Давным-давно, почти сто лет назад, десятилетия споров российской общественности об отсталости и «особом» пути развития увенчались революцией. За революцией последовал мощнейший модернизационный рывок. Не впервые в своей истории Россия решила чрезвычайными методами наверстать отставание от развитого мира. Но на этот раз взяла на себя повышенную нагрузку — доказать миру, что опробованные в самой России и на Западе рецепты развития не работают, а придуманные на Западе, но нигде неопробованные, — работают.
Гравитация диктатуры
Захватив власть и доведя политическое противостояние до гражданской войны, большевики пошли на компромисс в экономике. Но компромисс — нэп — продолжался недолго. Попытки остановиться на двуукладной экономике, включающей и частные, и государственные отрасли, попытки сделать крестьянство союзником власти были отброшены. Современные исследования показывают, что продолжение тенденций, установившихся до революции, и даже продолжение развития в русле двуукладной экономики нэпа, вероятно, дало бы стране более устойчивую и широкую модернизацию, чем та, что была реализована Сталиным. Но выбран был путь отказа от любых компромиссов с экономической реальностью. Советский проект развития, по-настоящему начавшийся со слома нэпа и всеобщей коллективизации, заново нарисовал карту России — новые города, предприятия, электростанции, дороги, новые связи, пути сообщения и границы задали колеи развития на все последующее столетие.
В России холодно, но в процессе чрезвычайной индустриализации она сумела сделать себя еще холоднее. Конечно, ни царь, ни тиран не могут изменить климат, но они могут велеть подданным строить города там, где тепло, или там, где холодно. И тогда — в пересчете на душу населения — страна может стать «теплее» или «холоднее».
Экономисты Клиффорд Гэдди и Барри Икес в своем исследовании «цены холода» сравнивают судьбу городов Пермь и Дулут, Миннесота: они похожи по климатическим и экономико-географическим условиям. Население обоих городов в начале ХХ века было одинаковым — около 50 тысяч человек. Пермь развивалась как один из важнейших центров оборонной промышленности. Дулут развивался как один из центров сталелитейной промышленности США. Но сегодня в Дулуте 86 тысяч жителей, а в Перми — миллион.
Почему такой успех у Перми и такой провал у Дулута? Потому что Пермь развивали по плану, а Дулут нет. С 1930-х по 1960-е годы в Перми было создано 12 огромных предприятий, встроенных в производственные цепочки прежде всего оборонной отрасли Советского Союза. Дулут тоже хотел стать большим, но не смог — не выдержал конкуренции с другими промышленными центрами в силу холодного климата и удаленности от рынков. К началу 1990-х годов на гражданскую продукцию в Прикамье приходилось лишь 10% всего производства. Дело, конечно, не в одном этом регионе: 85 из 100 самых холодных городов России и Северной Америки c населением более 100 тысяч человек находятся в России (10 в Канаде и пять в США).
Рыночная индустриализация вероятнее всего не привела бы к появлению гигантских, холодных, удаленных городов. И дело, конечно, не только в средних температурах. На севере США и в Канаде — в регионах, которые можно сравнивать с Россией, — производство и деловая активность в течение всего ХХ века по мере высвобождения людей из сельского хозяйства постепенно сдвигались к океанам. В СССР же, в условиях ограниченной внешней торговли и плановой экономики, порты и торговые узлы не стали центрами притяжения для людей, поэтому люди шли в сибирские города.
Нерыночная индустриализация — в силу оборонной логики расположения предприятий и логики производственных цепочек — сделала это возможным. Это не совсем приговор, но почти приговор: то, что уже сделано, нужно долго лечить, ну или — не лечить. И сохранение экономической географии, унаследованной Россией от Советского Союза, и ее постепенное преобразование — это практически вечные дополнительные издержки для страны. В такой ситуации элементы центрального планирования будут нужны всегда.
И значит всегда будет сохраняться давление на любых будущих политических лидеров России, требующее роста государственных расходов и мобилизации ресурсов на непроизводительные отрасли, прежде всего на оборону. Поэтому советская экономика, давно исчезнув, еще долго будет тянуть экономику России за собой. И такая чрезвычайная экономика требует чрезвычайной политики. Поддаться «гравитации диктатуры» в России легче, чем преодолеть ее. Нынешнее руководители практически отдали себя во власть этой силе.
Сила чрезвычайного права
Помимо физического есть и институциональное наследие. И оно тоже порождено спецификой чрезвычайной модернизации. Чтобы обеспечить насильственное развитие промышленности, оплаченное насильственно извлеченными из сельского хозяйства средствами, был нужен мощный силовой аппарат. Революционная, а позже «социалистическая» законность представляла собой силовой обеспечительный механизм, никакого отношения к защите права и правосудию не имевший. В государстве, где существовала высшая политическая цель, целесообразность обязана была быть выше прав граждан.
Система принуждения, действовавшая от имени партии, которая претендовала на абсолютное знание цели, отвечала за средства. Средства были известные: внесудебные казни, реквизиции продовольствия и собственности, ведущие к голоду и смерти, разные формы репрессий, включая взятие в заложники, пытки, депортации, использование принудительного труда, политизация всех сфер человеческой жизни. Все из перечисленного, за исключением политизации, квалифицируется как преступления против человечности. Эти меры в совокупности с трагедией Великой Отечественной войны стали причиной череды демографических катастроф, последствия которых по-настоящему нельзя ни измерить (хотя оценки есть), ни преодолеть.
Сегодняшнее российское правосудие — конечно, мягкое и зарегулированное по сравнению со сталинским. Но наследие «социалистической законности» сказывается до сих пор, поскольку механизм этот изначально не создан обеспечивать правосудие. Главной мерой пресечения является арест, оправдания в суде остаются исключениями, суды, хотя и работают по определенным автономным принципам, подчиняются, по сути, следствию и в итоге все равно находятся под влиянием исполнительной власти. Места заключения во многом наследуют практикам советского времени. Как и в случае с другими советскими институтами, исчезнувшее идеологическое и административное содержание заместилось коррупционным механизмом.
Куда нас тянет
В силу всего сказанного можно попробовать ответить на постоянно звучащий вопрос: «Вернулось ли советское прошлое?». В какой-то части оно, как мы видим, никуда не уходило и еще долго будет определять жизнь российского общества. Советский Союз живет после смерти и обладает мощной силой притяжения благодаря советской экономической географии, советским градостроительным решениям, домам, дорогам, заводам и чрезвычайному праву.
В этом, а не в абстрактной любви российских граждан ко всему советскому состоит реальное притяжение прошлого. Внешние элементы «советского», проявившиеся в минувшие 10 лет, — лишь политическая эксплуатация ностальгии, тоски по определенности и социальной справедливости, с которой ныне живущие в России поколения связывают эпоху позднего СССР. Это ритуально-символические практики, вполне осознанно создаваемые в сегодняшней России. Советская традиция — изобретенная традиция. Ни советскую плановую экономику, ни соответствовавшую ей политическую систему восстановить немыслимо. Не возвращается ни советская картина мира, ни характерная для той идеологии устремленность в будущее.
Советская система — в некоторых своих проявлениях — тянула общество скорее вперед, чем назад (если понятия «вперед/назад» вообще имеют смысл). Впрочем, все «передовые» стремления как раз ушли в прошлое. Остались другие. Тяга, которую российскому обществу действительно нужно преодолевать, — это созданные предшествующими поколениями организации, построенные ими города и заложенные ими установки.
Политическая гравитация, в условиях которой живет российское общество, крайне сильна. Она тянет нас к централизованному администрированию даже в городской жизни; определяет инженерный подход к конструированию общества, который лежит в основе медийной политики нынешнего государства; заваливает развитие в сторону непроизводительной мобилизационной экономики, которая «сама» тянет страну к войне; и, наконец, делает высшей общественной ценностью общую политическую целесообразность, вытесняя и унижая человеческую индивидуальность.
