Произошло преступление, приехала полиция, следователь возбудил уголовное дело, найден подозреваемый, дело отправилось в суд, вынесен приговор. Все мы неплохо представляем себе эту схему по фильмам, сериалам, книгам. Но массовая культура почти всегда забывает о самом, в сущности, главном человеке в этой истории — потерпевшем. О том, кто непосредственно пострадал от преступления. К сожалению, о нем забывает и российское государство. Отечественные суды, вся правоохранительная система, да и законодательство нацелены на защиту публично-правовых, общественных интересов в процессе уголовного преследования, напрочь забывая о частно-правовых, личных.
С точки зрения правовой теории правонарушением (противозаконным действием) наносится ущерб либо частным интересам, либо публичным, либо и тем и другим. Например, если ваш сосед по даче решил свалить старое дерево на своем участке, но сделал это неаккуратно и оно повредило вашу машину, — это деликт, действие, которое влечет ущерб вашему частному интересу и ничьему больше. Если тот же сосед хранит в сарае доставшуюся от деда гаубицу, то это, с точки зрения законодательств большинства стран мира, ущерб публичным интересам — возможной безопасности жителей вообще и факт нарушения закона, запрещающего хранение оружия, в частности. Ничьи личные интересы гаубица, пока она просто хранится в сарае, не задевает.
Однако таких чистых примеров очень мало. Большинство событий, которые можно назвать (или не назвать) преступлениями, нарушают одновременно и частный интерес, и публичный. Кража, убийство, мошенничество покушаются как на частный интерес (личное имущество, здоровье, другие права конкретного человека), так и на публичный (они нарушают закон, попирают права, защищенные законом, своей безнаказанностью разрушают стабильность общества и чувство безопасности, влияют на экономический рост, в конце концов). Ключевая задача и законодателя, и правоохранительной системы — найти баланс между защитой интересов конкретного потерпевшего и возмещением ущерба, причиненного ему лично, с одной стороны, и защитой интереса публичного — предупреждением новых преступлений и созданием ощущения справедливого общества у граждан — с другой.
Величайший из ныне живущих социологов права Дональд Блек говорит о разных логиках права, в том числе реститутивной и репрессивной. Первая направлена на возмещение реально причиненного ущерба всех видов, во второй же на первом месте — наказание. Репрессивная логика долгое время доминировала во многих странах мира и, по сути, приравнивала наказание к возмещению. Он украл у меня мешок овса, ему отрубили руку, я отомщен. Исторически и социально такая логика связана с постоянно голодающими обществами Средних веков, где кража мешка абстрактной «еды» вполне могла означать смерть обворованного и его семьи, поэтому санкция должна была быть максимально жесткой и публичной. Овес по возможности потерпевшему тоже возвращали, но на фоне отрубленной руки это становилось как-то не очень важно. С развитием же человеческих обществ, исчезновением угрозы голода появилась возможность не рассматривать каждое правонарушение как покушение на жизнь. И начала развиваться компенсаторная, реститутивная логика, в которой далеко не всякое преступление стало покушением на жизнь потерпевшего, появилась возможность соизмерять ущерб, общественную опасность деяния и тяжесть наказания. На первое место в этой логике выходили уже интересы потерпевшего, от которого во многих юрисдикциях стало можно и попросту откупиться. Российское же право продолжает во многом работать в репрессивной, а не в реститутивной логике.
Давайте рассмотрим пример. Человека сбила машина, у него, скажем, сломана нога, хромать он будет всю оставшуюся жизнь. В реститутивной логике суд, во-первых, назначит ему разовую компенсацию. Такая выплата позволяет компенсировать упущенные карьерные возможности, пережитую физическую боль и, скажем, купить тренажеры, потому что раньше человек заботился о своем здоровье, бегая по утрам, а теперь у него такой возможности нет, — в каждом случае фактически понесенный ущерб от конкретного увечья оценивается судом индивидуально. Во-вторых, суд назначит регулярную компенсацию за счет водителя, которая позволит если не полностью нивелировать, то ощутимо смягчить те последствия, с которыми потерпевшему придется мириться всю оставшуюся жизнь. И лишь после этого суд задастся вопросом о том, а достаточно ли наказан виновник. Ему, предположим, пришлось продать машину, и каждый месяц с его карточки будет списываться определенная сумма, напоминая ему о содеянном и служа постоянным предупреждением о том, что попытка, скажем, «проскочить» на пешеходном переходе может быть связана с серьезными и долгосрочными последствиями. Возможно, суд решит ограничиться символическим штрафом и лишением прав на определенный срок.
Понятно, что такая модель применима далеко не ко всем случаям. Для людей, потерявших близкого человека, мысль о том, что виновник следующие восемь с половиной лет (средний срок за убийство в России) будет смотреть на мир через колючую проволоку, может сама по себе быть определенным утешением. Это даже не говоря о том, что общество заинтересовано, чтобы такой человек не ходил по улицам, по крайней мере на протяжении некоторого времени. Опять же нередко преступник попросту не имеет возможности что-либо выплачивать (60 % осужденных в России, например, являются безработными), однако нередко у него есть какая-то собственность, да и работа во время пребывания в исправительном учреждении скромно, но оплачивается. Ну и, наконец, такая логика неприменима к тому немалому количеству преступлений, где попросту нет жертвы. Скажем, найти всех «жертв» наркоторговца, чтобы компенсировать ущерб их здоровью, который причинили действия преступника, — идея, возможно, хорошая, но не особо реалистичная.
Однако достаточно много и преступлений, в которых есть реальные жертвы, ущерб относительно измерим, а у преступника есть ресурсы, на которые можно обратить взыскание. По приблизительным оценкам если не половина, то треть всех преступлений в России могли бы рассматриваться в такой логике.
Российская же судебная и следственная практика, да и сами законодательные конструкции практически всегда ставят ущерб, нанесенный человеку или компании, на второе место. Так, в 2015 году из почти миллиона уголовных дел лишь в каждом восьмом рассматривался гражданский иск — требования потерпевшего о компенсации ему материального или морального вреда. В остальных случаях этот вопрос не поднимался, хотя более половины преступлений в России — преступления имущественные, то есть предполагающие, что живому человеку или предприятию наносится некоторый ущерб. Судьи не любят работать с гражданскими исками, адвокаты это знают и часто просто не сообщают потерпевшему о такой возможности. А потерпевшие в России принадлежат, как правило, к той же социальной группе, что и подсудимые, — то есть их статус относительно невысок и узнать самостоятельно о такой возможности они не могут.
Да и сами Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы оставляют вопрос ущерба, по большому счету, в стороне. «Возмещение вреда» упоминается периодически, но описывается практически исключительно как дополнительный аргумент в пользу благонамеренности подсудимого. Еще более усложняет дело система расчета материального и морального ущерба российскими судами. Так, среднее преступление в России причиняет материальный ущерб на 65 тысяч рублей. До тех пор пока речь идет об украденном имуществе, суды работают относительно нормально. Когда начинает заходить разговор о здоровье — ситуация тяжелее: суды готовы присуждать взыскание с осужденного сумм, потраченных на лечение, но «в разумных пределах». Если в результате ДТП нашему потерпевшему, предположим, не сломало ногу, а выбило зубы, то получить компенсацию за установку качественных имплантов в дорогой клинике уже будет очень непросто. Что касается долговременного вреда, то пожизненные и просто длительные компенсации (ежемесячные выплаты) суды не назначают даже в тех случаях, когда подсудимый относительно состоятелен. Такой практики просто нет. Предполагается, что относительно бесплатная медицина и, не дай бог, пенсия по инвалидности обеспечат государственную компенсацию. Что же касается морального ущерба, суды идут навстречу потерпевшим очень неохотно и нередко, в частности, требуют документов, подтверждающих, что человек «испытывал страдания» и т. п. Хотя кажется очевидным, что даже гражданин, у которого просто украли кошелек, все равно успеет преизрядно понервничать до того, как заблокирует все карточки, убедится, что денег с них не сняли, да и необходимость потом общаться с правоохранительной и судебной системой, пусть и в качестве потерпевшего, не может считаться приятным времяпрепровождением.
Публично-правовая логика, которая абсолютно доминирует в российской правоохранительной системе, делает потерпевшего, по большому счету, лишь частью общегосударственного «тела», на которое и покушается преступник. Переход же к частно-правовой логике ставит на первое место интересы потерпевшего и прагматично понятые интересы общества (отсутствие на улицах откровенно опасных людей), что очень сильно меняет практику работы и судов, и правоохранительных органов. Причем делает ее не только более гуманной по отношению к потерпевшему, но и более гуманной и адекватной по отношению к подозреваемому, одновременно давая судье четкий инструмент оценки — размер причиненного вреда и восприятие происшедшего потерпевшим. Это позволяет отказываться от более жестких наказаний и делать наказание адресным и точным. Что лучше для подростка, осужденного за вандализм, — заплатить штраф (который внесут родители) или на протяжении пары недель чинить разрушенные городские объекты?
Наконец, такой подход позволяет и постепенно декриминализовывать те преступления, по которым граждане эффективно защищают свои права сами, снижая нагрузку на правоохранительную и судебную систему, оставляя ей время для более серьезных случаев. Переориентация на частные интересы оказывается таким образом благом и для интересов общественных.
