Общественный кризис в осознании российской коррупции стал в 2015 г. уже достаточно очевиден. Расследование Фонда борьбы с коррупцией, посвященное семье, административному и деловому окружению генерального прокурора Юрия Чайки, невозможно проигнорировать. Сильная сторона расследования, которая, как мы надеемся, станет причиной как минимум невозможности сохранения Юрием Чайкой его поста, заключается именно в демонстрации системного характера связей между отдельными разрозненными фактами о собственности семьи Чайки, деятельностью его заместителей и его непосредственными действиями. Согласитесь, сложно даже будучи сильно погруженным в дела государственные несколько раз в течение последних лет летать в Грецию в гостиницу своего сына — и быть совершенно не в курсе происхождения семейных денег, на которые этот бизнес был построен, особенно если в этом бизнесе участвуют твои заместители по службе. Публикация ФБК иллюстрирует практически все возможные аспекты коррупционной активности, от неспособности пораженной государственной машины исполнять свои функции до тесной связи криминальных (империя Цапков) и коррупционных кругов. Мозаика ФБК на большей площади демонстрирует контуры всего пространства коррупции, которое не исчерпывается активами, долями в капиталах АО и ООО, деньгами на счетах и инвестициями.
Разумеется, корреляция лишь указывает на возможные причинно-следственные связи, но не доказывает их. Именно поэтому необходим контроль расходов чиновников, и в этом есть формальный консенсус между властью, оппозицией и антикоррупционной декларацией ООН. Разногласие лишь одно. Правительство и администрация президента в 2011–2015 гг., с тех пор как действует в ограниченном масштабе контроль над имуществом госслужащих, настаивают на том, что квалификация действий заподозренных в коррупции представителей публичной власти должна осуществляться внутри самой властной корпорации, оппозиция — что она должна быть частью политического процесса.
Позиция власти вполне понятна; монополия на определение коррупционеров рассматривается ей как средство самосохранения. Оппозиционная точка зрения, которую склонен разделять и автор, также логична: в ситуации, когда правоохранительные органы (достаточно сообщений о Юрии Чайке) полностью коррумпированы, чисто политическое давление на власть является единственным остающимся способом действия, даже отдельные судебные иски против власти важны именно как часть политической борьбы. Однако не стоит забывать, что с точки зрения общественного интереса поиск оппозицией фактов коррупции ради обретения политической власти — полностью легален и одобряем, тогда как коррупционные преступления заведомо против res publica и априори антигосударственны.
Базовая слабость власти в вопросе о том, кто и как в России должен контролировать коррупцию, в сущности, заключается в этом. Даже если на секунду признать правоохранительные органы РФ свободными от коррупции, а нынешнюю властную корпорацию — общественным благом, то при избранной технологии политической борьбы невозможно обходиться без «лицензии на кражу». Публичная власть между тем совершенно не может системно действовать противозаконно и оставаться самой собой: защищая себя от оппозиционных атак снаружи, «крепость Россия», которая есть на деле частная, а не государственная крепость, не может не разрушать себя изнутри и не подрывать собственную легитимность. То есть в данном случае готовность общества передавать часть значимых для него вопросов в ведение государства.
Заметим, что идея официальной «лицензии на кражу» мучит российскую власть не хуже философского камня. Казалось бы, это так просто — Государственная дума принимает законопроект, согласно которому уполномоченным федеральным органам исполнительной власти предоставляется право объявлять отдельные деяния, квалифицируемые УК РФ как уголовные преступления, законными, поскольку уголовное преследование лиц, совершивших их, создает угрозу национальной безопасности. Совет Федерации его утверждает, президент подписывает. Однако представить себе такое невозможно. Может быть, здесь работает понимание российской властью более общей закономерности, вытекающей из устройства права как такового: в отличие от тоталитарной власти авторитарная власть даже при полном контроле законодательного аппарата не в состоянии создать такой корпус законодательства, который позволял бы ей оставаться авторитарной в законных рамках. Смысл авторитаризма — именно в экстраординарных, внезаконных действиях, в решениях, которые не могут быть вписаны в рамки закона.
При этом невозможна и полноценная «лицензия на кражу постфактум». До тех пор пока существует собственность и возможно разрешение государства на коррупционные действия по политическим мотивам, никакое полученное коррупционными преступлениями состояние не может быть защищено от атаки со стороны новых «неприкасаемых», чья защита для власти сейчас субъективно более актуальна. Такая «лицензия постфактум» ничего не стоила бы, покрываясь свежеэмитированными государством «лицензиями на кражу».
***
Слабостью практически всех исследований, посвященных коррупции в России в настоящее время, является отказ исследователей обсуждать мотивы действий коррупционеров и через такие исследования определять проблемы государственного и общественного устройства, которые позволяют коррупции регенерировать. Эти вопросы считаются исключительно риторическими, тогда как исчерпывающих версий ответа нет. Что движет Юрием Чайкой и его окружением (признаем в качестве рабочей версии, что все обвинения в его адрес достоверны, в конце концов, у нас действительно нет причин отказываться от такой версии), каких целей они добиваются, зачем им все это?
Даже на стадии «очевидного ответа» будет предложено две вроде бы взаимозаменяемые, но на самом деле альтернативные и противоречащие друг другу версии. Коррупционные действия, по одной очевидной версии, совершаются ради максимального престижного потребления, по другой — ради реализации личных карьерных целей, то есть ради продвижения по службе. В первом случае речь идет о формуле «власть ради денег» (на самом деле «власть ради удовольствия»), во втором — о формуле «деньги ради власти». При всей схожести схемы это разные. Престижное потребление на государственной службе по своим параметрам давно сравнялось и переросло престижное потребление, доступное частным предпринимателям, и вот оно, в отличие от кражи, в силу особенностей российского общества и традиций госуправления, более или менее законно. Описывая ситуацию грубо и приземленно, можно построить себе десятки отлично оборудованных дворцов в рамках ведомственного бюджета, поселив туда и всю свою родню, и всех приближенных, и самого себя — а можно украсть часть ведомственного бюджета для постройки совершенно таких же дворцов. Владимир Путин выбирает первый вариант, как и некоторые его подчиненные, однако подавляющее большинство российских коррупционеров предпочитают частную собственность — при всей ее незащищенности при таком происхождении, заведомо перекрывающей риски утраты должности и связанного с ней образа жизни. При этом значительная часть дворцов, яхт, вертолетов, земельных участков, равно как и личных сбережений, объективно наблюдаемых у всего властного сословия, никак не помогает ему продвигаться по службе и получать больше удовольствия от объема властных полномочий.
Разумеется, казус «покупки должностей» в федеральной и региональной власти существует, и тарифы на «занос» в кадровые службы госведомств практически общеизвестны. Однако это явление не выглядит основой экономического механизма российской власти: опыт показывает, что суммы, уплачиваемые как взятки при поиске претендентом поста, например, губернатора (около $5 млн в 2011–2012 гг., более свежие оценки пока не подтверждены сообщениями СМИ), существенно, на порядки ниже потенциального коррупционного заработка на этом посту. Речь идет или о явной благотворительности со стороны взяточников (во что, право слово, очень сложно поверить), либо о том, что взяточники в этих случаях лишь оказывают навязанные сопутствующие услуги, не имеющие отношения к экономическому механизму. Открытого рынка покупки и продажи должностей в России не существует, деньги в сделках, связанных с продвижением по службе, практически всегда — лишь одно условие для претендента на пост, причем совершенно не всегда обязательное, их можно заменить личной лояльностью и симпатией, ранними заслугами, политической позицией по «неторгуемому» вопросу, а довольно часто в последнее время — и чисто профессиональными качествами, вернее представлениями работодателя о наличии у претендента таких качеств, полезных для исполнения титульных обязанностей на государственной службе.
Тем не менее государственная элита предпочитает и удовольствию законной власти, и удовольствию безопасного госпотребления неверные огни офшорных территорий, гектары огороженных для невидимости шестиметровыми заборами поместий и, что отмечается чаще после 2004–2005 гг., доли в действующем бизнесе. Мечта чиновника, венец государственной службы, заслуженная более ордена «За заслуги перед Отечеством» награда — это значимый пост в менеджменте государственной или окологосударственной корпорации, госкомпании или госбанка. Странная это мечта, не находите? Ведь она ничего не дает, кроме легальных белых доходов, которые нужны разве что для того же престижного потребления, и власти в объемах меньших, чем в госаппарате, и к тому же ограниченных корпоративными правилами и уставами. Между тем власть награждает именно так лучших и наиболее эффективных среди себя по своим внутренним меркам: Анатолия Чубайса, Германа Грефа, Сергея Чемезова, Сергея Кириенко.
***
Большинство расследований о коррупции во властных структурах в России демонстрирует одну и ту же картину. Вне зависимости от того, в каком органе власти функционирует коррупционная сеть, какой ресурс она распределяет и какие функции отправляет, она устроена совершенно аналогично типичной российской группе компаний, занятой частным бизнесом. Расследование ФБК о семействе Юрия Чайки — это, в сущности, описание обыкновенного многопрофильного холдинга, находящегося под контролем единственного управляющего акционера с миноритарными долями у приближенных топ-менеджеров. Как правило, холдинг вырастает из 1990-х, из монопрофильного бизнеса, а в дальнейшем его деятельность диверсифицируется. Наиболее популярные направления — недвижимость и девелопмент, обслуживание крупных госкомпаний и госзаказа, реже — финансовое посредничество, агробизнес и ритейл. Как правило, в группе есть дивизионы, отвечающие за венчурные и инновационные вложения. Единственное, что, видимо, отличает «министерские» группы компаний от обычных — это слабость блока финансового менеджмента, что вполне понятно. Финансовому директору коррупционной группы лучше не писать свою должность на визитных карточках.
В деловой среде отлично это знают, «министерские» (при всей условности этого термина) группы компаний соинвестируют в фондах прямых инвестиций с частными группами, выступают в партнерстве в проектах, занимают деньги на открытом рынке и предоставляют кредиты. Особость такого бизнеса проявляется в основном в наличии у него редкого ресурса — возможности административного вмешательства в бизнес. Впрочем, и эту особость не стоит преувеличивать: административный ресурс также торгуется на открытом рынке, монополии на конкретное вмешательство в бизнес или покровительство конкретному бизнесу нет. Мало того, есть частные компании, имеющие своих представителей в профильных госведомствах, есть компании в «министерских» группах компаний, ресурс этот приобретающие у сторонних провайдеров или даже предпочитающих им не пользоваться. Парадоксально, но нежелание участвовать в коррупции очень нередко в «министерских» группах компаний — стремление иметь в группе «белый» бизнес помимо профильного, поддерживаемого коррупцией, выглядит разумным распределением рисков.
Наконец, для очень значительной части российского государственного аппарата полное принятие норм деловой среды, ее этики и эстетики — это основной, базовый тренд. Чиновник, вовлеченный в коррупцию, выглядит как обыкновенный менеджер или частный предприниматель, будь он сотрудником Генеральной прокуратуры или Минтранса. Более того, особенности карьер 2000-х годов показывают, что «перескоки» с государственной службы в частный бизнес и обратно происходят по крайней мере на общий взгляд достаточно безболезненно для чиновника-предпринимателя, в отдельных случаях он самым анекдотическим образом не в состоянии сообщить, представляет ли он в обсуждаемом на деловой встрече вопросе госведомство, компанию или профессиональное некоммерческое партнерство, объединяющее интересы нескольких игроков отрасли.
***
Если в общественном мнении «коррупция» есть поддержка ради финансовых выгод интересов частного бизнеса, то мы бы хотели, опираясь на вышесказанное, предложить для обсуждения другое описание российской общенациональной коррупционной сети. По крайней мере значительная часть российских коррупционеров на деле есть предприниматели, реализующиеся в госаппарате через участие в коррупционных схемах. Мотивация этих людей — в основном аналогична мотивации частного предпринимателя, они видят себя в основном именно в этом качестве и действуют так же. Мы предполагаем, что в описании российской коррупции эта версия более операциональна, чем стандартные, предполагающие коррупционеров стремящимися исключительно к личному обогащению или к персональной политической власти.
Можно привести десятки подтверждений большей эффективности такого описания этого сектора реальности, и далее такие попытки будут предприняты. Так, концепция «коррупции как предпринимательства» более качественно, чем другие модели, объясняет феномен «повторной коррупции», сверхбыстрого восстановления карьеры после существенных коррупционных скандалов и даже эффективного уголовного преследования коррупционеров: если административная среда не считает коррупцию чем-то помимо законной деловой практики, то любое уголовное преследование воспринимается и самим коррупционером, и его окружением в госаппарате как совершенно обычное и закономерное проявление рыночной конкуренции. Собственно деловой репутации даже отставка и «посадка» не вредят, они всего лишь на время уничтожают рыночную силу участника коррупционного бизнеса — но не уничтожают навыков, знаний и связей. Во многом поэтому даже демонстративное, притворное раскаяние действительно уличенного коррупционера в современной России — это дело не только неслыханное, несмотря на очевидные возможные выгоды такой стратегии, но и непредставимое: для предпринимателя-коррупционера оно не имеет никакой ценности, для него речь в данном случае вообще не идет о нарушении каких-либо моральных запретов или презрении норм.
На наш взгляд, такое описание ставит сразу несколько перспективных вопросов в развитие темы. Так, должны существовать и, видимо, существуют причины, в силу которых действительно частный бизнес видит в «министерских» группах компаний обычного конкурента, а не игрока, нарушающего все мыслимые конвенции. Следует дать объяснение тому, по какой причине административный ресурс не стал «абсолютным оружием», а «министерские» группы компаний не демонстрируют ни возможностей, ни намерений становиться рыночной монополией. Имеет смысл продемонстрировать, в каких случаях и по каким причинам модель не работает, и коррумпированная публичная власть ведет себя именно как коррумпированная власть, игнорируя собственные объективные бизнес-интересы. Рационально также показать процесс в его историческом развитии: нынешняя ситуация не статична, предшествующие модели были явно иными. Наконец, стоит уже здесь и сейчас уточнить: принятие концепции «коррупции как предпринимательства» не предполагает ни в каком смысле принятия коррупции как нормальной бизнес-практики; с нашей точки зрения, происходящее — не имманентное свойство «капитализма», какой бы смысл ни вкладывался в этот термин, а более или менее уникальный феномен. Для большей части российского общества его существование невыгодно и опасно и в любом случае — противозаконно и аморально.
Но прежде этого следует говорить о том, является ли предполагаемое устройство коррупционного рынка причиной общепризнанной неэффективности работы российского государственного аппарата — или же проблемы самой государственности и даже особенности общества порождают целую прослойку коррупционного предпринимательства. В первом случае можно говорить о том, что проблема коррупции — внешняя. Во втором — следует идентифицировать свойства самого государственного устройства, не препяствующие созданиюи развитию такого рода бизнеса. Описать общественные заблуждения об идеальной власти, позволяющие ей быть, как бы это сказать помягче, — неидеальной.
Ведь если наше предположение о коррупции как о прослойке предпринимательства верно, то эта прослойка более чем успешна: объективно следует говорить о контроле этим типом предпринимательства значимого процента ВВП. И поскольку сама по себе коррупционная деятельность в основном разрушительна и непроизводительна, здесь применима логика игры с нулевой суммой: «вы бедны потому, что семья Чайки богата». То, что генеральный прокурор в действительности является не представителем публичной власти, а частным предпринимателем, есть не смягчающее обстоятельство, а обстоятельство, которого быть не должно.
