлейф прошлого долго волочится за нами, опасно путаясь в ногах и задевая за окружающие предметы.

Предновогодние дни с их невольной повышенной возбудимостью и некоторой, тянущейся из детства нервозной нетерпеливостью обладают способностью выдергивать из памяти какие-то случайные эпизоды, ощущения, запахи, звуки. И не только выдергивать их из памяти, но и неизбежно наделять их несвойственной им значительностью, тайными какими-то смыслами и сомнительной причастностью к миру чудес.

Потому что весь круг явлений и ощущений, объединенных общим понятием «Новый год», конечно же, напрямую якшается с чудесами. И это приходится скрепя сердце признавать вне зависимости от возраста, пола, профессии, а также интеллектуального и образовательного уровня.

Вот и выплывают расписные какие-то мизансцены, непосредственно — то есть календарно, а если вдуматься, то и не только календарно, — связанные с Новым годом и Рождеством.

Например.

Сколько-то лет тому назад, но тоже, помнится, в конце декабря, а если конкретно, в самый что ни есть европейский сочельник в подземном переходе через… ну, через какую-то — улицу ко мне вплотную подошло женское создание неопределенного — ну, допустим, среднего — возраста. Дыша духами и буквально туманами, прекрасная эта дама, посмотрев на меня в упор, минуя необходимые, казалось бы, судебно-процессуальные стадии обвинения, защиты, допроса свидетелей, прения сторон и сразу же приступив к оглашению торопливого и сурового приговора, молвила: «Ща убью ваще!».

Произнесла она это, между прочим, довольно спокойно, вполне даже буднично, без ненужной аффектации. («Банальность зла» — стремглав промелькнуло в моей в меру начитанной голове.)

«Ну, убейте», — со всей возможной кротостью ответил я, не найдя в тот момент более уместной стратегии поведения, чем стратегия непротивления злу насилием.

О том, что, вообще-то говоря, на дворе стоял сочельник, я, скажу честно, в тот момент не вспомнил, а вспомнил лишь потом.

«Ну, убейте», — сказал я и с легким, не без некоторой даже театральности, надрывом повторил: «Убейте!».

«Да на хер ты мне сдался, мудила!» — ответила она, неожиданно проявив несколько экзотическое по форме, но бесспорное великодушие, и, как мне показалось, два мятых, давно не стиранных крыла, до той поры не заметных, едва слышно зашелестели за ее спиной.

Обозначив таким вот именно образом предрождественскую амнистию, она развернулась и решительным, хотя и нетвердым шагом куда-то ушла.

Я же, постояв минуту-полторы в некоторых не слишком продуктивных раздумьях о временах и нравах, тоже ушел. И тоже — куда-то.

Бывают события или наблюдения совсем не понятные. Но и тут псевдозначительная аура Нового года как бы расставляет все по своим местам, и нам начинает временно казаться, что мир познаваем.

Я-то давно знаю, что по-настоящему прекрасным может быть лишь то, что понятно не до конца. Я в этом убежден, причем давно и прочно. На этом, не до конца понятном, во многом и держится искусство. Искусством — особенно под Новый год — запросто становится иногда не просто нечто непонятное, но и какая-нибудь откровеннейшая, хотя и чарующая душу, собачья чушь. Причем — в некоторых случаях — «собачья» в самом буквально смысле слова. Например, в этом случае.

Рассказываю.

Вышел я неким, тоже предновогодним, утром из дому и тут же, во дворе, стал зрителем совершенно удивительной, чтобы не сказать сюрреалистической, картины.

Посреди добротного, еще не посеревшего от экологических невзгод сугроба стояла большая открытая коробка с кремовым тортом — совершенно не тронутым, резко и живописно выделявшимся на белоснежном фоне своими розовыми и зелеными ядреными розами — ну, вы знаете эти специальные цвета.

Но это не все, конечно же. Вокруг торта с очень торжественным видом сидели трое бродячих псов, сосредоточенно, в гробовом молчании уставившихся на это рукотворное чудо.

Что же они праздновали? Чей-нибудь день рождения? Вряд ли. Никаких свечей по крайней мере в торте не торчало — это я бы заметил.

А тогда что? Свадьбу? Защиту диссертации? Присвоение очередного воинского звания? Рождество наконец?

И откуда там вообще взялся этот целомудренный торт с никем еще не потревоженными розами? Непонятно.

Много, много, вообще-то, в нашей жизни всякого совсем не понятного. И это прекрасно, я считаю.

Но это все — об ожидании, о семиотически насыщенном предвкушении заветной новогодней ночи, после которой…

Во-о-от — «после которой…» То-то и оно…

Отдельная, необычайно важная, необычайно значительная, интеллектуально и эмоционально богатая тема — это тема всего того, что сразу после.

Признаюсь: я очень люблю первое января. Первое января любого года.

Особенно хороша середина дня.

За окном — редкая, непривычная пустота. Ну, разве что прошествует мимо невнятный, вырванный из какого бы то ни было социально-культурного контекста, а поэтому абсолютно загадочный прохожий, посланец каких-то параллельных миров. Ну, или тихо-тихо, буквально на цыпочках, сочувственно прижимая указательный палец к губам, прокрадется откуда-то куда-то одинокий автомобиль.

Ближе к вечеру тоже неплохо.

Люди медленно и неуверенно, опасливо озираясь по сторонам, начинают выходить из домов, как будто из бомбоубежищ после затяжной массированной бомбежки. Они движутся медленно и вместе с тем хаотично, наподобие аквариумных рыбок. Они робко сбиваются в небольшие стайки, они говорят еле слышно, как бывает, когда в соседней комнате только что заснул наконец неугомонный младенец.

Разговаривают они с плавными, отчасти даже нежными интонациями, избегая восклицательных знаков и прочих признаков неуместной экзальтации. Пластика их тоже плавна и даже как бы несколько вкрадчива, без резких вульгарных движений, улыбки их бледны и не уверены, смех слегка стыдлив и едва слышен. Все — на полутонах, все — между строк, все — в подтексте.

«С Новым годом», — как-то слегка неуверенно, не вполне веря в легитимность собственных слов, говорим мы друг другу. Говорим тихо, почти шепотом, стараясь не разбудить ненароком чутко дремлющую мигрень.

Разговаривая, мы выдерживаем долгие псевдо-выразительные паузы между словами и избегаем избыточной интонированности. Говорим мы почти на одной ноте, но вместе с тем по возможности проникновенно, стараясь легким, деликатным, едва слышным постукиванием костяшек пальцев достучаться до чего-нибудь такого. Вдруг нас услышат! Вдруг распахнется широко заветная дверь, и на пороге…

Но это когда еще будет! До этого блаженного мига надо еще как-то дотянуть. А пока — хочешь не хочешь — надо бы чего-нибудь пожелать. Ну, так принято, так полагается, что поделаешь.

Ну? И чего б такого пожелать? Вам, себе, нам всем?

Ну, можно, например, пожелать изо всех сил дорожить теплыми мелочами жизни и радоваться им, потому что мы-то отлично понимаем: что мелочь, а что не мелочь, это еще как посмотреть.

А также — сохранять по возможности веселые и непредвзятые отношения с реальностью, учась при этом отличать реальность, даже не самую комфортабельную, от навязчивого бреда, пусть даже и самого соблазнительного.

И давайте попробуем жить долго. Долго и разумно. Потому что у всех у нас вместе и у каждого из нас по отдельности есть очень важная, может быть, самая важная задача — как можно дольше друг друга радовать и как можно дольше радоваться друг другу. Не для того ли мы, собственно, и живем?

   

20.12.2018

Свадьба

Помню, помню. Сколько себя помню, помню и это. Помню, что в один из самых темных и студеных дней года все прогрессивное человечество с небывалым подъемом отмечало день рождения великого вождя и учителя. И отмечало до тех пор, пока…

Ладно. Об этом учителе и вожде я ничего говорить и писать не буду — хватит уже, я считаю. Хватит. Я лучше расскажу про что-нибудь совсем другое. Про свадьбу, например. Да, представьте себе, про свадьбу!

Я рос в коммуналке, а поэтому разных свадеб насмотрелся вдоволь. И в квартире, и во дворе.

Но я хочу рассказать про самую первую свадьбу, которую я запомнил не как шумное, в ритме звучащего патефона мелькание разноцветных пятен, а как именно свадьбу — с женихом, с невестой, с гостями.

Примерно с тех пор, как я стал кое-как различать отдельные слова и фразы из гомогенного речевого «шума времени», я постоянно слышал, не пытаясь даже понять значения не вполне понятных слов: «Топится, топится в огороде банька. Женится, женится мой миленок Ванька».

Так пела на кухне, в густом котлетном дыму соседская Маруся, женщина малограмотная, но добрая и веселая.

Про «баньку» я знал. В баню за отсутствием в квартире ванной меня таскал отец и там яростно тер мне спину жесткой мочалкой. Но это знание с глаголом «жениться» увязывалось как-то не очень.

«Миленок» был, пожалуй, ближе к делу. Потому что миленком назывался муж этой самой Маруси. И был он никакой не Ванька, а, кажется, Мишка. Она же за глаза называла его именно «миленком». Именно поэтому я долгое время, пока не стал взрослым, твердо знал, что миленок — это вечно пьяное, слюнявое с оловянными глазами чудище, месяцами где-то пропадавшее, а потом появлявшееся в нашей квартире, отнимавшее у Маруси все деньги, что она зарабатывала мытьем полов в школе и на лестнице нашего дома, и снова — к явному облегчению всех жильцов квартиры, включая и саму Марусю, — исчезавшее на неопределенное время.

«Вот у всех мужики как мужики, — сокрушалась Маруся в минуты откровения. — Нюркин спьяну под поезд попал. Шуркиного прямо у проходной зарезали. А мово-то миленка никакая холера не берет. Эх-х».

В определенной социальной среде такой тип супружеских отношений считался если не нормой, то, скажем так, вариантом нормы.

Помню, например, такой эпизод, тоже из детства. Какой-то у нас в квартире был ремонт. То ли полы перестилали, то ли еще чего.

А в разгар этого ремонта мой отец уехал в какую-то очередную командировку, и рабочие знали об этом.

Однажды утром мама, умываясь на кухне под рукомойником, так стремительно и так неловко как-то опустила голову, что сильно ударилась лицом об этот самый рукомойник. Под глазом, конечно, расцвел выразительный синяк.

Пришли рабочие. Молча посмотрели. Покачали головами. «Вернулся, значит?» — сочувственно спросил один из них.

Но мы отвлеклись. Я-то ведь обещал про свадьбу. Вот вам и свадьба.

Эта свадьба случилась именно в конце декабря 52-го года. А возможно, что и в Тот Самый День, в последний день рождения учителя и вождя.

Вождю и учителю оставалось пыхтеть своей трубкой чуть больше двух месяцев, и хотя «дело врачей» началось чуть позже, в январе следующего года, низовая юдофобская истерия была уже в самом разгаре.

Я помню, как в один из этих дней из школы пришел мой старший брат, пришел заплаканный, что меня совершенно потрясло. Он же был взрослый, ему было уже целых пятнадцать лет, он же никогда не плакал, он же был храбрый и, конечно, самый сильный.

Он сказал: «Сегодня Нина Дмитриевна на уроке литературы заставила всех в классе по очереди встать и сказать, кто какой национальности». Он сглотнул постыдные слезы и тихо добавил: «Я там такой один». Мама лишь вздохнула, бабушка произнесла что-то на идиш и вышла в другую комнату, а я вообще ни черта не понял.

Ну, вот, мы, кажется, снова отвлеклись. Мы же про свадьбу вроде! Да, про свадьбу. Итак.

Мне пять лет. И я помню если не все, то почти все.

Помню, что замуж выходила соседка Галя Фомина, студентка педагогического института, та самая, что учила меня буквам посредством бублика. «Вот целый бублик, — говорила она, — это буква «О». А это (и она ломала бублик пополам) буква «С».

Я помню все эти приготовления. Я помню, что творилось на кухне. Я помню, как наряжалась Галя и ее родители. Помню, что ее отец, летчик в отставке, Сергей Александрович надел на себя все боевые ордена и ходил по коридору, слегка позвякивая…

И я помню общее волнение, постепенно перешедшее в панику, потому что жених не просто опаздывал, а как-то очень прямо сильно опаздывал.

«Он передумал! Он решил меня бросить!» — плакала бедная Галя. «Да не выдумывай, пожалуйста! — успокаивали ее и родители, и все соседки. — Не такой Леня человек, чтобы…»

Я этого Леню уже видел. Я уже знал, что он был врач, причем детский, и что его фамилия была Танкилевич. Запомнил я эту фамилию потому, что она была созвучна слову «танк». А именно, как я узнал, из горящего танка сумел выбраться в 43-м году этот самый Леня, но выбрался не весь — без руки. Его пальто на вешалке в прихожей легко было распознать по рукаву, глубоко засунутому в один из карманов. Я хорошо помню это пальто — серое в елочку, такая ткань была редкостью в те годы. Трофейный, видимо, матерьяльчик.

Время между тем шло. А Лени все не было.

И наконец он пришел.

Я все видел — я, естественно, болтался в коридоре. Я все видел и слышал, мало что понимая, но заражаясь всеобщей нервозностью и тревогой.

«Что? Почему? В чем дело, Леня?» — накинулись все на него. Но он, никому ничего не объясняя, подошел к Гале и сказал совсем непонятную мне вещь. Он сказал: «Галка, извини меня. Я два часа ходил вокруг дома, чтобы дать тебе возможность как следует подумать. Вдруг ты решишь отказаться».

Дальше произошло нечто уж совсем непонятное, потому что он немедленно и совершенно для меня неожиданно получил от Гали по физиономии.

Дальше произошло нечто еще более непонятное, потому что Леня этот вместо того, чтобы обидеться и дать сдачи, обнял Галю и стал просить у нее прощения.

«Ничего себе свадьба! — думал я. — Это что, и мне, что ли, когда-нибудь так же вот придется?»

А потом была свадьба. И она была, кажется, очень веселая.

Помню, как кто-то пронес мимо меня гитару с огромным алым бантом. Помню, как кого-то с шутками и прибаутками вывели на крыльцо «немножко продышаться». Помню, как кто-то пел под гитару «в огороде, бабка, в огороде, Любка, в огороде, ты, моя сизая голубка».

И забудешь разве огромное блюдо с наполеоном, которое я не выпускал из поля собственного зрения, пока не получил счастливую возможность принять и свое посильное участие в его стремительном опустошении.

Помню все. А имеет ли это воспоминание какое-нибудь отношение к упомянутой в самом начале дате, я и сам не знаю. Можно считать, что никакого отношения не имеет. Можно считать, что имеет, причем самое прямое и непосредственное. Можно все.

   

18.12.2018

ЕБЖ и другие

Почему я обо всем этом вспомнил?

Видимо потому, что в процессе деловой переписки с неким молодым человеком, спросившим, не смогу ли я приехать туда-то и туда-то, чтобы выступить там-то и там-то тогда-то и тогда-то, я ответил что-то вроде того, что да, почему бы и нет. Но и прибавил к этому сакраментальное толстовское «ЕБЖ». Из суеверия ли, из скрытого ли от самого себя кокетства — не знаю.

Но молодой человек, как оказалось, с этой заветной формулой знаком не был и поэтому осторожно спросил, что это такое. Я объяснил.

Ну, и стал думать о том, что мы ведь всю жизнь живем с ними и среди них, таких привычных, отчасти даже родных, хотя иногда и неудобопроизносимых.

Да и само слово, которым их обозначают, известно не всем, да и те, кому оно известно, не всякий раз способны произнести его с первого раза. Особенно с утра.

Сильно задолго до того, как я узнал труднопроизносимое слово «аббревиатура» и научился правильно его писать, а именно когда мне было лет пять или шесть, на вопрос, где работает мой папа, я умел без запинки произносить слово «Гипроспецпромстрой», что очень развлекало и даже восхищало взрослых.

А что тут такого особенного? Вот у соседского Сашки, например, отец работал и вовсе в «Росглавстанкоинструментснабсбыте». И ничего — вполне, говорили, неплохо справлялся со своей должностью замглавбуха.

Это существовало уже очень давно. Если верить энциклопедическим словарям — а с чего бы им не верить — «аббревиатуры, или сокращения, издавна применялись на письме у всех народов, обладающих письменным языком. Целью сокращений были экономия места на носителе текстовой информации (бересте, керамических табличках, пергаменте и т.д.) и быстрота написания часто употребляемых слов и выражений. Одними из первых аббревиатуры появились в античных надписях, позднее получили распространение и в рукописях». Ну, и так далее.

Давно, да. Но ворвавшиеся, как несметная и беспощадная орда, в наш язык еще в годы Первой мировой войны и продолжившие свое триумфальное шествие после не менее беспощадных революционных событий, эти бесчисленные — чаще всего корявые и занозистые, но иногда и непредвиденно поэтичные на слух — аббревиатуры на фоне не только избыточного и неторопливого многословия русской классической беллетристики, но и на фоне кудреватой, медлительной и усыпляющей всякую деловитость стилистики деловых или казенных бумаг, выглядели более чем экзотично. Как, впрочем, и многие другие черты и приметы нового времени.

Это все понятно, и все вполне в духе времени: долой старье, даешь скорость, стремительность, бурю, натиск, американизм (в хорошем, разумеется, смысле), динамизм, краткость — сестру таланта, захлебывающуюся скороговорку, скупую деловитость, экономию бумаги, чернил, типографской краски, времени, пространства, умственных усилий. Некогда нам тут разводить старорежимные церемонии! Надо срочно строить социализм, надо добить классового врага, надо быстренько все объединить, распределить, обобществить, раскулачить, расчленить, отнять, поделить, уплотнить, сослать, посадить и расстрелять.

Энтузиазм безбрежного словотворчества не мог не захватить все сферы жизни. Не мог он не прельстить и падкую на все новое творческую среду, особенно ту ее часть, которая была связана с русским авангардом. «Лефовские» теоретики и практики, например, весьма были увлечены этими языковыми процессами.

Маяковский, хоть и издевался над «главначпупсами», без малейших пародийных коннотаций пользовался такими изделиями собственного производства, как «Млечпуть» или «Земшар».

На волне словотворческого зуда возникали такие квазичеловеческие имена, как Владлен или анекдотическая Даздраперма («Да здравствует Первое мая»).

Кстати, об анекдоте. Понятно же, что чуткая к фальши и обременительной избыточности насмешливая фольклорная стихия не могла пройти мимо. И конечно же, в народном обиходе стали возникать саркастические «замкомпоморде» (заместитель комиссара по морским делам), а позже — «засрак» (заслуженный работник культуры).

Да и мы с друзьями, помню, однажды придумали мифологический сюжет, центральным событием которого была яростная битва двух чудо-богатырей — Осоавиахима и Досаафа.

А еще помню исчерпывающий ответ на вопрос, что такое КПСС. Ответ был такой: КПСС — это совокупность глухих согласных.

Советская власть одной своей рукой возводила грандиозную бюрократическую машину, другой же — боролась с бюрократизмом. Она сама же плодила и насаждала, как картофель при Екатерине, безумных речевых мутантов, и сама же посредством вверенной ей сатиры яростно боролась с насилием над языком. То есть Наркомпрос совместно с рабкорами, селькорами и прочими ликбезами истово радели за чистоту великого, могучего и правдивого русского языка. И это была, конечно, никакая не шизофрения, как может кто-нибудь подумать, а самая что ни есть диалектика.

А между тем, они, аббревиатуры, продолжали плодиться и размножаться, не принимая во внимание жалкие потуги разного рода развязных шутников или строгих ревнителей языкового целомудрия. И без стука они входили в нашу жизнь, не слишком заботясь о том, нравится нам это или нет. Хотя и тревожили иногда неискушенные души. Например, детские.

Одна маленькая девочка, выросшая, как и многие дети того времени, под неумолчные звуки кухонной радиоточки, спросила у папы: «А что такое цекака для принцесс?» «Чего, чего?» — изумился отец. Впрочем, очень быстро он понял, в чем тут дело, и вместо вразумительного ответа принялся радостно хохотать.

И ладно бы только дети. Некоторые отравленные этой экспансией взрослые тоже время от времени что-нибудь «выдавали». Моя учительница начальных классов, например, на вопрос, кто такой «юнкер» (она только что рассказала нам про штурм Зимнего), со всей определенностью разъяснила, что «юнкер» — это «юный керенец». Неплохо, по-моему.

Да, они плодились и размножались.

Какие-то из речевых бастардов, не выдержав суровых условий естественного отбора, бесследно выдувались историческими ветрами.

Какие-то оставались в архивной памяти в виде лишившихся первоначального содержания каменных истуканов, загадочных и непонятных.

Какие-то продолжали жить дальше, постепенно обрастая историческим жирком и словообразовательными возможностями.

Некоторые из аббревиатур от частого и повсеместного употребления напрочь забывали о своей семантической родословной, забывали о том, что когда-то и они были аббревиатурами.

И это безусловный признак их живучести. Самые удачливые из них становились просто именами существительными русско-советского языка, надежным признаком чего являлась их способность к непринужденному, как бы естественному формообразованию. Часто ли задумываются те, кто употреблял и продолжает употреблять в обиходной речи или в письме такие слова, как «комсомолец», «колхозник», «чекист» или «цэковский паек», о происхождении этих въевшихся в сознание советизмов?

Или взять, например, странное, хотя и широко употребляемое в наши дни слово «пиар».

Я как-то упустил тот момент, когда это слово стало вполне русским и к тому же необычайно распространенным, когда от него стали смело образовываться глаголы и другие части речи и когда оно стало означать… А что, собственно, оно стало означать?

Все чаще и чаще это нейтральное, казалось бы, слово используют в негативных контекстах. По поводу любого действия, поступка или высказывания более или менее публичного человека говорят: «Это он пиарится». Или «это же типичный самопиар». Получается, что, в общем-то, любой публичный жест публичного человека есть «пиар». А что же в таком случае не «пиар»?

И никто, главное, особенно не задумыватся о том, откуда вообще это слово взялось. Людей, помнящих об этом, становится все меньше и меньше. И я ничуть не сомневаюсь, что кто-то из лингвистов далекого будущего наверняка выдвинет однажды дерзкую и завиральную гипотезу, в соответствии с которой русское слово «пиар», возможно, происходит от английской аббревиатуры PR, что означает всего лишь «public relations».

Над ним, конечно же, будут издеваться.

Какие-то из аббревиатур неутомимо мутируют, постоянно меняя названия, но сохраняя свою онтологическую суть. Так, на моей памяти ЖАКТ незаметно становился ЖЭКом, ЖЭК — ДЭЗом, ДЭЗ — чем-то еще. А канализационные трубы как засорялись прежде, так засоряются и в наши дни. Так, на протяжении прошедшего века некая мрачная и при этом неистребимая организация беспрерывно, наподобие неуловимого вора-рецидивиста, меняла свои кликухи, посредством которых как бы приводила самое себя в соответствие с духом очередной эпохи, не забывая, впрочем, о незыблемых основах своего «внутреннего мира».

Жизнь продолжается. Продолжается она и в причудливом, увлекательном языковом мире. И вот уже достигнуты большие успехи в борьбе со СПИДом. И вот уже ЛГБТ-сообщество активно борется за свои гражданские права. И вот уже Роскомнадзор твердо стоит на страже нашей с вами морали. И вот чудесным образом выкопан из земли и поставлен на нетвердые ножки уже, казалось бы, давно изглоданный могильными червями ГТО. И на опустевших, открытых транзитным ветрам просторах ушедшего в небытие Гостелерадио пасутся стада разнокалиберных випов, напоминая нам о том, что какая-никакая жизнь все же существует и даже не вполне стоит на месте.

   

10.12.2018

Место автора

Дело не в пресловутой «смерти автора», дело в том, что сам институт авторства, сама фигура автора как субъекта того или иного высказывания время от времени и под влиянием различных обстоятельств подвергается серьезной ревизии, граничащей с вотумом недоверия.

Это принимает разные формы, не всегда хорошо заметные, но всегда симптоматичные.

Существуют, например, жанры интеллигентского фольклора, художественный эффект которых повышается посредством формального установления дистанции между рассказом и рассказчиком, обозначенным отказом от авторства.

То есть не «я придумал», не «я сочинил», а «мне рассказали», или «я где-то услышал», или — еще интереснее — «мне приснилось». Хотя все понимают, что чаще всего — это именно «я придумал».

Понимать-то все или, по крайней мере, все те, кто тебя неплохо знает, более или менее понимают. Но открыто обнаруживать это понимание — признак некоторой невоспитанности, нарушения неписаной конвенции.

Дело тут, конечно, и в том, что «отказ от авторства» — отказ, разумеется, символический, как бы игровой — отчасти снижает персональную ответственность за высказывание. На каждое «я придумал» всегда найдется «мог бы придумать и поинтереснее». А когда «мне рассказали», «сам видел» или «мне приснилось», то что ж, вполне сойдет.
 И даже иногда очень интересно получается.

Но и не только. Дело еще и в том, что бытование фольклора — а мы живем, как мне кажется, в фольклорную эпоху — предполагает, что главным субъектом тут выступает не автор, а рассказчик. Поэтому и особого доверия к авторству нет.

В коммуникативном и культурном пространстве действуют не столько авторы, сколько исполнители.

Нечто подобное происходит не только в публичном коммуникативном пространстве, но и в повседневном, в бытовом.

Здесь можно выделить две противоположные друг другу тенденции, и обе — очень устойчивые.

Одну для простоты можно обозначить словосочетанием «как говорится», другую — «как я это называю».

Одна деперсонализирует любое высказывание, радикально лишает его субъектности. Одним из предельных случаев такого рода показалось мне недавно услышанное «Я прождал его часа, как говорится, три».

Другая — это апроприация общего, апроприация расхожих идиоматических конструкций и речевых штампов. «Я бы назвал этот парк зелеными легкими города», — сказал недавно по радио какой-то депутат.

Бывают случаи, когда обе эти тенденции легко совмещаются в одной и той же речевой практике.

Так, например, отец одной моей однокурсницы говорил: «Когда я был студентом, пальтишко у меня было, как я это называю, на рыбьем меху». И он же говорил: «Когда я, как говорится, женился…»

Присвоение чужого и отказ от своего — явления, в общем-то, родственные, происходящие из сугубой мерцательности понимания самой сути авторства.

Я знал когда-то молодого художника, который иногда называл своими работами работы, подаренные ему другими художниками. Никто его не ловил на вранье, потому что это выглядело слишком уж наивно и очевидно. Но он же однажды самолично написал работу, очень похожую по манере на работы его учителя, боготворимого им в ту пору. Он повесил эту работу на самом видном месте в своей мастерской и всем гостям с гордостью рассказывал, что эту картину ему подарил имярек, то есть его учитель.

Или вот такое, еще, мне кажется, интереснее…

Сам я этого кинофильма не видел, но мне рассказывали…

(Вот, видите, и я сейчас совершенно бессознательно демонстрирую неизбежный фольклорный зачин. Впрочем, в данном случае я действительно не видел и мне ведь действительно рассказывали.)

Мне рассказывали про некий кинофильм, повествующий о судьбе поэта Лермонтова. В соответствии с основной концепцией создателей кинофильма поэт, носитель подлинно национального духа, пал жертвой темных и, в общем-то, инородческих сил, главным мотором которых был коварный граф Нессельроде.

Чтобы тема инородческой природы абсолютного зла не слишком бледнела не фоне величия Кавказских гор и щегольского блеска офицерских мундиров, а также для полной ясности и определенности на протяжении всего фильма под разными предлогами и в самых разных, как правило неуклюжих с точки зрения драматургического искусства, контекстах раз, наверное, шесть или семь упоминалось не столько имя, сколько отчество главного исполнителя черной интриги, то есть пресловутого Мартынова.

Дело в том, что Мартынова звали Николаем Соломоновичем, о чем, понятное дело, знают далеко не все.

Это криминально, с точки зрения создателей фильма, звучащее отчество, произнесенное («для тупых») многократно, по замыслу этих создателей должно было объяснить наивному зрителю если не все, то по крайней мере многое.

Чаще всего это сакраментальное отчество произносилось даже и без имени. «Соломоныч», — так чисто по-приятельски называли своего однополчанина господа офицеры. Ну да, ведь именно таким, как известно, манером во времена поручика Лермонтова и обращались друг к другу офицеры. «Алё! Соломоныч! Ты Юрьичу, что ли, стрелку забил? Ну, ты даешь в натуре!»

Впрочем, вспомнил я об этом благополучно забытом к нашим временам кинофильме не поэтому. Вспомнил я о нем вот почему.

В фильме время от времени звучат не только национально-патриотические речи положительных героев и русофобские — отрицательных. Звучат там также и стихи. Что вроде бы и вполне объяснимо, учитывая, что картина все-таки — о судьбе великого поэта. В общем, стихи, звучащие за кадром и продекламированные голосом артиста, исполнившего главную роль, там присутствуют, да. Стихи Михаила Юрьевича Лермонтова, как легко догадаться.

Но если бы только они…

Звучат там также и совсем другие стихи, которые с перепугу можно было бы принять за неизвестные ранее стихи Лермонтова. Но нет, прощальные титры все разъясняют.

Это стихи, самолично сочиненные режиссером-постановщиком и прочитанные за кадром голосом все того же артиста, то есть как бы Лермонтова. И стихи эти получаются вроде как его же. Во всяком случае, нигде не говорится, что стихи эти не его. Тогда пришлось бы как-нибудь дать понять, что Лермонтов время от времени произносит свои любимые строки, написанные неведомым, но безусловно гениальным кинорежиссером в конце ХХ века.

И этот удивительный прием в равной мере может быть трактован как отказ от авторства и как присвоение чужого. То ли Лермонтов становится там автором чужих, навязанных ему стихов, то ли стихи Лермонтова, используя служебное положение, присвоил себе режиссер.

Да и какая в сущности разница!

   

06.12.2018

«Аще затрепещет…»

Когда в наши дни произносят слово «самиздат», то по умолчанию представляется нечто крамольное, запретное, героическое, выходящее за тесные рамки «разрешенного».

Это более или менее так и есть, разве что только степень героичности была разной.

Но наряду с самиздатом, так сказать, почтенным и респектабельным, за который очень даже можно было «получить» и который впоследствии стал нарядно и многотиражно издаваться, переиздаваться, трактоваться и исследоваться, существовал самиздат вполне вроде бы маргинальный, хотя по степени распространенности среди народонаселения он существенно превышал тот, «магистральный».

В 70-е годы, характерные в том числе смутной и слабо оформленной, но властной потребностью к просвещению и знанию, что бы под ними ни подразумевалось, потребностью, усугубленной отчетливым книжным голодом и осенней унылостью обрыдлого советского «культпросвета», необычайной популярностью пользовались перепечатки каких-то лекций, где-то кем-то и для кого-то прочитанных, кем-то записанных на магнитофонную пленку, кем-то напечатанных на машинке, а кем-то перепечатанных и пущенных в вольное плаванье.

О чем были эти лекции? Моя память сохранила только какие-то мятые листочки со слеповатым шрифтом, где речь шла о неопознанных летающих объектах, и другие листочки, где про индийскую йогу и прочую восточную духовность.

Отдельную роль играли машинописные листки, имевшие широчайшее хождение среди девушек-старшеклассниц или учащихся профессионально-технических училищ.

Это были сонники. Мне несколько раз удавалось подержать их в руках и даже заглянуть в их, так сказать, содержание.

Эти тексты с их вполне оригинальной поэтикой, с их своеобразной лексикой, фразеологией и синтаксисом, не менявшимися, как мне показалось, с XIX века, с их наивным, но несомненным лиризмом послужили однажды жанровым прототипом к одному из моих поэтических текстов.

Мой давний товарищ, коллекционер всего свете, зная такую мою тягу к подобной художественной продукции, показал мне однажды недавнее свое приобретение — довольно толстую книгу, напечатанную, кажется, еще в XVIII веке. Книга называлась «Трепетник» и вся состояла из огромного количества отдельных фраз, каждая из которых начиналась со слов «Аще затрепещет…»

«Аще затрепещет» — это в переводе на современный русский язык значит «если зачешется».

После каждого «затрепещет» следовало название той или иной части или точки человеческого тела, а также того или иного внутреннего органа. А после этого — что это, собственно, значит.

Ну, типа «если зачешется большой палец левой ноги, то соседская курица забредет на твой огород». Ну, или твоя — на соседский. В общем, что-то в этом роде.

Книга была о том, что у каждого «трепетания» есть свое значение и не следует чесаться бездумно, чесаться надо со смыслом и с осознанием своей связанности с природой и с миром людей.

Я же читал эти самые «аще затрепещет» как чистую поэзию, уже тогда зная, что чистой поэзией способен стать любой текст, если из него тщательно выпарить прикладную, служебную функцию.

Так же я, когда удавалось, читал и сонники, провоцировавшие меня на конструкции типа «вместо меда говна поел — мечта сбудется».

Почему я вдруг вспомнил и заговорил о сонниках и трепетниках?

Я знаю, почему. Могу сказать.

Потому что эти жанры, когда-то игравшие в народном сознании безусловно сущностную роль, а постепенно ставшие, как это обычно и бывает с жанрами, фольклором, вновь обретают свою первоначальную магическую силу или, точнее сказать, правоту. Или — еще точнее — право на интерпретацию.

Степень сюрреалистичности всего того, что происходит в наши дни в политической или общественной жизни, такова, что формулировать свои собственные ощущения в сколько-нибудь рациональных терминах и категориях как-то не очень получается. То есть мы по привычке и по инерции все равно это делаем, но скорее не для того чтобы что-то объяснить, а чтобы, так сказать, не терять в этих обстоятельствах с таким трудом обретенной способности адекватно реагировать на все возрастающую неадекватность всего того, что вокруг нас.

На постоянно возникающий изумленный, но беспомощный в своей безысходной риторичности вопрос «Что сей сон значит?», могли бы дать вполне определенный ответ толкователи снов, грез и видений.

Фрейд Фрейдом, а припасть время от времени к незамутненным источникам совершенно необходимо.

Ну и, конечно, в этой ситуации был бы необычайно актуален квалифицированный интерпретатор всех наших «трепетаний», умеющий объяснить, что день грядущий нам готовит, если сегодня один из нас левой рукой нервно почесывает мочку правого уха, а другой — правой рукой мизинец левой.