Академик Павлов, не очень популярная сейчас фигура, научил нас разнице между безусловными и условными рефлексами. Когда мы дышим, нам совершенно не надо задумываться над техникой вдоха и выдоха, она у нас срабатывает с первой секунды появления на свет, хотя акушеры делают вид, что способствуют включению механизма посредством ритуального шлепка. Иное дело, допустим, ходьба: ей надо учиться, и вначале мы обдумываем каждый шаг, пытаясь соблюсти равновесие, тут задействована непростая математика, известная всякому, кто пытался научить ходить робота.
Впрочем, то, в чем мы видим свое главное отличие от робота, мыслительный процесс — тоже в значительной мере цепочка условных рефлексов, хотя мы обычно упускаем это из виду. Когда мы говорим, что солнце «восходит», мы игнорируем Коперника и всю последующую астрономию, даже если хорошо в ней разбираемся, мы просто пользуемся готовой формулой, доставшейся нам в наследство от пращуров. Когда мы клеймим ислам как агрессивную и стерильную религию, мы отключаем в памяти огромный пласт истории как ислама, так и христианства, хотя худо-бедно о нем знаем. Как правило мы, даже самые просвещенные из нас, мыслим стереотипами, то есть готовыми формулами и мнемоническими аббревиатурами, и понятно почему: в противном случае каждая мысль требовала бы несусветных затрат времени и энергии, а то и дополнительного срока на университетской скамье. И тем не менее, любая попытка продвинуться вперед в понимании реальности сопряжена как раз с разрушением стереотипов.
Опубликованная еще в мае статья Энн Эплбаум, известного обозревателя газеты Washington Post, о неизбежности и необходимости украинского национализма, начинается с попытки взорвать стереотип. Почти с тем же автоматизмом, с каким идея солнца вызывает у нас мысли о его восходе и заходе, образ украинского националиста сопряжен в нашем сознании с сотрудничеством с нацизмом, с Волынской резней и антисемитизмом. Иными словами, он покрывается одним емким словом «бандеровец». О бандеровцах — либо плохо, либо ничего, хотя иной раз вспомнишь замечание Солженицына о беспрецедентной стойкости украинских националистов в сталинских лагерях. Можно, конечно, вспомнить и исключительно сложную историко-географическую ситуацию страны, зажатой в клещи между Речью Посполитой и Российской империй. Но это будет скорее объяснением, чем оправданием.
И однако, Эплбаум не предвидит для Украины благополучного будущего в отсутствие национализма. Свой тезис она развивает, по известной риторической фигуре, от противного. Она вспоминает, как на заре украинской независимости приехала во Львов, город, пользующийся сегодня репутацией эпицентра национального возрождения, и, ввиду тогдашнего дефицита гостиниц, остановилась у знакомых (что характерно, это была польско-еврейская семья), которые относились к перспективам самостоятельного развития страны с полным безразличием и недоверием, полагая их безнадежными, а единственным выходом видели эмиграцию. Такое отношение было в ту пору типичным, если отвести глаза от конфликтов на политической верхушке в Киеве, и обширная украинская диаспора по обе стороны океана — лишнее тому свидетельство. С тех пор было две революции и многое изменилось. Сегодня в стране ощутима реальная сила, требующая перемен, и назвать ее иначе как националистами не получается.
У национализма сегодня репутация неважная, но Эпплбаум напоминает, что так было не всегда и не сплошь: Джузеппе Гарибальди, Шандор Петефи и Томас Джефферсон по сей день причисляются к героям, несмотря на все всплывшие с тех времен оговорки. У Украины тоже были свои, от которых ее избавил имперский сосед: Михайло Грушевский, видный историк и председатель Центральной Рады в короткий период независимости — список автора на этом обрывается, но сюда можно добавить представителей пост-революционного культурного возрождения, в скором времени разгромленного: те из них, кому удалось избежать гибели, были впоследствии принуждены играть роль советских национальных классиков. Поэту и правозащитнику Василю Стусу статус реального классика перепал только посмертно.
Национализм, как показала история, вполне может быть инклюзивным. Таким с самого начала был американский, таким был отчасти чехословацкий, где чешские лингвисты немало сделали для словацкой культуры и унификации литературного словацкого языка, хотя немецкоязычное меньшинство (вспомним Кафку с его нелюбовью к Праге) чувствовало себя обделенным. В Украине сегодня есть немало людей, которым небезразлична судьба собственных меньшинств и гражданских свобод, и именно на них возлагает надежду Энн Эплбаум: в отсутствие националистов, ориентированных на либеральное общество (как бы парадоксально это ни звучало), нет никаких шансов на расцвет страны, есть лишь скопление атомарных индивидуумов, взвешивающих варианты эмиграции. Национализм подразумевает общую ответственность ввиду общей причастности, а иначе ее никак не назовешь.
Но на эту надежду наводит неизбежную тень литовский поэт Томас Венцлова, чья статья о проблемах его собственной родины невольно возвращает нас в лоно стереотипа, хотя автор ориентируется исключительно на собственный печальный опыт, а не на теорию. В истории Литвы много общего с украинской: и многолетний советский эпизод, и тот факт, что прежняя вспышка национализма совпала с нацистской оккупацией, и пятно коллаборационизма, и, не в последнюю очередь, присутствие в стране заметного этнического меньшинства — правда, не столько русского, сколько польского, — отношения с которым трудно назвать оптимальными. Но есть и серьезные отличия: у Литвы есть некоторый опыт независимого существования в прошлом, а также, и это главное, она встроена в европейские структуры, Евросоюз и НАТО, что для Украины остается недосягаемой мечтой.
Казалось бы, это и есть ситуация, в которой благотворное действие инклюзивного национализма должно демонстрировать свою эффективность. Более того, позволю себе даже некоторый радикализм: тут бы как раз и распустить по домам наиболее решительные отряды националистов. Но картина, которую описывает Венцлова, удручает: угрюмая неприязнь, традиционной мишенью которой должны, казалось бы, служить оккупанты и угнетатели, теперь обратилась в европейскую сторону: генераторы идеологии, полагающие себя философами, на чем свет стоит клянут именно Запад. В этой неприязни практически нет материальных составляющих, которые были бы понятны, скажем, украинцам: Литва далеко не самое зажиточное государство в составе ЕС, но членство в западных союзах явно пошло на пользу ее экономике и обороноспособности. Но все это, однако, представляется слишком высокой платой в глазах упомянутых философов, либеральные идеи они воспринимают как идеологическую агрессию против исконных литовских скреп: никакого признания исторической вины перед евреями, никакой культурной автономии полякам и всем прочим меньшинствам. Если инклюзивность здесь когда-либо и ночевала, она испарилась без остатка.
Статья Венцловы называется «Я задыхаюсь» — это цитата из Аристофана, но она хорошо отражает чувства человека, чьей заслуженной международной славой Литве пристало бы гордиться как национальным достоянием. И хотя я привел наблюдения Венцловы в качестве печального контраста надеждам Эплбаум, это не предложение выбора: в Венцлове и Эплбаум я вижу единомышленников, но опыт имеет преимущества перед надеждами.
Есть ли какие-то меры, которые можно принять во избежание воцарения всеобщего удушья? Странно, что Энн Эплбаум совершенно игнорирует опыт страны, ставшей для нее второй родиной: она американка, но при этом жена Радека Сикорского, либерального польского политика, в прошлом маршала Сейма и министра иностранных дел в правительстве Дональда Туска. Польша, к добру или худу, куда более моноэтническая страна, чем Украина или Литва — казалось бы, одной проблемой меньше. Но это не совсем так, поскольку страна, подобно Украине, разделена на две части, в одной из которых преобладают западные традиции, а в другой — восточные. Еще недавно Польша считалась образцом европейской интеграции, со сравнительно прочной экономикой и либеральным правительством. Но вся эта структура обрушилась у нас на глазах — уж не потому ли, что эйфория от успеха полностью отвлекла внимание либералов от значительной части населения, оставленной в арьергарде в полное распоряжение нативистов и ксенофобов?
Увы, даже попытка ангажировать нравственно здоровые националистические силы не работает с гарантией. В России, например, судя по всему, в когортах националистического рецидивизма просто нет таких сил, все попытки либералов имитировать патриотизм немедленно разоблачаются как лицемерие, а походы Алексея Навального на «русские марши» оттолкнули от него немало потенциальных союзников.
И тем не менее, альтернативы попыткам наведения мостов просто нет — в этом убеждает даже не столько высказанная Эплбаум надежда, сколько печальный опыт Польши, о котором она на этот раз умолчала. Продвижение в сторону Запада в тесном коллективе собственной семьи и кота, даже с близкими друзьями, правильнее назвать не либерализацией, а эмиграцией. Украине по-прежнему предстоит выбираться из экономической пропасти, но ее политические перспективы, в свете опыта Евромайдана, все же несколько светлее, чем у соседних стран — если только она сумеет извлечь уроки из истории этих стран. Украина сегодня подобна пресловутому витязю перед камнем, на котором выписаны варианты дальнейших маршрутов, один хуже другого. Такой выбор, конечно, затруднительнее, чем просто между плохим и хорошим. Но в жизни иначе не бывает.
