27.12.2016

Кирилл Рогов Парадоксы массовых настроений 2016 года

Анализируя итоги сентябрьских выборов в Думу, мы впервые предположили, что они позволяют говорить о том, что Россия перешла к новому этапу в своей текущей истории — сегодня мы имеем дело уже с постпосткрымской Россией. То есть Россией, выходящей из шокового эффекта авторитарной мобилизации, вызванной аннексией Крыма и войной в восточной Украине. На начавшуюся демобилизацию указывали и низкая явка, и итоги выборов там, где фальсификации были умеренными и потому результаты более-менее отражали реальную картину голосования. Эти результаты, в общем, не сильно отличались от результатов выборов 2011 года.

В конце года признаки политической демобилизации в общественных настроениях начали проявляться яснее. Любопытно, что частичный пересмотр населением политических оценок текущего режима и его идеологем происходил на фоне стабилизации социальных настроений. А эта стабилизация, в свою очередь, имела место на фоне продолжающегося довольно интенсивного снижения уровня жизни.

Массовое общественное мнение — подвижное и сложное явление со своими слоями, подводными течениями и надводными возмущениями. Обычный способ обсуждения этой материи в СМИ — «60% россиян предпочитают кашу и только 20% регулярно покупают селедку в супермаркетах» — имеет мало отношения к его природе. Попробуем отметить некоторые из парадоксов массовых настроений 2016 года.

Социальное самочувствие: парадокс стабилизации

Нижней точкой в динамике социального самочувствия россиян, т. е. оценок личного материального положения и экономической ситуации в стране, стало начало 2016 года. И этому есть объяснение. После некоторой стабилизации в середине года в конце 2015-го цены на нефть вновь пошли вниз. Это привело к новому резкому скачку курса в декабре и последовавшему за ним всплеску инфляции в начале 2016 года. И хотя этот всплеск был не столь уж значительным, вторая волна кризиса оказала депрессивное воздействие на массовые настроения (см. рис. 1).

Вообще, инфляция является одним из самых мощных социальных раздражителей — ее скачки немедленно сказываются на социальном самочувствии. В целом же можно сказать, что российская экономика импортозависима и сохранила «потребительскую» модель предшествующего периода, в результате укрепление рубля оказывает на нее в целом положительное влияние. А при ослаблении курса его негативное влияние оказывается более сильным, чем позитивное.

Это обстоятельство в значительной степени объясняет стабилизацию социальных настроений на протяжении 2016 года после спада начала года (см. на рис. 1 индекс семьи, отражающий оценки личного и семейного материального положения, и индекс России, отражающий оценки экономической ситуации в стране). Рубль укреплялся, инфляция снижалась, и это создавало ощущение относительной нормализации.

С другой стороны, реальные доходы россиян, по оценке Росстата, снижались на протяжении года весьма внушительными темпами: за январь–ноябрь они сократились к тому же периоду прошлого года на 6% (за тот же период 2015 года — на 5%). 

Эту динамику в целом подтверждают и данные сокращения товарооборота торговли. В результате реальные располагаемые доходы откатились примерно к уровню первой половины 2010 года, что представляется уже весьма серьезной деградацией (см. рис. 2). А потому стабилизация социальных настроений в социологических опросах на таком фоне все же выглядит несколько загадочно.

Можно предположить, что сокращение доходов было неоднородным: в каких-то группах оно было особенно сильным, в социологической же выборке эти группы имеют меньший вес. Во всяком случае, можно утверждать, что фактор макроэкономической стабилизации, прежде всего низкой инфляции, играет для социальных настроений большую роль, нежели агрегированный показатель снижения реальных доходов. Пока, во всяком случае.

Политические оценки: ресурсный парадокс?

Следующий парадокс общественных настроений 2016-го заключается в том, что относительная стабилизация социального самочувствия, о которой речь шла выше, сопровождалась ухудшением политических оценок.

Как видно на том же рис. 1, в то время как индекс семьи, индекс России и даже индекс ожиданий после провала февраля 2016 года скорее повышались, индекс власти последовательно снижался. И — что выглядит отчасти сенсационно — по сравнению с предкризисным пиком октября 2014-го индекс власти в результате потерял за два года столько же, сколько он потерял за два года после начала кризиса 2008 года.

Здесь есть момент интриги. Реакция российского массового общественного мнения на кризис 2008 года и некоторые другие данные дают основания предполагать, что жители ресурсных стран реагируют на экономические кризисы, связанные с внешним шоком (например шоком нефтяных цен), специфическим образом. В первый момент после шока они не склонны винить в экономических неудачах свои правительства — кризис пришел извне. Однако затем, даже при стабилизации ситуации, оценки политического режима (политические оценки) начинают ухудшаться. И в этом тоже есть своя логика. Зависимость от внешних факторов, проявившая себя во время кризиса, производит на общество депрессивное впечатление. Слышнее становятся голоса тех, кто критикует рентную экономику и паразитирующий на ней режим. А болячки режима, припудренные рентными доходами, становятся виднее для обывателя, когда анестезия в виде растущего денежного потока перестает действовать.

Нынешний кризис — хороший случай проверить гипотезу. Как следует из рис. 1, с октября 2014-го по декабрь 2015-го (в активной фазе кризиса) индекс власти потерял 12 пунктов, а с декабря 2015-го по декабрь 2016-го — 14, несмотря на некоторую стабилизацию социальных настроений. В прошлом году его падение коррелировало с падением индексов семьи и России, а в этом году находилось с ними в противофазе. Это говорит в пользу предположения об отложенном политическом эффекте внешнего экономического шока.

Индекс власти в частных индексах социальных настроений, рассчитываемый «Левада-центром» , отражает комбинированное отношение к президентской власти и правительству. И его падение — это преимущественно падение доверия к правительству. Потому что президентский рейтинг — доля заявляющих о своем одобрении Путина, — как известно, непоколебимо находится на уровне выше 80%.

Градусник Путина, код лояльности и климат мнений

Надо сказать, что этот пресловутый рейтинг, которым все друг другу тычут в лицо, вообще перестал реагировать на «внешние раздражители». Ответы на прочие вопросы демонстрируют перемены в настроениях и оценках — в лучшую или худшую сторону, а так называемому «рейтингу» хоть бы что. Представьте себе, что у вас есть градусник, и вы с ним хоть на мороз идете, хоть в баню, а температура практически не меняется. «Показания нашего градусника не зависит от температуры окружающей среды» — хороший рекламный слоган? Но именно так устроен путинский рейтинг.

Если говорить более строго, то ситуация выглядит так: в 2000-е годы изменения в оценках респондентами текущей ситуации в стране (ответ на вопрос «Как вам кажется, страна движется в правильном направлении или идет по неверному пути?») в среднем транслировались в изменения уровня «одобрения» Путина с коэффициентом 0,75, а теперь транслируются с коэффициентом 0,45. То есть тогда изменение количества довольных ситуацией в стране на 4 процентных пункта в среднем вело к изменению количества одобряющих Путина на 3 пункта, а теперь не даст даже двух.

Есть два объяснения этому явлению. Первое состоит в гипотезе, что люди видят в Путине символическую фигуру — «наше все» — и потому, даже будучи чем-то недовольны в жизни, не переносят это на Путина, которого считают «безальтернативным», т. е. «если не он, то кто». Другое объяснение состоит в том, что люди, нелояльные власти, с (еще) меньшей охотой соглашаются участвовать в опросах, чем лояльные. Этой гипотезе можно найти определенные косвенные подтверждения в самих опросах: в среднем 25% респондентов (каждый четвертый) из уже согласившихся участвовать считают вполне возможным, что нелояльные ответы во время интервью могут привести к неприятностям для человека, а среди не одобряющих Путина эта цифра доходит до 40%. (Некоторые полстеры говорят, что по крайней мере часть респондентов воспринимают социологические опросы как своего рода «послание властям», т. е. считают нужным, с одной стороны, продемонстрировать вежливую лояльность, а затем уже довести до начальства свои разные частные неудовольствия.)

В результате в опросах может формироваться устойчивое смещение: при прочих равных человек, который знает, что ему придется заявить о своей нелояльности Путину, скорее откажется участвовать в опросе, чем такой же человек, но чувствующий себя «заодно с правопорядком».

На самом деле первая и вторая гипотезы не так сильно различаются. По всей видимости, в обществе существует некий код «публичной лояльности» Путину, преодоление которого, как преодоление любого публичного кода, сопряжено для людей с известными издержками. Пусть даже не фактическими, материальными, а психологическими. Гипотеза «спирали молчания» Элизабет Ноэль-Нойман построена на предположении, что человеку свойственен некий инстинкт страха изоляции, и этот страх в значительной мере и определяет наши социальные реакции и стратегии. Некоторые современные исследования обсуждают феномен «самоцензуры неучастия».

Так или иначе вопрос о специфике социологических данных в условиях авторитарных режимов — один из самых острых при обсуждении современных авторитаризмов. Это не значит, что социологические опросы «все врут». Это означает, что мы должны внимательно следить за тенденциями и трендами, но не очень большое значение придавать абсолютным цифрам. И осторожно относиться к тем вопросам, которые имеют особую политическую нагруженность.

К таковым, безусловно, относится сегодня вопрос о рейтинге Путина. Людей достаточно прочно убедили, что нелояльность Путину является заведомо маргинальной и маркированной, конфронтационной позицией, а потому они могут быть склонны избегать ее декларации. При этом в среднем лишь 40% самих опрошенных в последние годы (2012–2016) считают, что другие люди откровенно говорят о своем отношении к Путину. Остальные в той или иной степени сомневаются в откровенности других. Так или иначе, цифры, которые мы получаем в этом вопросе, скорее всего, подвержены «авторитарному смещению», т. е. отражают в большей степени влияние авторитарного «климата мнений», чем реальные предрасположенности.

Политическая демобилизация: смена повестки

Аннексия Крыма и война в Восточной Украине вызвали достаточно необычное явление в массовом общественном мнении, которое мы называем «крымский синдром». Это фронтальный сдвиг предпочтений и тенденций общественного мнения в направлении большей лояльности действующему режиму и его идеологемам. Все тренды и распределения предшествующего периода резко и одновременно сместились в 2014–2015 годах, и россияне предстали миру нацией с отчетливыми консерватино-авторитарными предпочтениями, как будто на заказ воспроизводящими черты «авторитарной личности». Это явление имеет довольно сложную природу и в немалой степени, видимо, связано с неготовностью граждан к приемам «новой пропаганды» и фейковой телереальности, которые им были предъявлены.

Так или иначе, «крымский синдром» отчетливо наблюдался в социологических опросах большей части 2014 и 2015 годов. В 2016-м ситуация начала ощутимо меняться. Так, например, одним из проявлений «крымского синдрома» стал одномоментный резкий рост доверия ко всем (!) политическим и общественным институтам. Средний уровень доверия к 13 таким институтам (президент, церковь, ФСБ, полиция, СМИ и пр.) вырос в 2014–2015 годах на 8 пунктов. Однако сентябрьский опрос 2016 года показал его обратное снижение на 7 пунктов, то есть фактическое возвращение к уровням 2013-го (сильнее всего снизилось доверие к ФСБ, правительству и Думе, а повысилось — только к армии, что также следует считать чистым эффектом телевизора).

Весьма показательной в смысле отношения к Путину является динамика ответов на вопрос о Путине и коррупции. На основании распределения респондентов по четырем вариантам ответов: 1) Путин добьется успеха в борьбе с коррупцией; 2) Путин попытается бороться, но без успеха, потому что коррупция неискоренима; 3) Путину трудно бороться с коррупцией, потому что он сам окружен коррумпированными чиновниками; 4) Путин и не будет бороться с коррупцией, потому что заинтересован в ней, — можно сконструировать «индекс антикоррупционности» и «индекс коррумпированности» Путина в представлениях россиян. Как видим, в 2013 году эти индексы очень ухудшились для Путина, а после Крыма еще более резко взлетели вверх, однако в 2016-м спикировали и вернулись к исходным значениям 2012 года.

Однако наиболее любопытным признаком постпосткрымской политической демобилизации является ослабление интереса россиян к внешнеполитической повестке и теме великодержавности. По материалам последних опросов эксперты «Левада-центра» уже отметили и некоторое улучшение отношения к «геополитическим противникам», и рост спроса на нормализацию во внешней политике (рекордное число респондентов, высказавшихся в ноябре за расширение политических, экономических и культурных связей с Западом, — 71%). Но наиболее важной здесь представляется долгосрочная динамика ответов на вопрос: «Вы бы хотели видеть сегодня Россию в первую очередь великой державой или страной с высоким уровнем жизни?» Эта динамика хорошо демонстрирует и общие закономерности, и перемены самого последнего времени (рис. 2).

В середине 2000-х экономическая повестка безусловно доминировала в приоритетах россиян, соответственно, доля предпочтений в пользу «высокого уровня жизни» была почти в два раза больше, чем доля предпочтений «великодержавности». Позднее ценность «великодержавности» последовательно возрастала в массовых представлениях параллельно экономическим успехам 2000-х годов. Кризис 2008–2009 года ненадолго скорректировал этот тренд, но второй нефтяной бум вернул тренд великодержавности, достигший своего пика в посткрымском периоде (конец 2014–2015-й): доли сторонников «великой державы» и «высокого уровня жизни» сравнялись. Однако уже в конце 2015 года (после начала нового экономического кризиса) произошел разворот тренда и в конце 2016-го распределение приоритетов вернулось к ситуации конца 2000-х. Снижается и доля тех, кто считает, что Россия является сегодня великой державой.

Не то, чтобы тема «великодержавного» статуса перестала интересовать россиян и их взгляды резко переменились. Изменения происходят не столько на уровне личных убеждений, сколько в весе тех повесток, которые находятся в фокусе общественного мнения. И сегодня резкий рост значимости экономической повестки вытесняет тему «великодержавности» (повестку идентичности) на периферию.

Это означает, что новые геополитические напряжения и внешняя конфронтация хотя и могут оказывать мобилизующее или дезориентирующее влияние на общественное мнение, вряд ли при этом будут конвертироваться в рост поддержки политического режима и лично Владимира Путина, как это было в прошлом периоде. Селедкой кашу не поправишь.

Очень грубо и в целом, если представить себе «крымский синдром» — феномен резкого роста лояльности политическому режиму и его идеологемам — в количественном выражении, то будет правильно, видимо, сказать, что к концу 2016 года он «отыгран» назад примерно на 60–70%. Общество находится в некотором ступоре.

Стабилизация социальных настроений, о которой говорилось в начале, свидетельствует, что россияне предпочитают пока инерционный сценарий. И рассматривают неухудшение ситуации как относительный позитив. При этом, кажется, уже не столько «крымский синдром» (политическая мобилизация 2014–2015 года), сколько благополучие прежних периодов (2005–2008 и 2011–2014) и память об этом благополучии являются тем бензином и позитивным багажом, который поддерживает их лояльность сложившемуся статусу-кво. Вместе с тем не стоит преувеличивать инертность общественного мнения: в последние 5–6 лет мы видели его достаточно резкие развороты, а инерция политического разочарования после крымской эйфории, как представляется, еще не проявила себя в полной мере. Крым-то наш, но где мы?