С самого начала разговора о путинских санкциях против пищевых потребностей населения заметна некоторая неловкость в высказываниях той группы пользователей Сети, которые могли себе позволить дорогие и редкие продукты, недоступные — а часто и не очень-то интересные — среднестатистическому россиянину. Мол, не о себе беспокоимся, уж я-то, конечно, перетопчусь без камамбера и пармезана, да и раньше предпочитал (дальше идет вовсе не сыр «Российский» простецкий из «Пятерочки», а какая-нибудь локальная редкость, неизвестная в мире, вроде копченого сыра «косичкой» от вон того единственно правильного продавца на таком-то рынке). А вот беспокоят судьбы больных, нуждающихся в безглютеновых продуктах, аллергикам придется обойтись без козьего молока, товары для бедных подорожают и испортятся качеством тоже без импортных ингредиентов — в общем, не по себе страдаем, позор режиму, который обижает слабых.
Скажем честно, целью антипотребительских санкций не было превратить сыр «Российский» рядовой из «Пятерочки» из вполне съедобной субстанции в ту кошмарную замазку на пальмовом масле, которой сейчас забиты прилавки общенародных магазинов. Это так, неожиданный побочный эффект, от безграмотности и неумения просчитывать последствия — кто мешал не включать сычуги в список? Притравить аллергиков и получить на углах в Питере распродажи недодавленных бульдозерами персиков, утащенных гражданами с помойки, — тоже вряд ли входило в планы.
Не дать людям — особенно тем, кто может позволить себе больше, — тратить деньги на баловство, вкусненькое, слишком хорошее, скорее приятное, чем остро необходимое. Не хлеб выдернуть изо рта, а сыр с бутерброда. Не картошку отобрать, а персик. Государству нужна валюта, ага, ага, вспомнили? И, переводя стрелки с себя, лишившихся вроде всего лишь мелких радостей жизни, на страдающих и слабых, мы стыдливо признаем, что да — лишнее, да, баловство, а раз баловство и лишнее, то и отобрать не грех. И что вообще это как бы не наше дело решать, есть ли у нас право на баловство. Не хлеб же отбирают, не жизненно необходимый продукт для особых потребностей.
Нет уж, защищайте свое лишнее. Когда все лишнее отберут — защищать необходимое будет и некому, и нечем. Лишнее защищает вас: создает пространство личной независимости, запас сил сверх необходимых для элементарного выживания, волю к сопротивлению обстоятельствам и сознание своего права позаботиться о себе. Ваше лишнее защищает и тех, у кого лишнего уже ничего нет: когда у самых ресурсных останутся силы только на выживание, за слабых вступиться будет совсем некому.
Так что извините, я про пармезан. Про вкусненькое, про праздничное, про то, что для хорошей жизни, для слегка самодовольного веселого настроения и, что греха таить, для этакой не вполне заслуженной гордости собой — ощущения себя квалифицированным, разборчивым потребителем, у кого полная чаша, у кого возможность выбирать и перебирать. Ну, и про реальную возможность выбора.
Откуда вообще весь этот дискурс про зажравшуюся в буквальном, физическом смысле элиту: «ах, пармезан-хамон, детям хлеба не хватает»? Ведь действительно, разбираться в еде, тратить на это не только «лишние» деньги, но и силы, внимание, интеллектуальный ресурс, стало в прошедшее, довоенное время чуть ли не хорошим тоном. Однако за этим гурманством и эпикурейством, охватившим общество в мало-мальски благополучные годы, за эпидемией гастрономических колонок в исполнении лучших перьев (Пархоменко пишет о еде в «Ъ», Макаревич в роли хозяина кулинарного шоу на ТВ — помните?), за ресторанным бумом, за валом сверхпопулярных книг и блогов о еде (кто не слышал имя легендарного Сталика, дальше можете не читать), за повальным увлечением кулинарией, в одночасье превратившейся из женского повседневного тягла в модное хобби успешных людей, — стоит нечто большее, чем демонстративное потребление, в одном ряду с красными пиджаками, Мерседесами-Ягуарами и часами за 620 тыс. долларов. Там, скажем прямо, не так уж много демонстративного потребления. Ну кто увидит тебя в «Жан-Жаке»? Только другие посетители «Жан-Жака», которым не в чем тебе завидовать. Ну кто поймет твой хамон? Только другой такой же знаток, если не объезжающий в отпуске хамонерии, то, по крайней мере, читавший о методах приготовления этой уникальной испанской ветчины. Кто увидит тебя на собственной личной кухне со сборником рецептов Прованса и планшетиком с франко-русским переводчиком?
Кулинарный бум 2000-х намного больше про другое. Про освоение бытовой, в том числе, да, и потребительской, культуры — намного более высокой, чем та, что осталась в наследство от советских времен.
Про заботу о себе и своих ближайших — не через не могу, не с напряжением всех жил, а подробную и вдумчивую, от избытка, от хорошего настроения и любви к жизни. Про, соответственно, уверенность в себе и в завтрашнем дне: и деньги не последние, и силы на попытку для собственного удовольствия изобразить на собственной кухне в кастрюльке порционные судачки а натюрель — уж явно не последние. Про изрядно отбитое советским бэкграундом и дальнейшими тощими годами умение слышать свои потребности — хотя бы распознавать, чего сейчас хочется банально съесть, и какой сорт сыра — вот буду на сыре настаивать! — тебе приятнее, с белой плесенью или с синей, твердый или помягче, правда ли так уж нравятся ярко-пахучие выдержанные сыры, или ну его нафиг, нам бы чего попроще и попривычнее. И про избывание советского унижения: дефицита; отвратительного качества продуктов; душных очередей и хамства вокруг любого мало-мальски съедобного или носибельного блага; мухлежа и рискованных комбинаций по доставанию аналогичных благ в обход общей очереди. А страсти, которые разворачивались на службе у всех хоть немного привилегированных вокруг «заказов», «нагрузок», доступа в распределители? Свой первый и, кажется, единственный продуктовый заказ я принесла домой в 17 лет в качестве низовой сотрудницы Библиотеки Академии наук. Сильное было впечатление: работавшие в школе родители доступа к таким радостям не имели.
Советский дефицит продуктов был на порядок унизительнее обыкновенной нехватки, вызванной бедностью, кризисом или еще каким-то несчастьем, — именно поэтому: по отсутствию выбора и, в некотором роде, по намеренности унижения. Неудачно сложившиеся личные обстоятельства, свалившаяся болезнь, беда — это то, что обрушивает человека в бедность сейчас, на что можно сетовать, что можно преодолевать, это то, в чем можно просить помощи у окружающих и воспринимать как факт личной судьбы. В условиях плановой экономики дефицит простейших потребительских продуктов — в сочетании с перепроизводством танков и громкими расходами на дело мира во всем мире — ощущался как сознательная политика.
Власть имеет возможность не считаться с желаниями живущих в стране людей и говорит им: хорошее, качественное, вкусненькое — вам лишнее.
Это баловство, менее важное, чем любые другие задачи, от покорения космоса до поворота рек. Хлеб, минимальный паек, необходимый для физического выживания, к поздним советским временам хотя бы на уровне деклараций считался важным. Баловство не просто не поощрялось и не учитывалось как нужное — оно осуждалось активно, идеология предписывала с ним бороться, за стремление к нему наказывали. Баловством было, называя вещи своими именами, без экивоков: стремление к индивидуальному, непохожему на заданный массовым производством стандарт, профилю потребления; учет особых потребностей, связанных с состоянием здоровья (про безлактозное молоко никто и не слыхивал, а чего стоило поддерживать нужный режим питания больным куда более распространенным диабетом — об этом можно слагать легенды); нахальное желание питаться вкусно (то есть тем, что приемлет твой личный организм), а не просто питательно (то есть по научно обоснованным, единым для всех нормам, давно осмеянным современными диетологами). И, разумеется, все формы получения удовольствия от процесса подвергались отдельному осуждению: от шатаний по ресторанам до усилий по «доставанию» лишних в стандартном рационе деликатесов. Об идеологическом подавлении культурных потребностей и своей героической борьбе с ним рассказывать легко и приятно. На то, что у людей, живущих в стране, десятилетиями подавлялся внутренний контакт с их самыми базовыми — например, пищевыми — потребностями, шла борьба с проявлениями индивидуальности в этой сфере, — жаловаться как-то не принято, стыдновато. Все сводится к рассказам о нехватке и отвратном качестве того, что было, о времени, проведенном в очередях, — но ничего о том, что происходило в головах и, простите, душах (желудки от этого, уверяю, тоже не радовались: не чувствовать, что кладешь себе в рот, — очень вредно).
Едва почувствовав хоть какое-то материальное благополучие, постсоветский человек обнаружил перед собой уже обеспеченную рынком свободу выбора более или менее качественных продуктов (в пору крайней бедности, в 90-е, она скорее раздражала) — и культура заработала на залечивание травмы, на выправление поведения в «правильную», природосообразную сторону: к большей вдумчивости, большему вниманию к собственному «хочу» и «нравится», к разборчивости и готовности посвящать силы и время довольно важной в жизни, прямо уж скажем, сфере. В этом кулинарно-гастрономическом движении не было ничего элитарного: пока обеспеченные и обладающие минимальным культурным капиталом граждане по Европам осваивали пармезан, средний и нижний средний слой, все, кто мог позволить себе хоть что-то, привыкали к чистым персикам в сезон и круглогодичным бананам, отличали соевую шоколадку от натуральной, свежее мясо от замороженного, брали на обед вместо беляша салатики в упаковке, обменивались рецептами курицы в сливочном соусе и отказывались от нажористого майонезика как обязательной составляющей мясного блюда.
Посмотрите на «народные» форумы с рецептами в Интернете — увидите много интересного.
А уж мытая картошка, чищенная, из баночки, селедка, заводская, а не паленая, не побоюсь этого слова, водка — стали стандартом даже для бедных, избавив многих и от возни с грязью, и от опасностей отравления. Речь не обо всех жителях страны, конечно же, нищета никуда не делась. Но обо всех, кроме уж совсем обездоленных, — о большинстве, о серединном, базовом слое.
Бульдозеры, демонстративно давящие в телевизоре — обратите внимание! — никакие не камамберы, а помидоры и персики, головки недорогих обычных твердых сыров, чуть более вкусных аналогов того самого «Российского» из «Пятерочки», который контрсанкции уже превратили в тыкву, обращаются к тому самому большинству примерно с тем самым месседжем, который более обеспеченный образованный слой получил в физиономию в момент введения санкций «по хамону и камамберу». Эмоционально нагруженная, предельно яркая и доходчивая картинка: бульдозер едет по вкусненькому. По примитивному, «от желудка» удовольствию, радости от жизни; по возможности позаботиться о себе, любимом, и о своих любимых; по базовому чувству безопасности и самости, индивидуальной отдельности. По чувству, что ты есть, что ты важен, что ты ценен, что ты заслуживаешь лучшего на самом природном своем, доинтеллектуальном слое, — кому, знаете, персик, кому камамбер.
