За войны приходится платить больше, чем кажется – и деньгами, и временным помутнением рассудка. Финансовые последствия ощущаются мирной экономикой десятилетия спустя. Но конфликты последнего времени еще только предстоит научиться оценивать, считает Борис Грозовский.
Война — это кейнсианский рай. Если на вас не напали, если нет масштабных жертв и разрушений, то все, казалось бы, в порядке: деловая активность растет за счет спроса, предъявляемого самым надежным потребителем — государством. Это показал еще в марте 1943 г. экономист Уэсли Клэр Митчелл — один из пионеров в изучении деловых циклов, директор по исследованиям NBER в 1920–1945 гг. и глава Американской экономической ассоциации. За счет госспроса достигается идеал полной занятости, задействованы все возможные ресурсы, растут зарплаты и цены на сырье, а рост производства ограничен лишь физическими возможностями оборудования и работников. И все это благодаря тому, что спрос государства на военные поставки обеспечивает частным компаниям процветание — Митчелл честно и почти онлайн описывает выгоды, которые получила от Второй мировой войны американская экономика.
Но будучи не только внимательным исследователем деловой конъюнктуры, а еще и институционалистом, Митчелл видел и цену военного преуспевания. Она высока даже в том случае, когда за военно-экономический подъем не приходится платить жизнями и разрушениями. Эта плата — ценностный сдвиг, переопределение национальных целей и предпочтений. В мирное время люди занимаются своим счастьем, в том числе за счет роста личного и семейного благосостояния и удовлетворения своих потребностей. В военное время все индивидуально-семейные желания уступают первое место в иерархии ценностей задачам достижения победы, сохранения независимости страны. Эта ценность становится важнее индивидуальной жизни и ее качества, позволяет терпеть любые лишения, непереносимые в мирное время. Такая перемена в ценностях глубоко трансформирует всю экономику.
Во время войны экономика может оставаться рыночной. Но мобилизация ресурсов для военных целей производится всегда государством, органами национального планирования. Разрозненные рыночные силы, преследующие свои цели, — не самый подходящий механизм, когда объединенной воле врага, угрожающей национальному выживанию, нужно противопоставить такую же единую волю. В оценке любых товаров и услуг появляется новый критерий — помогают ли они одержать военную победу. Военная шкала ценностей не замещает шкалу мирного времени, а как бы дополняет ее, замечает Митчелл, но при этом всегда, когда эти шкалы дают разноречивые оценки, военная «бьет» мирную, как старшая карта — младшую. Меняется функция цен: они больше не регулируют баланс спроса и предложения, а скорее становятся частью директив: сколько и чего надо произвести и куда отгрузить, каковы должны быть затраты (их тоже определяет не рынок, а государство, организующее ведение войны). Даже в рыночных экономиках само военное планирование производится не в денежных единицах, а в реальном выражении: нужны пушки и танки, а деньги низводятся до роли откровенно служебной.
Создаваемый государством спрос на необходимые для войны товары и услуги — это как бы новая сфера конечного потребления для немилитаризированной прежде страны, пишет год спустя, в 1944 г., ученик Митчелла Саймон Кузнец. На нее не распространяются законы, регулирующие взаимодействие рыночных сил. В военное время структура потребления ВНП резко меняется. По тогдашним расчетам Кузнеца, в 1942 г. на войну пошло 33,4% американского ВНП, а в первой половине 1943-го — 45,4%. Это разительная перемена: в 1939–1940 гг. на военные цели уходило всего 1,8–3% ВНП.
Какова суммарная цена? До сих пор самой дорогостоящей для США была Вторая мировая война — она стоила почти $3 трлн (в долларах 2002 г.), или $20,4 тыс. на душу населения. Все остальные войны были на порядок дешевле (кроме Гражданской войны 1861–1865 гг., в отношении к ВВП стоившей примерно столько же).
Эти расчеты учитывают лишь краткосрочные эффекты войн. Но многие эффекты, даже финансовые, имеют долговременный характер. Современные войны длятся недолго, но финансовые последствия от них видны на протяжении десятилетий, показывает Райан Эдвардс из City University of New York. От 1/3 до 1/2 бюджетных расходов на войну производятся не во время боевых действий, а потом, когда надо поддерживать ветеранов и их семьи. Эти расходы не слишком высоки, если смотреть на них в пределах одного года, но на горизонте 40–50 лет после войны они весьма существенны. Так, по прогнозу Эдвардса (2012), в 2020 г., почти через 50 лет после войны во Вьетнаме (1964–1972), бюджет США будет тратить на выплаты ветеранам той войны почти $30 млрд. Эти величины обусловлены тем, что американцы пытаются компенсировать своим ветеранам доходы, недополученные ими на протяжении всей жизни из-за ранений и увечий.
Но это цена войны для бюджета. Для отдельных людей она куда выше. И ее было бы неправильно рассчитывать по недополученным ветеранами доходам или компенсациям семьям за потерянного на войне кормильца. Цена чьего-нибудь ранения или смерти – это деньги, которые он (или его близкие) заплатили бы, чтобы избежать неблагоприятного сценария. Примерно так рассчитывается «статистическая ценность жизни», и она постепенно растет — с $1,2–2 млн для войн XIX века (в современных долларах) до $8–9 млн для последних войн. (Для СССР–России этот показатель в историческом аспекте не рассчитывался.) Будучи рассчитанной таким образом, цена ранений и смертей на Второй мировой войне для США составляет $0,8–2,2 трлн — это порядка 20–50% от объема прямых бюджетных расходов на войну. Очевидно, что для СССР аналогичный расчет показал бы гигантскую в соотношении с прямыми госрасходами величину.
Может ли это знание повлиять на решение политиков, вступать или нет в ту или иную войну? Увы, едва ли: ведь спустя 30 лет после войны, когда бюджетные расходы на поддержку ветеранов снизятся всего наполовину по сравнению с первыми послевоенными годами, у власти будут уже не те политики, которые решали начать войну. С другой стороны, и в авторитарных, и в демократических режимах политики вынуждены прикидывать цену войны — как в деньгах, так и в физических потерях. Ведь, если она окажется слишком высока, многие современные войны (не связанные с борьбой за сохранение независимости) станут для жителей неприемлемыми, замечает в работе о войне в Ираке йельский экономист Уильям Нордхаус.
Политики очень часто ошибаются в оценке стоимости войны. Минфин в правительстве Авраама Линкольна полагал, что война будет стоить Северу $240 млн (7% тогдашнего ВВП). На самом деле война стоила в 13,3 раза больше. В 1966 г. американский минфин оценивал стоимость войны во Вьетнаме в $10 млрд (1,5% тогдашнего ВВП), Пентагон думал, что война закончится к июню 1967-го. Денежная оценка оказалась заниженной в 11–15 раз (здесь имеются в виду только прямые затраты на войну). С войной в Ираке произошла та же история. И это без учета затрат на борьбу с террористическими организациями, подъему популярности которых способствовала та война. Последствия войн вообще непредсказуемы — поэтому сейчас невозможно рассчитать, чем в долгосрочной перспективе обернется конфликт в Донбассе.
Недооценка стоимости войны — не только проблема США, замечает Нордхаус. Развязала ли бы Германия Первую и Вторую мировые войны, если бы могла точно просчитать их цену для себя до начала войн? Начали бы США войну во Вьетнаме, напала ли бы Япония на Перл-Харбор, зная последствия своих шагов? Наверное, нет. Подавляющее большинство войн — такой же марш безрассудства, показывает историк Барбара Тачмен в одноименной книге о Первой мировой войне. Почему стоимость войн систематически недооценивается, да еще и на порядки? Почему человечество из раза в раз ошибается в оценке самых важных исторических событий? Нордхаус справедливо замечает: большие войны — события, из ряда вон выходящие. На основании судебной статистики не стоит строить выводы о том, как люди разрешают споры между собой. Ведь до судов доходит те 10% споров, в которых спорящие не смогли договориться без услуг Фемиды. Большинство споров между нациями тоже разрешается без войн. Политики и экономисты привыкают думать об обычных конфликтах и не учитывают, что возможны события, по значению выходящие далеко за рамки привычных стычек и междоусобиц.
Еще одна причина недооценки стоимости войн в том, что, решая вступить в войну, политики обычно обладают односторонней, предвзятой информацией, подготовленной «ястребами» — партией войны. Важны и гонор, гордость политиков, их нежелание признавать, что обстоятельства могут быть сильнее. В концентрированном виде эти черты проявились в деятельности испанского короля Филиппа II, о котором Тачмен пишет так: «Ни одна неудача не могла поколебать его представление о том, что он [как правитель] на голову выше всех остальных».
Сильнее всего недооценка бьет по близко живущим народам: они чаще вступают в конфликты и больше за них платят. Одно из объяснений частоты братоусобных конфликтов предложил в 2013 г. молодой исследователь Акос Лада: чаще всего враждуют культурно близкие народы, у которых складываются радикально разные политические институты. Если одна из таких стран начинает строить демократию, а в другой — монархия, то элита второй страны чувствует угрозу и начинает войну, чтобы подданные увидели в соседях-демократах врагов, а не образец для подражания.
Все это касается в основном старых «классических» войн. Но таковых в последние 30–40 лет стало меньше. Зато доминирующей формой оказались внутренние конфликты, которые политолог Мэри Калдор из LSE называет «новыми войнами». Обилие таких конфликтов в разных частях света Калдор считает результатом окончания холодной войны, после которого конфликтующие группы остались «без присмотра» сверхдержав. Подобные конфликты особенно характерны для стран со слабым государством и высокой вероятностью вовлечения в борьбу различных этнических и религиозных групп, государственных и частных. Новые формы организованного насилия не обязательно «гибридные», но они точно не похожи на старые войны, которые велись «по правилам» регулярными армиями, а главной целью был контроль над территорией. Не похожи они и на старые гражданские войны, целью которых были не территориальные завоевания, а идеологическая победа одного образа жизни над другим, пишет Патрик Мелло из Дрезденского университета.
Новые войны — результат разрушения госмонополии на организованное насилие. Стирается граница между войной и миром, между фронтовиками и мирными жителями — как в Донбассе. В балканских войнах 1990-х участвовали множество негосударственных акторов, среди которых парамилитарные группы, различные сепаратисты, иностранные наемники, криминалитет, местная милиция и т. д. Такие группы втягиваются в экономическую активность: им нужно финансирование. Подходит все: нефть, наркотики, торговля оружием, рейдерство и т. д. — источники очень диверсифицированы. Поэтому и войны часто ведутся не за территорию или идеологическую победу, а по экономическим причинам. Другой причиной новых войн становится конфликт идентичностей (конфликты на территории б. Югославии, СССР, в Кашмире и Эритрее).
Старые войны вели государства — одни против других. Вступление в войну часто было обусловлено когнитивной ошибкой. В современном мире есть и такие войны. Но все больше войн, которые ведут сколоченные по разным признакам группы людей против таких же групп. Экономических моделей для таких войн еще нет. Вести и останавливать подобные войны труднее, чем традиционные, да и когнитивные ошибки усложняются: все чаще решения о начале войны принимают одни люди, а бремя войны несут совсем другие.
