У России всегда была плохая пресса, особенно в том, что касается свобод, развития и прогресса. Московиты предстают народом, «рожденным для рабства», не только в отчетах иностранных путешественников. В глазах Алексея Хомякова Россия была одновременно и призвана к божественной миссии, и «игом рабства клеймена». К юбилеям отмены крепостного права вспоминают обычно чеховского Фирса, называющего волю несчастьем. «Мужики при господах, господа при мужиках, а теперь все враздробь, не поймешь ничего», — говорит глухой Фирс ничего не слышащим собеседникам («Помолчи, Фирс»).
Многие считали тогда и считают до сих пор, что уравнительная культура подчинения и зависимости есть в России некоторая постоянная величина. И это, наверное, совершенно неизбежный вывод при взгляде с точки зрения западного путешественника или европеизированного русского помещика. Колонизаторы Америки точно так же смотрели на свою рабочую силу — силой вывезенных из родных мест, но при этом почему-то «рожденных для рабства» африканцев и их потомков. На то, чтобы основательно поколебать это представление, не полностью его уничтожив, ушло 100 лет.
Крестьянская свобода
Русские крестьяне, конечно, хотели свободы и жили мечтой о ней, но это не была та свобода, которую можно было бы описать в категориях, понятных воспитанному эпохой Просвещения европейцу («люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах»). «Вечность» пользования и «неизменность» повинностей — так крестьянскую мечту можно сформулировать коротко. Древняя идея трудового права — тот, кто работает на земле, имеет на нее право — и идея служения царю, а не помещику прочно держались в крестьянском сознании. Собственность помещика — это результат вложений крестьянского труда, оставшегося без вознаграждения. «Великий передел» земли должен был сделать их из помещичьих работников государевыми людьми, с которых есть понятный необременительный спрос, чтобы расплатившись они были предоставлены себе и своей земле. Об этом они мечтали.
Эта глубоко гражданственная в своей сути идея воплощалась с тяжелым скрипом. Российское государство освобождало крестьян во второй половине XIX века трудно и плохо. Выкуп дореформенных наделов на жестких условиях, сохранение общины в качестве землевладельца, неспособность справиться с дроблением наделов и последовавшим малоземельем были родовыми травмами реформы. Реформа, впрочем, и не была рассчитана на единовременную перестройку помещичьего и крестьянского хозяйств, тем более — на единовременный переворот в экономике в целом, — объясняет историк Лариса Захарова. Время достижения конечной цели реформы — отделения крестьянского хозяйства от помещичьего и образования крестьянской земельной собственности — не устанавливалось, хотя предполагалось, что переход всех крестьян на выкуп совершится через 20 лет. И, действительно, уже к 1870 году около половины временнообязанных крестьян перешли на выкуп, к 1881 году их стало 85%, и тогда правительство признало обязательным выкуп для оставшихся 15%.
Если бы освобождение было проведено в идеальном для крестьянина виде, то означало бы скорее «свободу деревни» (от помещика, от города, от лишних поборов), чем свободу индивидуального аграрного предпринимателя в современном понимании. Желающих быть индивидуальными предпринимателями, фермерами, было немало, и число их росло по мере болезненного преодоления общинной системы, помогать с которым государство начало слишком поздно, при Столыпине. Немало было и тех, кто все еще мечтал о великом переделе — раздаче земли по справедливости. Разрешение этого внутреннего конфликта было делом будущего, которое так и не наступило.
Крестьянская утопия
Замечательный русский исследователь крестьянства Александр Чаянов опубликовал в 1920 году небольшую книжку «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», где изобразил российский 1984 год (задолго до Джорджа Оруэлла, между прочим). Эта Россия будущего была крестьянским раем. С середины 1930-х годов к власти в ней пришли крестьянские партии, которые приняли революционную меру — провели на съезде Советов декрет об уничтожении городов свыше 20 тысяч жителей.
«Видите ли, раньше город был самодовлеющ, деревня была не более как его пьедестал. Теперь, если хотите, городов вовсе нет, есть только место приложения узла социальных связей. Каждый из наших городов — это просто место сборища, центральная площадь уезда. Это не место жизни, а место празднеств, собраний и некоторых дел, — рассказывает о жизни утопической России один из героев повести гостю из будущего. — Вся страна образует теперь кругом Москвы на сотни верст сплошное сельскохозяйственное поселение, прерываемое квадратами общественных лесов, полосами кооперативных выгонов и огромными климатическими парками».
Тут есть отголоски популярной в 1910-е — начале 1920-х идеи «города-сада» английского социолога-утописта Эбенизера Говарда. Но есть одновременно и представление о том, что свобода деревни — это возможность кооперативного частно-общинного производства, ядром которого должно быть индивидуальное хозяйство, принадлежащее большой крестьянской семье («Обширная семья Мининых занимала несколько маленьких домиков, построенных в простых формах XVI века и обнесенных тыном», — пишет Чаянов). Точно отражено у Чаянова и традиционное крестьянское представление о счастье. «Счастье, или, как сказал бы современный человек, жизненный успех, по мнению крестьян, состояло в том, чтобы прожить жизнь, умеренно трудясь, здоровым, в скромном достатке, обязательно в соответствии с обычаями и традициями, завещанными от предков, по правде и по совести, чтобы иметь большую семью и много детей, пользоваться уважением односельчан, не совершить много грехов, по возможности не уезжать из своей деревни и умереть на родине в кругу близких и друзей, успев покаяться перед священником в совершенных прегрешениях», — пишет историк Борис Миронов.
Промышленным производством занимаются у Чаянова туманно описанные «коллективно управляемые предприятия». Недра и добыча полезных ископаемых остаются в государственной собственности. В отдельных сферах существуют капиталистические фирмы — там, где без конкуренции образуется застой. Уравнивающее прогрессивное налогообложение приводит к небольшому разрыву в уровне доходов между более и менее обеспеченными, и при этом «вы можете годы прожить в Волоколамском, положим, уезде и ни разу не вспомнить, что существует государство как принудительная власть».
Модернизация в этой утопии сказалась в том, что победившая деревня научилась управлять погодой. Вот действительно мечта любого аграрного общества, ведь риск неурожая всегда был прямой угрозой жизни крестьянина. Кроме того, счастливые крестьяне 1984 года высоко образованны, читают и пишут книги, интересуются культурой и ходят в музеи, где их радуют движущиеся автоматы, изображающие разных исторических персонажей. Вообще, этот текст Чаянова — одна из лучших по-настоящему российских утопий. Уж точно более красивая, чем «Что делать».
Террористическая урбанизация
Всем этим мечтам не суждено было сбыться — ни в ходе царской крестьянской реформы, ни в 1920-е годы, на что так надеялся Чаянов. В российской модернизации, как и в большинстве других модернизаций, победил город. Особенность нашей модернизации заключалась во взрывной ускоренности процесса. В России город победил деревню не медленным процессом урбанизации, продолжавшимся в некоторых странах веками, а жестоким «блицкригом».
Начало коллективизации, ликвидация «кулака» и форсированное строительство новых промышленных предприятий затронули подавляющую часть населения страны. За несколько недель были сломлены жизни более 130 миллионов крестьян Советского Союза. По масштабу и последствиям конец 1929 года и первые месяцы 1930-го были, возможно, судьбоноснее октября 1917-го. Историк Николай Рязановский сравнивал коллективизацию с Крещением Руси.
Коллективизация была невероятно «успешной»: если на 1 октября 1929 года в колхозах числились 7,5% крестьянских хозяйств, то к февралю 1930-го уже 52,7%. «Городские уполномоченные и местные активисты вели себя в деревне, как захватчики в завоеванной стране… Обычными были грабежи и присвоение имущества «раскулаченных», изнасилование женщин», — пишет историк Олег Хлевнюк.
Против деревни была развязана террористическая операция, переходящая местами в войну, и в этой войне стало совершенно очевидным, что свобода была очень большой ценностью для русского крестьянства. В 1926–1927 годах массовых антиправительственных выступлений было зафиксировано 63, а в первые месяцы 1930 года произошло более 1300 выступлений с участием 244 тысяч человек. Крестьяне боролись за свободу деревни от города решительно, но неорганизованно. К тому же вели они себя в целом более миролюбиво, чем власти: обидчиков, как правило, не убивали, а изгоняли из деревень. В итоге государственная террористическая машина сломила сопротивление и ценой разорения крестьянства и перемещения миллионов людей установила в Советском Союзе господство города.
Крестьяне не получили настоящую крестьянскую волю в 1861 году, но к началу XX века очень близко подошли к ней. Только для того, чтобы все потерять и за несколько лет помимо своей воли стать горожанами — вынужденными горожанами, не успевшими понять, как управлять городом в своих интересах. Все мы, кто из крестьян, а это большинство российских горожан, до сих пор такими и остаемся.
