Во вторник Госдума приняла, как известно, в первом чтении законопроект, красиво называемый «законом о праве на забвение».
О том, что закон этот с юридической точки зрения представляет собой заведомо неприменимый к реальности нонсенс, написано уже много (например, вот), повторяться нет смысла. Более того, народные избранники вроде бы даже согласились убрать из текста самую поразительную норму, пункт второй из вышеприведенного фрагмента, — насчет обязанности поисковых сервисов удалять даже и достоверную информацию по достижении ею нежного трехлетнего возраста. Так ли, иначе ли, даже и в хорошем случае пункты 1 и 3 никуда не денутся, хоть бы для исключения информации из результатов поисковой выдачи и потребовалось заявление с именем и фамилией конкретного ревнителя приватности, снабженное конкретным же URL. Обсуждать технологию проведения невыполнимых и неконституционных законов через то, что у нас вместо парламента, мы тоже не будем: за пятнадцать лет полторы придумки политтехнологов начала двухтысячных превратились в рутину, все известно заранее. Единственное, что здесь действительно интересно, — готовность общественности бесконечно играть в навязываемую ей игру «чудовищный идиотический закон — возмущение общественности — вмешательство мудрой исполнительной власти — идиотический чудовищный закон», заранее зная, что выиграть у шулеров нельзя. Тут вот есть какая-то тайна, мрак вод в облаках воздушных — но это ладно, отдельная тема.
Для начала следует оговориться, что тут действует простая прагматика. Закон, понятно, принимается для того, чтобы лица, принадлежащие к какому-либо из привилегированных российских сословий, могли при желании пожаловаться в инстанции на лиц из других сословий — вот хоть на Навального. Мол, информацию распространяет с нарушением законодательства. Не то чтобы частый, но и не совсем небывалый случай, когда закон принимается против конкретного журналиста (а ФБК, вообще говоря, по большей части выступает как раз в качестве коллективного журналиста, публикующего результаты расследований) — чтобы заткнуть ему рот.
С другой стороны, известно, что цена слова правды в богоспасаемом отечестве — невысока.
А проблемы подобного рода если перед кем и встают, то решаются быстрее и проще, — и все знают, как именно, и вы тоже знаете.
Что теперь убивать журналистов будет не обязательно, а можно просто письмо послать в Яндекс или там Рамблер (Google тогда уже забанят за шпионаж), — это, в сущности, для России огромный шаг по пути прогресса и в светлое будущее, хотя и побочный какой-то шаг, непреднамеренный. Нынешний законопроект с романтическим названием — он про другое. А именно, про ситуацию, в которой мы все находимся уже несколько лет: и антлантисты-мондиалисты (раньше так называлась «Гейропа»), и китайские товарищи со своим высокотехнологичным забором, и мы, русский мир, уникальная цивилизация красной кнопки и канцелярской скрепки.
*
Смысл этой ситуации в том, что довольно большую часть памяти мы отдали поисковым машинам на внешний подряд. Николас Карр, лауреат Пулитцеровской премии за нон-фикшн про технологии, еще семь лет назад опубликовал статью с вопрошающим заголовком: делает ли нас Google глупее? В такой формулировке вопрос, по-моему, не имеет ни малейшего смысла, все равно что спросить, делаемся ли мы глупее, научившись читать и писать: раньше-то мы запоминали важное, а теперь записные книжки у всех. Правда, на предыдущем витке ненависти ко всему прогрессивному писатель-деревенщик В. Солоухин (тот самый, который «да плюньте вы ему в его соленые рыжики!») и про обычную записную книжку — листочки в линеечку, палехская красавица на обложке, затертые уголки, — не без отвращения написал, что она-де «протез памяти».
В 2011 году трое ученых — из Гарварда, Колумбийского университета и Университета Висконсин-Мэдисон — попытались понять, что же все-таки у нас происходит с поисковиками и памятью. Общий смысл примерно таков: поисковики, — статья написана на примере Google, но и к остальным, понятно, относится, — отменяют необходимость помнить довольно многое: кто, что и когда нам писал, а мы им отвечали; куда и когда надо успеть (почта, календарь и заметки); названия и другие характеристики известных объектов — памятников архитектуры, картин или фотографий (поиск по изображениям); в какой-то степени — иностранный язык (Google Translate); наконец, вообще сведения самого разного рода (собственно поисковый сервис).
Привыкнув к постоянной доступности поисковика, мы перестаем интериоризировать информацию, — а именно это мы и проделывали раньше, используя разные мнемонические техники вроде memory palace): благодаря таким техникам наши когнитивные способности поддерживались в тонусе. И кроме того, в целом, перестаем запоминать собственно информацию, а запоминаем скорее способ, при помощи которого ее можно быстро найти (например, формулировку поискового запроса).
С одной стороны, память, отданная на субподряд поисковикам, становится гораздо доступнее.
Более того, мы, как известно, легко конструируем подменяющие, ложные воспоминания — а поисковики позволяют в любой момент их перепроверить. С другой — атрофируются привычные навыки внутренней памяти, достоверность информации в сети оставляет желать лучшего, да и вообще: период наблюдения слишком мал, непонятно, как все это повлияет на производство человечеством нового знания в глобальном масштабе.
Одному из авторов упомянутой статьи, Дэниэлу Вегнеру, принадлежит концепция «трансактивной памяти» (transactive memory): люди, особенно в малых группах вроде семьи, распределяют между собой то, что необходимо запомнить, — так эффективнее: «Когда каждый человек принимает на себя признанную группой ответственность за конкретные задания и факты, эффективность неизбежно повышается. Каждая область знаний управляется меньшинством, способным к этому, и ответственность за эти области сохраняется во времени, а не эпизодически обуславливается обстоятельствами». Еще один автор статьи, Бетси Спэрроу, полагает, что поисковики следует рассматривать как раз в качестве очень специфической разновидности трансактивной, то есть — совсем бессовестно упрощая, — групповой памяти.
За те годы, что существуют социальные медиа, все их пользователи имели не один шанс убедиться, что новостные сюжеты в них (и в интернете вообще) живут недолго. Они точно так же недолго живут и в обычных, «холодных» медиа: в телевизоре и в газетах. Однако применительно к Сети у нас есть, по крайней мере, ощущение, что мы всегда можем вернуться к той или иной истории, теории или соображению. На деле возвращаемся мы к ним редко. Но «возможность эта остается» — и служит залогом некоторого душевного равновесия. Применительно к трансактивной памяти в семье, Вегнер говорит, что ее потеря — «это все равно что потеря части собственного разума», и что именно она может быть основной причиной депрессии, например, при разводе.
*
Принятие «Закона о забвении» в том виде, в каком он прошел первое чтение, означало бы пусть не полную потерю трансактивной памяти, но заведомое ее истончение, возникновение в ней лакун, белых пятен, создаваемых внешней цензурой. Источник такой деградации системы внешней памяти (Роскомнадзор, например) неконтролируем, находится вовне, и более того — неизвестно, где такие лакуны возникнут или возникли.
Все это делает ситуацию в каком-то смысле похожей на постепенное развитие болезни Альцгеймера.
Где-то здесь кроется ответ на не совсем очевидный вопрос: если защитники гражданских и человеческих прав столько лет настаивали на том, чтобы логи провайдеров (т.е. записи о том, какие сайты и как часто вы посещали и сколько проводили там времени) хранились как можно меньшее время, а доступ к ним государственных органов был насколько возможно затруднен, то почему сейчас те же люди выступают против «Закона о забвении» и его (не в разы, а на порядок менее радикальных) аналогов в других странах? И вот как такой ответ должен примерно звучать. Логи провайдеров не относятся к трансактивной памяти, представляя собой обособленные базы данных, права доступа к которым ограничены. Совокупность же всей информации в сети, включая ту ее часть, что относится к конкретным людям, их высказываниям и действиям, такой трансактивной, групповой памятью, очевидно, является. И попытки ее администрирования, сколько законов ни принимай, окажутся за пределами права.
*
Углубляясь в порождаемую этим предположением проблематику как таковую, в отрыве от текущего момента, мы немедленно обнаруживаем себя в зыбкой, лиминальной области, где вопросов заведомо больше, чем ответов. Принадлежит ли нам информация о нас же самих? Существуют ли такие соображения общественной пользы, которые оправдывают раскрытие приватной информации — если такое раскрытие не является частью «необходимой самообороны» против применения прямого насилия? Можно ли — а если да, то как, — быстро ограничить государство в применении только что появившегося мощного и легко концентрируемого ресурса социального проектирования вроде инструмента редактирования групповой памяти?
Это все страшно интересно (и я предпочел бы, чтобы об этом писали люди более сведущие, чем ВПС), — но живем мы в текущем моменте. Момент же у нас такой, что пункт насчет обязательного стирания достоверной информации старше трех лет уберут. И останется вот это вот «“недостоверной” либо “распространяемой с нарушением законодательства”», — какого законодательства и распространяемой как? И это будет очередной закон чрезвычайного положения — в том смысле, что подпадают под него все, бери кого хочешь. Некоторых возьмут, — но не очень многих. Остальные возьмутся сами, мы у нас дисциплинированные, воспитанные, слушаемся, когда сидеть, а когда не сидеть, — приучены. Но и замóк в последнее время очевидно вышел вперед, оставив отмычку несколько позади, на полкруга примерно, есть фора: Tor, PGP, вот это вот все.
А еще момент у нас такой, что Россия (впрочем, это всегда) и 2015 год. Несколько человек очень боятся (все боятся, но некоторые очень) будущего судебного преследования, приговора, тюрьмы, а то и чего похуже. Боятся так сильно, что парламенту приходится принимать — часто и помногу — законы, призванные снять у этих нескольких человек тревогу. Не совсем понятно, конечно, за что это кошке — хвост по частям рубить: будущее, настоящее, а теперь вот еще и прошлое. Идеальная законодательная инициатива здесь и сейчас должна отменить время как таковое, погрузив нацию — а лучше весь мир — в плерому, над которой никогда не заходит солнце. Солнце мертвых, правда, — ну так и что?
Ничего, действительно.
Можно принять закон о сжигании архивов; можно сжечь архивы, оставив только некоторые, где мы ого-го.
Можно запретить упоминание самого факта существования в прошлом (и/или настоящем) других архивов — почему нет?
Но уничтожение архива — не то же самое, что забвение. Память не сводится к архивам, а история не сводится к памяти. В ее, истории, суде, конечно, важны и документальные доказательства, и тексты, и фотографии; но важны не порядком юридической, т.е. человеческой процедуры, — иначе. И сама история — не архив, не библиотека и не corpus delicti, а нечто совершенно другое. И всем нам: тем, кто очень боится, и тем, кто просто боится, и тем, кто не боится вообще ничего, и даже непосредственно нам с вами предстоит в этом убедиться — довольно скоро.
