В конце октября нынешнего года в Нидерландах начался судебный процесс против лидера Партии свободы, депутата парламента Герта Вилдерса по обвинению в возбуждении ненависти против сегмента населения страны: лиц марокканского происхождения и мусульман в целом. Вилдерс известен своей непримиримой позицией в отношении ислама, он называл его «фашистской» религией, а пророка Мухаммеда уподоблял дьяволу. Он пообещал своим сторонникам ужесточить иммиграционные законы и сократить число марокканцев в стране.
Это уже не первый судебный процесс подобного рода с Вилдерсом в роли обвиняемого. Предыдущий завершился в 2011 году его полным оправданием, причем такой вердикт был поддержан общественным обвинителем. Однако некоторые эксперты полагают, что на этот раз шансы на вынесение обвинительного приговора выше, поскольку депутата обвиняют не просто в выпадах против религии, а в оскорблении конкретной этнической группы. Если раньше он заявлял, что ненавидит не мусульман, а ислам, то теперь он обещает своим избирателям и всем, желающим слушать, что намерен добиваться сокращения числа марокканцев в Нидерландах. У страны, по его словам, есть «огромная проблема» с марокканцами.
Если сравнить подобные высказывания Вилдерса с теми, которые в ходе завершившейся президентской кампании в США приходилось слышать от Дональда Трампа, то они могут показаться сравнительно умеренными. Трамп огулом охарактеризовал всех мексиканцев как наркоторговцев и насильников, а мусульманам, вопреки Конституции, обещал вообще воспретить въезд в США, пока, по его словам, не станет понятно, «что там происходит». При этом мусульмане составляют около 1 процента населения страны, то есть 3,3 миллиона, и они явно не восприняли эти высказывания как комплимент. Эти формулы он повторял многократно, и, однако, в отличие от Нидерландов, никому не приходит в голову отдать его под суд. И дело тут не в том, что в качестве кандидата в президенты он имел какой-то особый статус, а просто в отсутствии законов, ограничивающих свободу слова, поскольку их принятие запрещено первой поправкой к Конституции.
Подобные законы существуют во многих европейских странах. Там они воспринимаются как нечто естественное, и легко заметить, что крайне правые политики в этих странах куда осторожнее в выборе выражений, чем их американские единомышленники. Они чаще прибегают к коду, к эзопову языку, который их аудитория тем не менее отлично понимает. Глава французского «Национального фронта» Марин Ле Пен давно отмежевалась от взрывчатой расистской риторики своего отца, основателя партии. Впрочем, и Трампу приходилось порой использовать иносказательные приемы, но скорее потому, что он боялся настроить против себя важную часть электората. Показателен в этой связи один из его финальных предвыборных клипов, где закадровый голос комментирует власть банковских воротил над миром, в то время как нам последовательно показывают финансиста Джорджа Сороса, председателя Федеральной резервной системы Джанет Йеллен и исполнительного директора инвестиционного банка Goldman Sachs Ллойда Бланкфейна, которых, помимо близости к денежным потокам, объединяет тот факт, что все они — евреи.
Можно по образцу многих эмигрантов из бывшего СССР делать вид, что не понимаешь этих намеков, но большинству сторонников Трампа они более чем понятны. На одном из предвыборных митингов один из таких сторонников, обратившись к пулу журналистов, отчетливо выкрикивал «Jew SA» («Еврейские штаты Америки»), и я не слышал, чтобы он был привлечен к ответственности. И трудно было не обратить внимания на злобные выходки антисемитов, вплоть до угроз убийства, в адрес журналистов-евреев, недостаточно благосклонно писавших о любимом кандидате и его окружении.
Невольно приходит в голову мысль: а стоит ли такая необузданная свобода слова гражданского мира, который укрепили бы соответствующие законы об экстремизме? Но простой взгляд в сторону той же Европы убеждает, что никакой прямой зависимости здесь нет, она скорее обратная. По словам обозревателя журнала Reason Кэтрин Мангу-Уорд, с явной брезгливостью защищающей свободу Трампа и его поклонников, «брутальное подавление негодяев попросту создает подземелье, где приверженцы в убогих татуировках тихо рыщут в ожидании шанса на новый выход»,
Мангу-Уорд иллюстрирует свою мысль метафорической ссылкой на Лернейскую гидру из греческой мифологии, у которой на месте каждой отрубленной головы вырастало две. Я бы предложил другую — нечто вроде плотины, которую рано или поздно прорывает. На протяжении многих лет, живя в разных уголках Америки или путешествия по ней, я иногда видел на прилавках небольших книжных магазинов Mein Kampf Гитлера. Но в Нью-Йорке или Вашингтоне эта книга мне не попадалась, хотя не сомневаюсь, что, если бы захотел, достал бы без малейшего труда. Книгу может приобрести тот, у кого есть желание, но массовым спросом она явно не пользуется. Дело в том, что в США не действует копирайт, который в Европе после войны оставался в собственности правительства Баварии, а оно не допускало Mein Kampf к печати. Но год назад срок его действия истек, и с тех пор книга стала в Германии бестселлером. Те, кто в нее заглядывал, знают, что этим успехом она обязана вовсе не своим интеллектуальным или художественным достоинствам, и ее нынешняя популярность, чем бы она ни объяснялась, никакой радости не вызывает. Такое подавление информации с последующим взрывом вряд ли можно считать положительным контрастом к американской свободе.
И надо ли напоминать, что подобные запреты при желании могут быть использованы для подавления инакомыслия? Пресловутая 280-я статья УК РФ сегодня полностью заменила прежние уложения о клевете на советский строй. Любые мнения и взгляды, какими бы отвратительными они нам ни казались, остаются инакомыслием до тех пор, пока не содержат призыва к прямому и непосредственному насилию, но в этом случае вступают в силу запреты на такое насилие, действующие в любом цивилизованном государстве, и их должно хватать. А если мы примемся делить инакомыслие на плохое и хорошее, то запас хорошего очень скоро иссякнет. В ходе президентской кампании сам Дональд Трамп, в полной мере воспользовавшись предоставленной ему конституционной свободой, угрожал расправой и тюрьмой всем, кто так или иначе его обидел, о чем напоминает обозреватель журнала New York Эндрю Салливен в одном из самых мрачных предвыборных пророчеств.
И, однако, вся кампания республиканского кандидата тоже во многом напоминала прорыв плотины, несмотря на отсутствие в США прямых законодательных препятствий свободе слова. Произносились слова, прежде считавшиеся непроизносимыми, личные и групповые оскорбления были в порядке вещей. Многие кивали в этой связи на повсеместность политкорректности, которая, хоть и не имеет силы закона, на практике сыграла роль запрета на целый спектр мнений как раз из той его части, которая многим кажется малоприглядной. Дональд Трамп фактически снял этот запрет, по крайней мере временно и локально, для той части аудитории, которая именно такого сигнала напряженно ожидала.
Рассуждая о политкорректности, невольно вспоминаешь грустное наблюдение Артура Кестлера о том, что в борьбе с коммунизмом больше всего неприятностей получаешь от союзников. С теми, кто, подобно мне, имеет возражения против этого свода правил, у меня чаще всего очень мало общих позиций, а те, с кем я позиции в целом разделяю, как правило, относятся к политкорректности куда лучше, чем я. Существует фундаментальная разница между тем, что мы традиционно называем моралью, и любым сводом правил, которому мы обязаны подчиняться просто по причине социального давления. Мораль интернализована, она действует как внутренний кодекс: большинство из нас не грабит, не насилует и не убивает не потому, что у нас из-за этого могут быть неприятности на службе, и даже не из-за грозящей уголовной ответственности, а просто потому, что нам не велит внутренний голос — то, что Иммануил Кант именовал категорическим императивом, а в обиходе мы чаще называем совестью. Более того, подвигнуть нас на подобные поступки может лишь очень сильное принуждение, угроза, несмотря на то что это может быть, например в случае ограбления, чревато для нас материальной выгодой.
Политкорректность, напротив, устроена как внешний кодекс, список моделей поведения, продиктованных нам обществом, соблюдение которых ощущается многими как насилие, которому мы вынуждены уступать в официальных ситуациях, но которое теряет свою обязательность в отсутствие свидетелей: одно дело — служба, и совсем другое — семья и круг друзей, где мы эти тормоза можем при желании снять. И их, конечно, снимали, у каждого из нас есть что вспомнить. И вот теперь получили сигнал, что можно это делать и в публичном месте, при скоплении народа. Лицемерие тяготит даже тогда, когда оно играет роль подати, уплачиваемой пороком добродетели.
Такого рода общественные уложения, хотя и далеко не все, интернализируются наиболее гибкой частью населения и постепенно становятся неотличимыми от моральных норм. Значительная часть населения США, в основном молодые и образованные люди, считают сегодня, что ксенофобия, расизм, гомофобия и унижение женщин недопустимы не потому, что так приказано свыше, а в силу той же совести. Но тем затруднительнее диалог между человеком, видящим моральную норму там, где другой не видит ничего, кроме досадного намордника. Демография меняется с ограниченной скоростью, и электорат Дональда еще не сказал своего последнего слова.
