Поступившая некоторое время назад новость, что президент Узбекистана Ислам Каримов, как говорится, ни жив, ни мертв, спровоцировала нешуточную рубку в русскоязычном твиттере: журналисты и активисты затеяли спор, что будет после Путина. Мнения разошлись: одни считали, что ужас, другие — что ужас-ужас-ужас.
Руководитель фонда «Нужна помощь» Митя Алешковский, чей твит запустил дискуссию, полагал, что в ту же секунду, когда по всем каналам ТВ заиграет классическая музыка, от России отвалится Чечня, а после начнутся тотальная резня, хаос и распад. Его оппоненты предрекали, что, напротив, на смену путинскому авторитаризму придет еще более жесткая диктатура, с посадками и расстрелами. Встречались и мнения, что бояться ухода Путина не надо, в его отсутствие Россия немедленно станет свободной и демократической, и все, кто Путина поддерживал (особенно в твиттере), получат по рогам. Голоса, предполагавшие, что все будет точно так же, звучали реже.
Дискуссия доказывает, что популярное представление, будто у российского общества (или как минимум оппозиции) нет образа будущего, в корне неверно. Такой образ есть, и у него отчетливо эсхатологические черты. Переход из современности в туманную постсовременность понимается либо как окончательный распад и крушение всего, либо как наступление тоталитарного железного века, который впоследствии и должен привести к крушению, либо как торжество блага и справедливости, утверждение некоего идеального состояния — которое, согласно законам эсхатологии, как раз должно последовать за окончательным крушением.
Так или иначе — Путин уйдет, и времени больше не будет. Наверное, такой ход мысли органичен для любого авторитарного режима — необходимость представить текущую форму правления как естественное или единственно возможное положение дел — и при этом возвести его к фигуре правителя как единственного гаранта стабильности — заводит носителей этого дискурса (и всех, кто находится в его поле) в логический тупик: «не будет Путина, не будет России» — это не оппозиционный активист в твиттере написал. Но все же странно. Здравый смысл и мировой опыт подсказывают, что поводом для такого катастрофического развития событий может стать либо внешнее военное вторжение, либо полное крушение всей системы власти (которое в России никогда не бывает вызвано собственно уходом правителя, скорее оно подталкивает этот уход) — но если речь идет о более-менее плановой смене лидера, либо в силу естественных причин, либо (давайте пофантазируем) по факту окончания срока полномочий, откуда взяться распаду?
Российские элиты выращены именно этой системой, и точно так же, как участники дискуссии в твиттере, не представляют себе никакой другой; они сами создают, трактуют и обеспечивают применение законодательных норм; степень концентрации силовых, финансовых и медийных ресурсов в России такова, что длить существование системы в неизменном виде можно бесконечно долго. Население, как показывают последние годы, готово пережить любые экономические трудности, если телевизор достаточно убедительно объяснит, что «с Россией снова стали в мире считаться». Силовые кланы ведут междоусобные войны лишь за то, чтобы получить больший доступ к ресурсам; не то чтобы они не претендуют на место у руля, просто они его уже заняли. К тому же сам герой, чей гипотетический уход мы обсуждаем, находится в такой физической форме и обеспечен такого уровня медицинским сервисом, что еще большинство обсуждающих переживет — и за это время любая бомба, заложенная под наше общее будущее, вроде затаившихся тигров в Чечне или тлеющего конфликта с Украиной, может потерять взрывную силу просто оттого, что сменятся поколения. Так откуда предчувствие распада?
Иногда, чтобы выбраться из логического тупика, бывает полезно посмотреть на вещи шире. Нам часто кажется, что отсутствие образа будущего — это такая временная трудность, случившаяся в сегодняшней России, свидетельство интеллектуальной слабости ее мыслящих кругов или следствие общественной апатии, которую можно преодолеть, приложив усилие. Да, нас заклинило, мы можем представить завтра либо как точную копию сегодня, либо как полный конец всего; но должна же у кого-то быть картинка завтрашнего дня — которая не сводилась бы к механическому приумножению того, что уже есть. Давайте же посмотрим по сторонам — а у кого этот образ будущего есть? Может ли его предъявить Китай или Германия, Трамп или Хиллари, какая-то из больших конфессий или кто-то из великих мыслителей?
Образы будущего, свойственные XX веку, были связаны либо с большими политическими нарративами, либо с технологическим прогрессом, но сегодня развитие технологий как будто перестало поддаваться сознательному проектированию, оно подчиняется собственной логике, происходит само по себе, даже визионеры из Кремниевой Долины, которые по определению работают на то, чтобы «делать мир лучше», все в меньшей степени способны предвидеть последствия этого улучшения. Зачем Цукерберг собирается завесить всю планету дронами, раздающими бесплатный интернет? Чтобы как можно больше людей подключилось к фейсбуку — ок, а дальше? Беспилотные автомобили, самообучаемые нейронные сети, те или иные формы искусственного интеллекта, которые должны в скором времени встроиться в каждую поварешку, — помимо сугубо бытового улучшения жизни все это приведет к таким социальным и антропологическим сдвигам, что непонятно, как их визуализировать — тем более, визуализируй — не визуализируй, дронов уже не остановить.
А с политическими нарративами происходит вот что. Образ будущего есть у тех, кто противостоит этому движущемуся по собственной логике прогрессу, — если включать в это понятие не только дронов и нейросети, но и всевозможную глобализацию и индивидуализацию, возможность выбирать собственный пол, состав и конфигурацию семьи, принадлежность к языку и вере, конструкцию тела, гены будущего потомства; все те фундаментальные вещи, за которые в истории цивилизации всегда отвечала природа, религия или освященное традицией законодательство. Образ будущего есть у ИГИЛ, у немецких и шведских изоляционистов, у венгерских и польских националистов, у Эрдогана, у сторонников Брексита. Он есть у Путина. Если подвести его под общий знаменатель — окажется, что это будущее мыслится как культивирование собственной особости и отгораживание от всего, что ей угрожает: мигрантов, транснациональных корпораций, чуждых культурных веяний, непривычных одежд. Когда в 2012 году начиналась вся история с духовными скрепами, многим казалось, что это такой странный политтехнологический трюк — чтобы ловчее разделаться с Болотной; со временем выяснилось, что Россия стала провозвестником глобальной политической моды. Но именно повальное распространение нового консерватизма, то отчаяние, с которым люди в разных концах света пытаются ухватиться за собственную (зачастую сконструированную на скорую руку) идентичность, изо всех сил попытаться продлить уходящее, доказывает одно: мы на пороге новых времен, и их не остановить.
Вполне вероятно, что России после Путина придется решать совсем иного порядка проблемы, чем замирение с Рамзаном или борьба со взяточниками в губерниях. Представим себе мир, в котором большинство привычных профессий (и не только связанных с ручным трудом) полностью автоматизированы, войны ведутся с помощью беспилотных механизмов и без участия живой силы, а все предметы, с которыми сталкивается человек, подключены к единой сети, что делает жизнь одновременно крайне удобной и тотально контролируемой. Условный механик из Ростова, который в 2008-м устроился в автосервис, в 2011-м набрал кредитов на «Опель», а в 2014-м сбежал от кредитов воевать на Донбасс, в этом мире мается без дела — в мастерской работает автоматический манипулятор, на Донбассе воюют боевые человекоподобные роботы, в супермаркете на каждой полке стоят камеры, и если попробовать украсть бутылку, информация об этом немедленно попадет на универсальную карту, на которой записаны все его трудовые, финансовые и юридические транзакции.
Это мир, в котором у людей очень много свободного времени, очень много возможностей для коммуникаций, практически отсутствует сфера приватного и — это может быть уже специфически российской проблемой — довольно мало денег. Как люди распорядятся этим новым модусом жизни? К каким психологическим и социальным последствиям это приведет? В какие формы кооперации или протеста, в какие религиозные и социальные доктрины все это выльется? Или ничего и никуда не будет выливаться — а мы окажемся в мире «451° по Фаренгейту», где люди большую часть времени сидят в шлемах «Окулус Рифт» и смотрят трехмерное порно с полным тактильным эффектом присутствия? Это не те образы будущего, которые можно начертить в виде схемы на бумажке, их придется находить на ощупь в темноте, в этом поиске не на что опереться — и на этом фоне мир, в котором были хороший Навальный и плохой Путин (или хороший Путин и плохой Запад) может показаться по-детски уютным.
Специфически российская проблема может заключаться еще и в том, что все эти достижения цивилизации будут неравномерно распределены по поверхности земного шара — и если в одной части света люди начинают жить до 150 лет и успешно лечиться от рака, а в другой продолжают служить молебны за то, чтоб ракета не взорвалась и взлетела, поддерживать иллюзию, что «с Россией в мире считаются», будет все более сложно. России придется заново искать собственную идентичность, и делать это надо будет в мире, где традиционные продукты российского экспорта оказываются все менее востребованы — нефть заменяется альтернативными источниками энергии, страх перед непредсказуемостью России уменьшается по мере ее технологического отставания, духовность того сорта, что производится здесь в XXI веке, годится только для внутреннего употребления. Ок, здесь всегда будут производить хорошее оружие — а еще что? Мы здесь ради чего живем, что мы можем предложить миру? Возможности для транзита товаров и утилизации отходов? Заповедную территорию, где можно спрятаться от тотального онлайн-присутствия? Возможности для технологических прорывов, асимметричных по отношению к цукерберговской информационной цивилизации? Что еще, где еще?
Чтобы ответить на вопросы такого порядка, недостаточно обсудить это на кухнях или даже собрать хорошо финансируемый think tank. Для этого нужно некое подобие общенационального консенсуса, который вырабатывается исподволь и незаметно. Жители России должны что-то про себя решить, как в свое время неявным образом решили, что работать хорошо в госкорпорациях и силовых структурах (это дает возможности для проявления патриотизма и неконтролируемого освоения ресурсов), отдыхать нужно в Европе (при этом Европе не доверяя), а пять долларов — это в большинстве случаев лучше, чем три доллара. Медиа и интеллектуалы повлиять на это решение могут лишь до известного предела, но принимать решение придется, и именно от него зависит, какой будет Россия после ухода Путина.
А скорее всего, еще и при нем.
