За последний год городские конфликты вокруг строительства в парках, скверах, дворах стали привычной частью московской реальности. Торфянка, парк Дружбы, Дубки, Кусково, Раменки, Теплый Стан, Тимирязевский парк — таких точек все больше, а резонанс все сильнее — несмотря даже на то, что с местными жителями теперь не церемонятся, ЧОПы и полиция привычно обезвреживают их и обеспечивают стройку.
Тема, очевидно, горячая: об этом активно пишут оставшиеся в живых СМИ, мэрия тратит сотни миллионов на раскрутку механизмов, имитирующих волеизъявление жителей, в рамках Московского урбанистического форума проводится специальный круглый стол по градостроительным конфликтам, при ВШЭ создается Лаборатория адвокативного планирования, а историю с застройкой земель Тимирязевской академии даже сочли нужным демонстративно разрешить в ходе «Прямой линии» с президентом (в действительности ситуация остается подвешенной). Причины обострения именно такого рода конфликтов понятны: в условиях кризиса у девелоперов все меньше средств для развития полноценных проектов на дорогой московской земле. А разгулявшиеся за тучные годы аппетиты нужно утолять, и зеленые зоны с неотрегулированной, а следовательно, удобной для разного рода манипуляций законодательной базой хотя бы отчасти решают проблему.
Такого рода конфликты в силу конкретности их предмета и сравнительной неполитизированности участников принято считать школой гражданской солидарности и основой для пробуждения гражданского сознания. Сэмюэль Грин, автор одной из лучших книг о российском гражданском обществе, пишет о том, что именно через взаимодействие (в том числе и конфликтное) с властью формируется идентичность общественных движений. Анализ Грина помогает объяснить и участившиеся посягательства на общественные пространства. Исследователь объясняет «агрессивную неподвижность» российского общества особенностью социального контракта, в рамках которого государство и общество существуют по возможности автономно друг от друга. Соблюсти такой контракт непросто, потому что сосуществование строится на одной и той же территории и использует одни и те же институты. Стороны периодически пытаются расширять свою зону комфорта — власть путем «приватизации» судов, крупного бизнеса, дорог и т.д., а граждане — путем самозахватов, например, придомовых территорий. Парки и зеленые зоны — до последнего времени оставались нейтральной зоной, и в тучные годы «капковская оттепель» была попыткой хотя бы символически отдать их горожанам. Но «по-настоящему» чиновники все же считали эти пространства ничейными, то есть потенциально своими, а не общественными. При сокращении «кормовой базы» в грянувший кризис это сразу дало о себе знать.
Теорию важно — и крайне интересно — поверять практикой, и особенно ценна возможность на собственном опыте испытать то, на что привык смотреть со стороны. Несколько месяцев назад один из таких городских конфликтов разразился рядом с моим домом (и про него даже написал в своей новой статье Сэмюэль Грин!), а я оказался довольно активным его участником. Поворот тем более резкий, что до сих пор в гражданском активизме мне участвовать не приходилось.
Бульдозеры на рассвете
Исследователи объясняют жизнеспособность таких общественных объединений, как «Архнадзор» в Москве или «Живой город» в Санкт-Петербурге, тем, что подвигнуть к реальным действиям людей могут не «абстрактные» политические или идеологические мотивы, а задача спасения конкретных материальных объектов — «общих мест». Подтверждаю на собственном опыте: да, именно так все и работает. Период самой интенсивной в моей жизни гражданской активности начался прекрасным летним утром, когда, просматривая ленту facebook’а, я увидел фотографию поляны в парке неподалеку от моего дома, которую распахивают бульдозеры. Брожение вокруг предполагаемой стройки вяло продолжалось уже какое-то время, но инициировали его в основном немногочисленные активисты, которые есть в каждом районе, — они все время за что-нибудь борятся, но местные жители наблюдают за этим спокойно и в целом безучастно, а к активистам относятся как к городским сумасшедшим. Однако появление бульдозеров резко изменило ситуацию. Уже через час после публикации фотографий перед бульдозерами стояли никогда раньше не замеченные ни в чем подобном местные жители — преимущественно мамы с колясками.
Эта поляна, единственная часть парка, свободная от разного рода «рекреационных сооружений», давно стала любимым местом отдыха местных жителей. Собственно, она была тем самым естественно сложившимся общественным пространством, о котором на волне «капковской оттепели» стало модно говорить как о важнейшем элементе городской среды. Многие годы здесь играли в волейбол, регби и бейсбол команды со всей Москвы (среди иностранцев поляна известна как «Field of Dreams»), авто- и авиамоделисты запускали свои модели, собачники устраивали соревнования для гончих и такс, чемпионаты России по дог-фризби, молодежь со всей Москвы встречала весну, запуская сотни китайских фонариков, устраивались массовые акции в честь ветеранов Второй мировой, ну и конечно, тут гуляли мамочки с колясками. Такое живое и самодеятельное пространство, разумеется, не могло не вызвать настороженного внимания московских властей, ищущих удобного повода повернуться лицом к москвичам. С 2005 года здесь пытались построить футбольное поле, но всякий раз местные жители вставали горой за любимую поляну. Летом 2015-го власть достаточно окрепла для того, чтобы добиться-таки своего. Без общественных слушаний (застройщик сослался на согласования того самого 2005 года) и необходимых разрешительных документов (согласованный проект не предполагает возведение построек и изменение ландшафта, не соответствует кадастровому плану и т.д.) «Лужники» начали подготовку к строительству спортивного комплекса: два огороженных футбольных поля с обогревом, гимнастическая площадка, и чуть в стороне двухэтажное административное здание и автопарковка. На первый взгляд, это совсем не похоже на разорение парка. Спортивный комплекс — не многоэтажный дом, как в Дубках, не автомагистраль, как в Раменках, и даже не храм, как на Торфянке. Налицо забота о местных жителях, а в их недовольстве легко увидеть принципиальное недоверие властям, а то и просто желание помитинговать на пустом месте. Но если приглядеться, этот случай лишь отчетливее очерчивает проблему: произвол не перестает быть произволом, если, несмотря на выраженное нежелание местных жителей, в любимом ими месте строят нечто, за что «они же сами потом будут благодарны», — стадион, детский сад, школу, больницу. Это нежелание, добавим, вполне аргументированное: в радиусе двух километров уже есть несколько заброшенных футбольных полей, не привлекающих внимание мэрии несмотря на многочисленные письма местных жителей, поля в парке строятся для располагающейся в совсем другом районе футбольной школы, а доступ на них местным жителям может быть обеспечен «в особом порядке».
Никто из пришедших тем утром тормозить бульдозеры не подозревал, что разорение поляны вызовет у них такую болезненную реакцию — у всех было чувство, что очень дорогую лично им землю бесцеремонно вторглись разрушители. Что делать, стало понятно сразу, как только приставленные к бульдозерам суровые мужчины сказали: «Хорошо, давайте постоим. Вы же когда-то разойдетесь, уйдете спать, вот тогда мы и продолжим». Естественно, собравшиеся решили не расходиться и организовать ночные дежурства. Так стихийно сложилась удивительно живая и вдохновляющая среда. Сваленные строителями на поляне цементные блоки стали центром импровизированного лагеря. Вокруг них натянули принесенные кем-то тенты, через некоторое время вокруг появились палатки. Ночи проходили в разговорах и импровизированных «лекциях» — о политике, истории, музыке, богословии и одесских партизанах; об одной из таких лекций я ниже расскажу подробнее. Импровизированный лагерь быстро стал местной достопримечательностью — тут устраивали конкурс детского рисунка, рассказывали об истории парка местные краеведы, тут можно было встретиться с муниципальным депутатом, дневавшим и ночевавшим в лагере, а параллельно прохожие узнавали о происходящем и подписывались против строительства.
Атмосфера лагеря была настолько располагающей, что вскоре даже охрана стройки прониклась симпатией к защитникам парка, наладился общий быт — хозяйственные дежурные чинили жителям бытовок бензогенератор и угощали чаем, а бульдозер служил стендом для листовок. Но в какой-то момент охрану сменили, и прибывший в 4 утра отряд ЧОПа разбросал немногочисленных в это время дежурных (двое получили сотрясение мозга) и ввез на поле строительную технику. Выброшенный с поля лагерь, теперь уже просто тент, под котором прятались от дождя дежурные, переместился на склон оврага, его также несколько раз под неясными предлогами разгоняла полиция, задерживая дежурных (было даже два суда, не обнаруживших в действиях задержанных состава правонарушения). Но дежурства продолжались, а параллельно шли переговоры с управой района, префектурой, застройщиком и Мосгордумой.
Сентябрь и октябрь были временем невероятной творческой активности. Каждый желающий мог поучаствовать в общем деле защиты поляны своими талантами и способностями. Соседи-юристы работали с документами и обивали пороги кабинетов, соседи-дизайнеры составляли агитационные материалы (а соседи-корректоры выверяли текст), соседи-менеджеры организовывали работу инициативных групп, а соседи-полевики — ночные дежурства. Записать ролик в поддержку парка приходили известные актеры, ученые и музыканты из числа местных жителей — гобоист из ансамбля «Виртуозы Москвы» играл над поляной «Oblivion» Пьяццолы, а потом потрясенно наблюдал очередной разгон лагеря. Для меня это был, возможно, самый насыщенный период в жизни. За полтора месяца я написал несколько статей про поляну в разные издания и несколько раз побывал в эфире «Дождя», один раз даже в рамках специально посвященной парку передачи; я рассказывал о нашей борьбе на нескольких международных форумах, чередуя все это с дежурствами в парке, составлением листоков и обсуждениями стратегии борьбы. С горсткой ночных дежурных я стоял перед тремя десятками чоповцев (и с тех пор уже десяток раз об этом рассказал), выступал на «круглом столе» в Мосгордуме и на митинге в парке (второе впечатление — гораздо более сильное), мой зажигательный монолог про хоббитов даже процитировал «Коммерсантъ».
За эти два месяца парк Дружбы стал известен на всю Москву — и далеко за ее пределами. Кажется, с момента открытия в 1957 году он не привлекал такого внимания СМИ. Пиар-компании защитников парка позавидовали бы профессиональные рекламные агентства — стоит ли говорить, что разроению поляны и строительству спортивных объектов это ничуть не помешало? Тем примечательнее, что среди такого обилия событий, главным и самым ценным опытом для меня оказался опыт знакомства с соседями.
Соседское сообщество
Исследователи много пишут о том, что основой здорового гражданского самосознания и естественным образом завязывающихся горизонтальных связей становится соседское сообщество, ведь абстрактные политические требования тут заменяют конкретные и понятные, вроде благоустройства подъездов и дворов. Это выглядит вполне рабочей теорией, но трудно представить себе, как же это прекрасно на практике.
Главный и самый поразительный опыт прошедшей осени для меня — возможность почувствовать свой район и своих соседей как ценность. Среди обитателей и гостей лагеря оказались пенсионеры и социологи, юристы и домохозяйки, историки и журналисты, искусствоведы и сезонные рабочие, учителя и люди без определенных занятий. Это были соседи, в настоящем, сегодня почти забытом смысле слова — общие воспоминания, общие знакомые, общая местная мифология. Вот на ночном дежурстве бывший муниципальный депутат читает стихотворение, посвященное моему первому школьному учителю, его другу; вот в другом ночном разговоре выясняется, что коллега-защитница — сестра моего одноклассника, о котором я не слышал 25 лет; а вот на «народный сход» приходит историк, книгу которого я как раз читаю, — оказывается, он тоже мой сосед.
В Москве, прекрасном городе, закрывшемся и подобравшемся, потому что потребительское отношение к нему победило все остальное, где взаимная отчужденность буквально висит в воздухе, почувствовать такое очень трудно, но если к этому пробиться, восприятие реальности бесповоротно меняется. В городе, в котором я живу с рождения, у меня получалось чувствовать себя не в гостях лишь в редких и очень особых ситуациях, там, где у меня оказывается возможность взять ответственность за происходящее, — в храме, который восстанавливала моя церковная община (и из которого была в итоге изгнана казачьим ЧОПом за «жидомасонство и обновленчество»), на площадях и бульварах 2011 и 2012 годов; я чувствую это раз в год 30 октября у Соловецкого камня и еще, когда бываю в школе, созданной тем самым первым учителем и пока еще сопротивляющейся «оптимизации», административному аналогу «благоустройства». И вдруг я почувствовал подобное в парке Дружбы, который знаю с детства. Это ни с чем не сравнимые ощущения, когда, вынырнув вдруг из ночной тьмы, совершенно незнакомый человек выгружает из сумок лотки с приготовленными по особому рецепту курицей и рисом и снова растворяется в ночи, или когда приходящая в лагерь каждый вечер бабушка приносит большую кастрюлю плова и кормит дежурных, приговаривая «ешьте-ешьте, вы — наши защитники». Меня, никогда не служившего в армии, всегда коробило от обращенных ко мне поздравлений «защитникам родины» 23 февраля, но, слыша это слово в парке, я понимал, что здесь это странным образом уместно, и чувствовал, как встает на место какой-то очень давний вывих. Оказывается, каждому человеку невероятно важно ощущать себя защитником родины, но только это что-то очень личное, не имеющее отношения к большим и абстрактным понятиям «государства» или «народа». Любимая с детства поляна в парке — самый подходящий размер.
Отдельное и очень сильное впечатление — ощущение глубокого единства опыта у разведенных по разные стороны баррикад людей, которые, на самом деле, прекрасно понимают друг друга, но не могут выйти из усвоенных ролей. Вот приехавший в очередной раз разгонять наш лагерь омоновец, здоровенный дядька, тихо говорит мне: «Да ладно, бросайте это дело, ничего у вас не получится — у нас во дворе была детская площадка, так эмчээсники ее сломали и устроили себе площадку для тренировок, мы ничего не смогли сделать». Вот капитан полиции на мой вопрос, не унизительно ли ему вместо охраны правопорядка работать вышибалой при барыгах-застройщиках, вдруг подобравшись, говорит: «Вы не понимаете, вы не работаете в полиции». Вот подполковник, беседа с которым дошла уже до Ивана Грозного и возможности смены власти, вдруг, резко меняя тон, шепчет: «Вы что, записываете?!». А вот майор отказывается грузить в автозак защитников парка, его стремительно увольняют, и те, кого в тот день разгоняли его коллеги, уже собирают для него деньги, ведь у оказавшегося без работы экс-майора двое маленьких детей.
Стремительное возвращение худших бытовых практик советского времени, от страха перед властью до доносов, отбивает веру в то, что изменения к лучшему возможны, а опыт гражданской солидарности от 1991 года до Болотной не прошел зря. Но за ночными разговорами быстро выясняется, что все присутствующие и приходящие так или иначе носят в себе этот опыт — он никуда не делся, он дремлет и, когда надо, приходит на помощь. Более того, оказывается — и тут исследователи снова правы, — что нюансы политического мировоззрения не так важны на фоне главного и очевидного для каждого, кто хоть немного «прикоснулся к земле». Под навесом на поляне ночевали сторонники КПРФ и Навального, апологеты Новороссии и Майдана. Оказалось, что идеологические различия не так важны в борьбе с общим противником — не имеющих никакой идеологии бульдозерами, нагло улыбающимися из машин застройщиками и обслуживающим их ЧОПом.
Все то, отсутствие чего так пронзительно чувствуется в российской общественно-политической реальности, — солидарность, готовность работать на энтузиазме, профессионализм и увлеченность — оказывается, дремлет в людях, готовое раскрыться как только обстоятельства начнут этому способствовать. Это проявлялось в сообществах добровольцев, тушивших пожары летом и осенью 2010-го, помогавших ликвидировать последствия наводнения в Крымске в 2012-м, в координации во время акции «Occupy Абай» на Чистопрудном бульваре в 2012-м, сетевых службах юридической помощи задержанным на акциях протеста 2011–2012-го, в удивительно слаженной и вдохновенной кампании Навального в 2013-м, — все это в очередной раз напомнило о себе и в борьбе за парк. Исследователи правы насчет того, что протестное взаимодействие способствует координации и институциализации — стихийно собравшиеся под тентом соседи сильно удивились бы, если бы им сказали, что через месяц или два они смогут организоваться для участия в марше оппозиции, «круглом столе» в Мосгордуме, стать соучредителями общемосковской Коалиции против незаконного строительства или за сутки подготовить митинг со сценой, звукоусиливающей аппаратурой и гостями со всей Москвы.
Оголение нервов
В мае Росреестр и Мосгорпарк вдруг решили инициировать проверки ситуации в парке, в поддержку его защитников выступил Совет по правам человека, а местные жители несколько активизировались в связи с теплым временем года. Тем не менее, по-видимому, сейчас уже можно сказать, что история протеста в парке Дружбы закончилась неудачей. С началом холодов, активизацией строительных работ и отсутствием понятных перспектив интерес местных жителей к защите парка остыл. До Нового года самые отчаянные продолжали дежурства и тормозили камазы, ввозившие на поляну песок и щебень. Но в конце декабря власти решили закрутить гайки — несколько человек, вызвавшие в очередной раз полицию, сами оказались задержаны и чуть было не провели новогодние праздники в СИЗО. В отсутствие поддержки местных жителей борьба сжалась до хаотических мероприятий небольшой группы энтузиастов, а весной стройка началась с новой силой. Словно желая подчеркнуть свое торжество, московские власти начали капитальный ремонт прудов и прилегающих территорий — теперь в стройку превращен почти весь парк, а местные жители послушно «гуляют» по выгороженным для них проходам.
Исследователи правы, когда говорят, что локальные конфликты пробуждают опыт гражданственности, личной ответственности за происходящее вокруг. Но есть и то, о чем исследователи не пишут — точнее, об этом пишут психологи, занимающиеся гораздо более глубинными процессами, чем опыт гражданственности и ответственности.
Выход из привычной и комфортной «агрессивной неподвижности» чреват непредсказуемыми последствиями — причем, прежде всего, для самого выходящего. Включая личное отношение к происходящему за границами своего частного пространства, расширяя его «на парк», я отключаю зафиксированную чуть ли не на уровне генетической памяти защиту от свинцовых мерзостей окружающей действительности. Если дать себе почувствовать, что бульдозер в парке — это посягательство на твое личное пространство, а только это может дать силы стоять перед движущейся на тебя машиной, очень трудно не начать реагировать так же неравнодушно на все — вырубки деревьев, снос исторических зданий, злоупотребления полиции, коррупцию, политическую реакцию. Если такого рода восприятие вдруг оживает, загнать его обратно под толстую кожу уже довольно трудно. Такое существование похоже на жизнь с оголенными нервами — состояние довольно малокомфортное.
Когда нервы оголяются, привычная дистанция между человеком и социальной реальностью исчезает, а чувства обостряются и поляризуются. Соседи и люди вообще, парк и город вдруг начинают вызывать необычайной интенсивности симпатию — такое бывало, кажется, в детстве, а потом острота восприятия исчезла, затупилась и спряталась. А вот силы, нападающие на это дорогое и личное, начинают вызывать необычайной интенсивности ненависть. В какой-то момент после очередного разгона лагеря я вдруг понял, что могу соглашаться с одними элементами политики московских властей и не соглашаться с другими — но после, того что они сделали с моей поляной, я их ненавижу. Это довольно неожиданный опыт — но опыт фундаментальный. При столкновении с бойцами в черном, прячущими глаза полицейскими и ухмыляющимися застройщиками словно бы выходит из-под спуда долго копившаяся ненависть ко всему тому, что не дает мне в моей стране жить по-человечески. (Почувствовать этот фундаментальный опыт блестяще, как это может делать только искусство, позволила акция Петра Павленского на Лубянке. Волна сочувственных реакций со стороны, казалось бы, совершенно мирных и лояльных власти людей стала, пожалуй, главным ее открытием. Эта впитанная поколениями ненависть к карательным органам — и к бесконечно имитирующим их стиль поведения и отношение к действительности «вахтерам» разных уровней — сидит внутри у большинства жителей страны, она никуда не делась и довольно легко может найти выход — достаточно лишь небольшого импульса.)
Существование в режиме оголенных нервов опасно тем, что удар по ним может оказаться крайне болезненным; опыт неудачи, обычно сглаживающийся разного рода защитными механизмами, оказывается экстремальным. Последние месяцы я обхожу поляну стороной — мне просто не хватает сил посмотреть на то, что с ней сделали. И это далеко не только мои ощущения, многие, особенно лично и страстно учавствовавшие в защите парка, чувствуют то же самое. Из подобного опыта есть несколько выходов. Один — в «профессиональный активизм», когда участие в разного рода протестных мероприятиях становится основным способом времяпрепровождения. Другой выход — в «цинизм», когда излишняя чувствительность запрятывается куда подальше и человек начинает жить как раньше — но только уже с опытом сознательного отказа от полученной свободы. Третий — выход в буквальном смысле, то есть эмиграция. Не один и не два человека в парке говорили мне: «Мы чувствуем, что эта история переломная. Если отстоим поляну — это будет для нас важным подтверждением того, что тут еще можно что-то сделать, и шевелиться имеет смысл. Если нет, это поможет наконец решиться на отъезд».
Как локальные городские протесты, несмотря на свою формальную разрозненность, в действительности оказываются элементами единого процесса пробуждения гражданского сознания, так и реакции на них властей — не случайные эпизоды, но фактически реализация вполне определенной политики. Разоряемые невзирая на мнение местных жителей зеленые зоны, бездействующая полиция и бьющий москвичей ЧОП — это, помимо всего прочего, вполне ясный и сознательный сигнал, посылаемый Сергеем Собяниным и его командой самым активным, неравнодушним и патриотичным жителям подначального ему города: «Уезжайте, найдите вашему патриотизму другую patria, где он сможет найти лучшее применение. Ну вы же разумные люди (как мне несколько раз говорили полицейские чины и чоповцы) — ну зачем это вам, можно ведь и ногой по почкам получить».
Этот сигнал звучит особенно пронзительно на фоне популистской риторики властей. Мэрия тратит огромные силы и средства на имитацию ориентированной на москвичей политики. Этому служат манипулятивные инструменты вроде «Активного гражданина», многочисленные городские медиа, которые напористо рассказывают о заслугах московского градоначальника со страниц городских газет или с экрана каждого подключенного к городскому вайфаю гаджета. Образ просвещенного градоначальника Собянину создают всемирно известные звезды урбанистики и уважаемые архитектурные критики. Но если обычного горожанина можно приворожить красотой Зеленой Девы или дизайном качелей на Триумфальной площади, с тем, кто вчера получил по почкам от вошедшего в раж чоповца, это уже не сработает. Читая объяснения Григория Ревзина о том, что политика московского мэра — это новый левый поворот, а ненависть к собянинскому благоустройству, искреннему и просвещенному, — не более чем издержки воспаленного Навальным воображения разгневанных горожан, я отмечаю блеск аргументации, изящный и оригинальный ход мысли — но ушибленное колено мешает мне в полной мере оценить собянинский левый поворот. Зона поражения «Активного гражданина», конечно, шире, чем число побитых москвичей, но последних все больше, и их не проймет уже ни дорогостоящий пиар, ни то, что Ревзин назвал friendly urban design. Ненависть «думающего и чувствующего населения Москвы» к собянинскому благоустройству важна в первую очередь не потому, что убеждения именно этой немногочисленной прослойки разгневанных горожан рано или поздно становятся общим достоянием, а потому, что за этой эмоцией все чаше оказывается реальный опыт боли — и сопротивления.
Одесские партизаны
Еще одна сторона городских протестов, крайне важная, но с трудом поддающаяся исследованию — внутренняя жизнь протестных сообществ. Активная и многолюдная защита парка отчасти захлебнулась в результате противодействия со стороны чиновников, застройщика, ЧОПа и полиции, а отчасти — из-за внутренних распрей. Упомянутую выше ночную «лекцию» об одесских партизанах читал я, и именно потому, что их опыт показался мне во многом близким опыту защитников парка. Во время активной фазы парковой эпопеи я оказался на конференции в Одессе и одним из сильнейших впечатлений пребывания там стала именно экскурсия по местным катакомбам.
Под Одессой и окрестностями располагается огромная, вероятно, самая большая в мире, система катакомб. Во время оккупации города в начале Второй мировой там многие месяцы скрывались партизаны, история которых дает много неожиданных параллелей городским протестам.
Во-первых, дольше и успешнее других держались те группы, которые жили налаженным общинным бытом. Люди уходили под землю семьями, и женщин и детей в этих группах было больше чем мужчин. «Боевые ячейки» быстро разрушались из-за внутренних раздоров, а такие общинки с налаженной внутренней жизнью могли держаться, пока хватало продовольствия.
Во-вторых, как ни странно, боевые задачи у партизан стояли далеко не на первом месте. Главной же задачей была работа с населением, печать листовок и обход домов для противодействия распространяемой оккупантами лжи, призванной сломить дух местных жителей. Оказалось, что само невидимое существование партизан было, возможно, самой эффективной в истории Великой Отечественной стратегией оттягивания на себя сил противника. Общая численность партизан составляла около 70 человек, но из-за них оккупационные силы вынуждены были держать в Одессе, не отсылая на фронт, более 10 тысяч военных.
Это объясняет жесткость методов, применявшихся против партизан. Поскольку воевать с ними впрямую было трудно, использовались «гибридные» методы, в первую очередь жестокая информационная война — намеренно распускавшиеся слухи о каннибализме в одном из отрядов дожили до наших дней. Но показательнее всего были причины, по котором партизанское движение захлебнулось. Оно разрушилось изнутри — из-за нервного перенапряжения, вызванного недостатком продовольствия и усиленного внутренними распрями. Руководитель одного отряда начал подозревать связного в измене, приказал его убить и тем выдал свое местоположение. Руководитель другого сошел с ума и начал расстреливать своих — тоже подозревая измену. Но показательнее всего было то, что больше половины вышедших из-под земли партизан, настоящих героев, прошедших немыслимые испытания, пошли работать на гестапо. Дело не в пытках и угрозах, а в невероятном надрыве и психологическом сломе.
Парковая жизнь в активной фазе была очень похожа на общинную. Общее хозяйство, тесное взаимодействие круглые сутки — люди, в основном молодые и полные энергии, сдруживались, ссорились, завязывались романтические истории. Главной задачей была работа с местными жителями, а наиболее действенной стратегией — простое присутствие в парке. Городские СМИ не жалели красок для изображения защитников парка сумасшедшими, а то и агентами Госдепа. И совсем как в одесских катакомбах очень сильным оказался фактор нервного напряжения — ведь среди защитников парка были в основном люди, непривычные к долговременному существованию в стрессовой обстановке. Внутренние распри, сильно ослабившие протест, были вызваны, во-первых, нервами, а во-вторых — очень разнообразным составом участников. Странно полагать, что в такого рода столкновениях безусловное и беспримесное добро выступает против такого же чистого зла. Скорее это столкновение безличной и бесчеловечной административной машины с живым сообществом, не свободным от обычных человеческих болезней. Учитывая стихийность складывания таких сообществ и разнородность их состава, удивительно не то, что в их рядах могут оказаться не только рыцари без страха и упрека, а то, что процент людей неадекватных и непорядочных там них сравнительно невелик.
Раздоры начались почти сразу, но пока перспективы отстоять парк казались реальными, их получалось довольно успешно преодолевать. Когда же полиция взяла курс на подавление сопротивления, а стройка активизировалась, раздоры усилились и многие активные участники событий предпочли переключиться на что-то более перспективное. И хотя случаи нечистоплотности, а то и откровенного мошенничества отвратили многих от борьбы за парк, даже лишенное первоначальной бодрости сообщество продолжает находить в себе силы для самоочищения и дальнейшего существования.
Возможно, именно такой опыт особенно ценен тем, что позволяет избавляться от иллюзий относительно гражданских активистов как Воинства Света. Общественное благо могут защищать даже люди небезукоризненные, и стресс, неизбежный в ситуации такого рода городских конфликтов, часто провоцирует не лучшие человеческие проявления. Это совсем не означает, что общественное благо перестает быть благом, а «партизаны», предпочитающие сопротивление и борьбу «за успех безнадежного дела» равнодушию, — героями.
Гордость
Под конец — еще одна странная, на первый взгляд, параллель. Во время забастовок британских шахтеров 1984–1985 годов, самого болезненного эпизода войны правительства Маргарет Тэтчер с до тех пор крайне влиятельным профсоюзным движением, на помощь шахтерам вдруг пришли представители еще крайне слабого британского ЛГБТ-сообщества. Они собирали деньги в поддержку семей бастующих (правительство Тэтчер секвестировало профсоюзные фонды), устраивали мероприятия по сбору средств и привлечению внимания к проблеме по всей стране — самым громким событием стал специальный концерт в Лондоне. Забастовки закончились поражением шахтеров и ослаблением профсоюзного движения в целом. Но взаимодействие ЛГБТ-сообщества с бастующими стало важной вехой в истории борьбы за гражданские права в Британии. Группы шахтеров стали поддерживать ЛГБТ-сообщества по всей стране, Уэльский профсоюз стал первой сторонней организацией, принявшей участие в лондонском гей-параде, а в 1985 году именно благодаря голосам Союза горняков Лейбористская партия впервые приняла резолюцию о защите прав ЛГБТ.
Эта история — в 2014 году на ее основе Мэтью Уаркус снял фильм «Гордость» (Pride) — не про геев и шахтеров, а про то, что люди очень разных взглядов и убеждений начинают ощущать друг друга союзниками, оказавшись в ситуации борьбы за свои права. Об этом, в частности, последняя статья Сэмюэля Грина и Грэма Робертсона — в условиях ужесточения преследований для протестной мобилизации все меньшую поль играют организованные структуры, зато локальные и конкретные протесты становятся многочисленнее и, что особенно важно, обретают черты «дискурсивного единства». Взаимодействие протестующих происходит «поверх» организованных структур: в декабре защитники парка Дружбы поехали поддержать бастовавших под Москвой дальнобойщиков, а те записали ролик в поддержку защитников парка.
Чем ощутимее под гнетом все новых абсурдных законов и не слишком заботящейся о соответствии даже этим законам правоприменительной практики сжимается пространство гражданских свобод, тем настойчивее встает вопрос о том, что же собой представляют эти свободы не в теории, а на практике. Где начинается то, что отдать невозможно, и на что люди готовы идти, отстаивая по-настоящему дорогое? Этот эксперимент сейчас проводится буквально над каждым, и, если попытаться абстрагироваться от дикости происходящего, надо признать, что он довольно важен и крайне полезен. Ведь часто оказывается, что предполагающиеся по умолчанию свободы, как только наступает необходимость их отстаивать, — иллюзия не только с точки зрения государства, но и с точки зрения самих граждан. («Положение каждого жителя страны является результатом не той институциональной среды, в которой он живет, а индивидуальных усилий, которые он сумел приложить, — говорил Сэмюэль Грин на презентации своей книги в «Мемориале». — Поэтому право российского гражданина, по моему убеждению, существует только и ровно там, где он смог это право создать, наращивать, беречь и применять».) С другой же стороны, может оказаться, что то, что человек никогда не проговаривал для себя в категориях прав и свобод, может вдруг стать для него безусловным внутренним императивом.
