(Продолжение. Начало см.: «Третья республика. Часть 1. Три ошибки»)
В первой части мы коротко разобрали, как говорят медики, анамнез пациента, то есть историю течения болезни. Теперь начнем описывать статус, то есть нынешнее состояние дел и умов.
Итак, каковы главные отличительные черты современного российского общества? Модное нынче экономическое течение — институциональная экономика — считает, что один из самых важных показателей общественного здоровья — положение с верховенством права и правом собственности. Ими мы и займемся в этой части статьи.
Закон как бег с препятствиями
Отношение к закону у большинства россиян довольно точно определяется изречением «Своим все, остальным закон». Россияне считают, что другие члены общества должны тщательно и беспрекословно исполнять любые законы, какими бы абсурдными и несправедливыми они ни были. Такую точку зрения — «закон есть, значит, надо его соблюдать» — исповедуют не только государственники, но и многие либералы. На этот принцип постоянно ссылаются в любой дискуссии, где заходит речь о сомнительных российских законах и их еще более сомнительном применении: деле о краже леса Навальным, преследовании многодетной матери за шпионаж в пользу Украины, признании НГО иностранными агентами.
Вершиной правового сознания является признание того, что российские законы применяются избирательно, — как будто их последовательное и повсеместное применение сделает жизнь людей лучше.
На самом деле эта концепция — «Закон есть, значит, он должен исполняться» — фактически не имеет аналогов в современном европейском правовом мышлении. Что-то похожее можно, постаравшись, найти в Европе XVII века, но, если искать более точных аналогий, правосознание россиян лучше всего соответствует взглядам, господствовавшим в Китае в IV столетии до нашей эры. И это не комплимент.
В философии права есть два основных течения. Все остальные являются либо их вариациями, либо попытками их поженить.
Первое течение, существующее с античных времен, называется юридическим натурализмом и утверждает, что существуют неизменные, абсолютные, заложенные в самой природе человека (а то и в устройстве мира) моральные законы и что право должно им соответствовать. Юридические законы, согласно этой концепции, не пишутся и не создаются, но открываются, обнаруживаются людьми, как, скажем, законы физики. Правила, не соответствующие основополагающим нормам человеческой морали, законами считаться не должны, даже если формально таковыми являются, — так же, как то, что в средневековье людей могли сжечь на костре за отрицание того, что земля не является центром вселенной, не делало геоцентрическую систему законом природы. Знаменитая максима Dura lex, sed lex (закон суров, но это закон) уравновешивается для сторонников юридического натурализма другой — Lex iniusta non est lex (несправедливый закон — не закон). Поэтому для них слова «несправедливые законы» являются таким же оксюмороном, как «сухая вода», и вопрос о том, должны ли люди им подчиняться, даже не встает — вместо него рассматривается вопрос, является ли моральной обязанностью людей неподчинение таким законам.
Второе течение называется юридическим позитивизмом и считает, что закон относителен, отделен от морали и является социальной конструкцией. До середины XX века большинство английских позитивистов вслед за предтечами данного течения Джоном Остином и Иеремией Бентамом считало, что эти правила определяются волей суверена (который может быть и коллективным), подкрепленной угрозой наказания. Немецкое ответвление школы (а позднее и русское) придерживалось точки зрения Густава фон Гуго и Фридриха Карла фон Савиньи, заявлявших, что закон определяется не кодексом и не волей суверена, а обычаями нации, «народным духом», как называл это Савиньи. Обе точки зрения оказались дискредитированы после Второй мировой. Сначала нацисты использовали концепцию «народного духа» для принятия чудовищных законов, а потом, на Нюрнбергском процессе, оправдывали свои преступления тем, что они лишь исполняли эти законы, то есть исполняли волю вождя, подкрепленную угрозой насилия. В какой-то момент казалось, что позитивизм полностью скомпрометирован, но он выжил, хоть и очень существенно изменился. Сегодня ведущие юридические позитивисты подчеркивают, что люди не обязаны соблюдать несправедливые законы — даже если эти законы существуют не только на бумаге, но и как принятые в обществе нормы поведения. На самом деле и классики — Бентам, Остин, Савиньи — отмечали, что человек не обязан соблюдать несправедливые законы, просто они не так заостряли на этом внимание.
Наверное, единственным известным европейским мыслителем, утверждавшим, что любые, даже самые несправедливые законы обязательны для исполнения, был британский философ XVII века Томас Гоббс.
По мнению Гоббса, любое государство лучше его отсутствия, поскольку лишь создаваемый государством порядок защищает людей от первозданной дикости.
Но, поскольку Гоббс считал, что государство существует для человека, а не наоборот, даже он признавал, что человек имеет право не подчиняться законам, если они угрожают его жизни и благополучию.
Влиятельных теоретиков права, которые не признавали никаких отклонений от исполнения писаных законов, можно найти лишь за пределами Европы и, к тому же, в древней истории. Такими были китайские легисты. Эта школа возникла в IV веке до нашей эры, в эпоху воюющих царств, когда Китай сотрясали междоусобные конфликты. Для ее основателей государство было высшей и абсолютной ценностью, воплощением всемирной гармонии. И как воплощение порядка государство должно было быть основано на логичных и понятных законах.
На первый взгляд, концепция легистов напоминала западную концепцию верховенства права, но только на первый. Если для западных мыслителей смысл права всегда был в защите интересов людей, то для легистов его смысл состоял в том, чтобы императору было удобнее управлять массами. Жизнь отдельных людей в их системе не значила ничего, и никакое отступление от законов не допускалось в принципе. Поначалу эта система, взятая на вооружение правителями царства Цинь, показала себя очень успешной. Цинь довольно быстро победила соседние царства и, впервые за несколько веков, объединила Китай в одно государство. Однако новая императорская династия просуществовала только 15 лет. Последовательное воплощение легистских принципов привело сначала к установлению репрессивной системы, а потом, из-за жестокости новой власти, к одному из самых свирепых бунтов в истории Китая. Когда порядок в стране был восстановлен (уже новой династией), учение легистов предали анафеме. С тех пор китайские теоретики права всегда считали, что закон должен основываться на справедливости и, уже 2000 лет назад, признавали за людьми право на революцию против несправедливой власти.
Если в отношении других россияне являются стихийными легистами, то в отношении себя они исповедуют вполне анархистские взгляды.
Любой закон, даже самый справедливый, они считают досадным препятствием, которое можно и нужно обойти, если есть шанс не попасться. Вряд ли хоть кто-то сомневается, что плата за проезд в городском транспорте — вещь справедливая. О том, что нужно покупать бензин, ремонтировать автобусы, платить зарплату водителям, догадывается каждый. Как и о том, что если никто не будет платить за проезд, транспортная система развалится. Тем не менее очень многие россияне, и не только бедные студенты, не станут платить за билет, если будут уверены, что не встретятся с контролером. Точно так же многие ни на минуту не задумаются, если им удастся безнаказанно «приватизировать» общий чердак или прирезать себе территорию чужого участка. Впрочем, тут мы уже переходим к другой теме: собственность.
Собственность как привилегия
Существует несколько концепций собственности. По одной из них право собственности возникает из права на плоды своего труда, от смешения этого труда с природой. Нашел я, например, никому не принадлежащую землю, поросшую кустарником. Выкорчевал кусты, распахал землю, засеял пшеницей — и этот участок земли, превращенный моими трудами из пустыря в пашню, автоматически стал моим. Или даже более простой пример — накопал я глины и сделал из нее амфору. Теперь эта глина в форме кувшина стала моей, потому что я превратил ее из бесформенной минеральной массы в сосуд для вина. Отсюда же следует и право распоряжаться собственностью по своему усмотрению — обменивать ее, продавать, дарить, оставлять в наследство. То, что молодой бездельник получает состояние почившего в бозе трудолюбивого отца, вытекает, согласно из этой теории, не из права детей на наследство отцов, а из права человека делать с плодами собственного труда все, что душе угодно, — в том числе и завещать их своим недостойным потомкам.
Согласно второй концепции, собственность — результат гласного общественного договора. Есть у нас рядом с деревней ничейное поле — собрались мы всей общиной на совет, поделили это поле на участки по справедливости и каждый получил свою долю. По такому же принципу была устроена ваучерная приватизация. Эта концепция подразумевает возможные ограничения на то, как люди собственностью распоряжаются: если собственность создается не согласно универсальному принципу, а волей общины, то эта же община имеет право указывать собственнику, что он может делать со своим имуществом, а что не может.
Еще одна концепция права собственности — «право завоевания».
Если ты смог захватить чужое имущество, оно становится твоим.
Если, конечно, ты способен его защитить — иначе оно переходит к следующему захватчику. Помните девиз дома Грейджой в «Игре престолов»? «Мы не сеем!» Сейчас это кажется диким, но в древности и даже в средние века такая форма вступления в собственность считалась вполне законной. А в международных отношениях «право завоевания» сохранялось аж до XX века.
Наконец, четвертая концепция считает собственность привилегией. Все в стране по сути принадлежит монарху (или государству), а все остальные владеют своим имуществом лишь по его милости. Собственность является атрибутом власти и спускается сверху вниз — от царя к царедворцам и так далее, вплоть до крестьян и ремесленников. И каждый — от последнего крестьянина до первого министра — может в любую минуту лишиться всего, чем владеет, если так будет угодно вышестоящему лицу. Собственно, и сами люди считались собственностью правителя. Такая система действовала в средневековых России и Турции и, в несколько меньшей мере, в Китае.
Благодаря Екатерине II понятие «частная собственность» вошло в российское законодательство и стало, пусть и медленно, проникать в народное сознание. Но Великая Октябрьская социалистическая революция прервала этот процесс на самом интересном месте. В результате сегодня в России отношение к собственности является комбинацией третьей и четвертой из вышеназванных концепций. Возможно, не большинство граждан, но очень многие из них без малейших колебаний берут то, что «плохо лежит», если у них есть такая возможность. Это делают представители всех слоев общества, от дворового хама, отгораживающего себе часть общей парковки, до олигарха, строящего себе резиденцию в музее-заповеднике. От дачника, переносящего забор в глубину чужого участка, до чиновника, захватывающего чужую компанию, отправив ее владельца на нары.
В своем кругу удачными кражами гордятся и хвастаются. У чужих они, разумеется, восторга не вызывают, но и возмущаются ими лишь если стоимость украденного не очень высока. Если люди прочитают о том, как у человека отняли двухкомнатную квартиру, они невольно сожмут кулаки. Если о том, как у бизнесмена отняли крупную компанию, а его самого посадили в тюрьму, — скорее всего, покачают головой, мол, «все у нас так», а в худшем так и вовсе позлорадствуют.
Отчасти это, конечно, объясняется тем, что богатым всегда сочувствуют меньше. Отчасти — характерной для россиян тенденцией винить жертву (даже про человека, у которого отняли квартиру, многие скажут: «сам виноват, нечего было [подставить нужное]»). Но не менее важно и то, что обладатель любого мало-мальски заметного имущества по умолчанию считается вором — даже если считающий и сам не беднее. Как гласила первая фраза книги, подаренной моим знаменитым тезкой подпольному миллионеру Корейко, «Все крупные современные состояния нажиты самым бесчестным путем». Даже если точно известно, что богатый человек ничего не украл у конкретных людей, он все равно хоть немножко вор, поскольку либо украл созданное народом (как нынешние владельцы советских заводов), либо эксплуатирует народные богатства (как создатели добывающих компаний), либо обирает народ (как бизнесмены, работающие в ритейле).
Любая собственность больше дачного участка не воспринимается россиянами как законная.
За одним исключением. Если собственность принадлежит чиновнику, она считается не то чтобы законной собственностью, но по крайней мере законной привилегией. Власть оправдывает все. Моральное право владения заводами, газетами, пароходами и дворцами в заповедниках спускается, спускается от царя-султана-президента к боярам-сатрапам-министрам и далее по цепочке. Поэтому все усилия Навального и Фонда борьбы с коррупцией не могут привести ни к какому серьезному народному возмущению. «Дворец Путина в Геленджике? И что? Вы хотите, чтобы глава государства снимал койку в частном секторе?» Любого борца с коррупцией огромная часть россиян искренне считает завистником и неудачником, любящим считать деньги в чужом кармане. Люди уверены: попади этот «борец» наверх, он вел бы себя точно так же. Потому что и сами они вели бы себя так, просто им не повезло туда попасть — ну что же, может быть, повезет их детям. В России богатство всегда сопутствует власти, и это с точки зрения народа хорошо и правильно. Потому что если уж кому-то и положены жизненные блага, то это, конечно же, отец нации, а не какие-то бизнесмены-проходимцы. Бизнесмены и сами это прекрасно понимают. Потому герой известной стенограммы и говорит, что строил свою компанию 25 лет, но готов уничтожить ее, если первое лицо так прикажет. Все — даже построенное собственными руками — на самом деле даровано первым лицом и должно быть отдано по первому требованию.
Мартышкин труд
Отсутствие права на плоды своего труда определяет и отношение к труду. Невозможно уважать труд, если те, кто честно работает, в конечном итоге остаются с носом. Поэтому к настоящим мастерам в России отношение сложное. Ими восхищаются — как восхищаются мартышкой, научившейся кататься на велосипеде. Но, как и с мартышкой, к этому восхищению примешивается изрядная доля жалости или даже презрения.
Любому понятно, что такой человек — немного не от мира сего, и, хотя он делает другим много добра, ничего хорошего его в жизни не ждет.
Быть ему обманутым и ограбленным более сильными и ловкими согражданами. Вот таких — которые умеют ловко «отжать» — в России хоть и не любят, но уважают. Такими хотят стать, когда вырастут. Помню, как однажды я стал свидетелем разговора группы лиц в тренировочных штанах. Молодой гопник просил совета старших товарищей, куда ему лучше податься — в милицию или в бандиты. Служебные обязанности и карьерные перспективы, с его точки зрения, были примерно одинаковы, выбирал же он, скорее, вишенку на торте — работа милиционера казалась ему более надежной, карьера бандита — более романтичной. Конечно, настолько радикальные сограждане все-таки в меньшинстве, но очень и очень многие ищут не ту работу, где нужно реально трудиться и делать что-то свое, а ту, где деньги, по их представлениям, валятся с неба. Недаром большинство россиян хотели бы работать в Газпроме, МВД и администрации президента.
