Человеку свойственно надеяться — до последнего, вопреки всякой вероятности, выискивая хитрые объяснения, обманывая себя и других. Это, наверное, глупо, но пока человек надеется и отказывается воспринимать торжество тьмы как должное, он остается человеком.
Понимали ли мы, что эти выборы ничем хорошим не кончатся? Конечно. Уговаривали друг друга не слишком надеяться, не отключать здоровый цинизм, чтобы не разочароваться? Конечно. Надеялись все равно в глубине души, старательно делая вид, что это просто для поддержания боевого духа? Конечно! Сейчас многие обвиняют друг друга в нежелании «оторвать задницу от дивана» или, наоборот, согласии «играть с шулерами», объясняют, что на самом деле результаты выборов искажены каруселями или нафальсифицированы в ночь подсчета голосов, а так все хорошие люди конечно прошли бы; что низкая явка — это, на самом деле, спящий протест; что эта дума будет вот уже совсем-совсем-совсем слабая и нелегитимная; что если бы пришли все (варианты: никто бы не пришел, все бы быстрее свалили, все вышли бы на улицу и т.д.), это была бы победа, а так вот именно эти пришедшие (непришедшие) все и испортили. Это тяжело читать, но это очень по-человечески понятно. Мы все живые люди, мы устали от тьмы, мы надеемся, и нам больно сейчас.
У меня много претензий к «кровавому режиму», но, кажется, главная — в том, что он цинично играет с нашими надеждами. Когда кончаются деньги, он запускает разговоры о реформах, и те, кто, уже собрав чемоданы, ищут последнего предлога не валить, радостно верят. Когда санкции начинают уж слишком сильно давить на бюджет, а эпидемию ненависти к соседям надо немного охладить, они убирают на время из телевизора упырей, и умные люди начинают толковать про разрядку и спад мобилизационной волны. Когда они допускают до выборов одну из несистемных партий или снимают особенно одиозного чиновника, петицию против которого подписало много-много тысяч человек, нам начинает казаться, что мы — сила. Но потом разговоры о реформах оборачиваются очередной заморозкой пенсий, упыри возвращаются в телевизор, единственную допущенную партию душат в регионах, а на место ушедшего одиозного чиновника приходят двое таких же. А мы ждем следующего повода поверить в лучшее. Они серфят на нашем естественном человеческом желании надеяться на лучшее, как серфят на памяти о победе во Второй мировой или тоске стариков по молодости — на всем. И если коррупция, мошенничество, даже бульдозерная жестокость государства привычны и уже особенно не трогают, циничная игра на таких тонких струнах души всякий раз отзывается болью.
У тех, кто пытается в России сохранять активную позицию, на месте надежды уже образовалось что-то вроде мозоли; наверное, такая же есть у работающих со смертельно больными детьми. Обычно это ярко выраженные оптимисты — отчасти потому, что другие за таким делом не задерживаются, отчасти потому, что опыт ежедневного преодоления реальности дает возможность смотреть на нее несколько свысока.
Надежда снова и снова заставляет людей делать довольно противоестественные усилия, снова и снова оказывается посрамлена, но всякий раз возрождается. Это странно, это иногда выглядит как нечто сродни психозу. Ведь, кажется, что надежда — это что-то пусть тихое и прекрасное, но беззубое и мягкотелое. И гнев, поднимающийся внутри, когда надежду в очередной раз попирают, кажется чем-то сродни отчаянию, не силой, а слабостью. Это заблуждение. Фома Аквинский, главный авторитет в подобных материях (жаль, что у нас не очень принято его читать), классифицируя способности души, относит надежду к «гневным страстям» (passiones irascibilis) — вместе со страхом, отвагой и гневом как таковым. По Фоме, объектом надежды является благо, располагающееся в будущем, труднодоступное, но достижимое. Также Аквинат говорит, что надежда укрепляется опытом и способна придавать действию большую интенсивность. Будучи уравновешена разумом, надежда оказывается добродетелью, а будучи направлена на Бога как на свой надлежащий объект — одной из трех богословских добродетелей, ведущих христианина к спасению. Если Фома прав, надежда — не аффект, а одна из важнейших способностей души и один из модусов отношения к действительности, не слабость, а сила, способная на эту действительность воздействовать.
Быть может, лучшее из написанного о надежде в XX веке — письма из тюрьмы Дитриха Бонхеффера, лютеранского пастора, арестованного в 1943 году за участие в заговоре против Гитлера и повешенного в апреле 1945-го. Он писал, что в ситуации сгущающегося мрака важнее всего не поддаться отчаянию и цинизму и сохранить живые человеческие реакции и «гневные страсти»: «Мы были немыми свидетелями злых дел, мы прошли огонь и воду, изучили эзопов язык и освоили искусство притворяться, наш собственный опыт сделал нас недоверчивыми к людям, и мы много раз лишали их правды и свободного слова, мы сломлены невыносимыми конфликтами, а может быть, просто стали циниками — нужны ли мы еще? Не гении, не циники, не человеконенавистники, не рафинированные комбинаторы понадобятся нам, а простые, безыскусные, прямые люди. Достанет ли нам внутренних сил для противодействия тому, что нам навязывают, останемся ли мы беспощадно откровенными в отношении самих себя — вот от чего зависит, найдем ли мы снова путь к простоте и прямодушию».
Разочарование и взаимные обвинения тех, кто в очередной раз надеялся на изменение политической реальности, свидетельствуют о том, что чувствительность не потеряна, а «путь к простоте и прямодушию» не закрыт. Но к отчаянию, и в этом вполне согласились бы Фома и Бонхеффер, ведет не попираемая надежда, а иллюзии. Результаты выборов помогают освободиться от иллюзий про изменения к лучшему через взаимодействие с государством. Ведь куда важнее провального результата оппозиции рекордно низкая явка по всей стране. Граждане не испытывают желания взаимодействовать с государством, связи с которым не чувствуют, но все чаще выказывают желание защищать свои права — об этом свидетельствуют рост числа градостроительных конфликтов в Москве, социально-экономических протестов по всей стране, все новые примеры самоорганизации вроде акций дальнобойщиков и фермеров.
Может быть, это разочарование поможет лучше различить иллюзию и надежду, найти для надежды «надлежащий объект» — не государство, а res publica. Это долгий путь, и опыт разочарований и трудовая мозоль на месте надежды тут только помогут.
