Почти закономерно, что книги по истории либерализма пишутся и издаются в основном в Соединенном Королевстве. Проблема в том, что термин этот сегодня применяется к целому спектру явлений, не обязательно совместимых друг с другом. В США примерно с начала 70-х годов прошлого столетия этим словом обозначают левый фланг упомянутого спектра, обычно ассоциируемый с демократической партией или даже ее левым крылом, а его изначальное экуменическое значение практически стерлось. Полярно противоположная ситуация — во Франции, где это слово издавна связывается с «манчестерской» потогонной эксплуатацией и тоже не считается приличным, им обозначают «правых». Характерно при этом, что обе страны, при всей разнице государственного устройства, представляют собой образцы либеральной демократии — в отличие от России, где либерализм еще в меньшем почете, но это уже совсем другая тема.
Эдмунд Фосет, в прошлом сотрудник редакции журнала Economist, интересуется не столько теорией либерализма, хотя далеко ее не игнорирует, сколько его политической историей, и поэтому его книга «Либерализм: жизнь идеи» начинается с первых десятилетий XIX века, с таких фигур, как немец Вильгельм фон Гумбольдт и француз Бенжамен Констан, — а не, скажем, с Гоббса, Локка или Спинозы.
Слово liberal было в ту пору исключительно прилагательным, с примерным значением от щедрости до попустительства, а liberalism изобрели во Франции, скорее с цинично-ироническим оттенком, но, как это нередко случается, адресаты насмешки превратили ее в знак почета. Понятие свободы, присутствующей в обоих словах латинским корнем, в значение напрямую не входило, это была уже более поздняя расшифровка. Свобода, отказ от доктринального насилия и принуждения — хотя и необходимая, но лишь часть общего пакета, содержание которого может меняться в зависимости от конкретной идеологии.
Начиная историю подобной идеи с ее определения, тем более на фоне сегодняшнего разнобоя, рискуешь в этих попытках безнадежно увязнуть. Исторически определений было множество, и Фосет приводит некоторые примеры. Вот, например, известный английский историк лорд Эктон: «Мой либерализм признает за всеми право на собственное мнение и налагает на меня обязательство учить их тому, что [на самом деле] лучше». Тут, как мы видим, нет ни слова ни о рынке, ни о демократии, а поза довольно патерналистская. Политический либерализм покрывает настолько широкую территорию, что сам Фосет полагает правильным просто очертить границы, за которыми он заканчивается. Справа это консерватизм, уверенный, что общество должно быть устроено в соответствии с традициями, и, коль скоро правильное устройство общества определено, оно обретает стабильность, которую следует охранять от посягательств. Слева, вполне симметрично, социализм, требующий революционного преобразования, в результате которого будет достигнута новая, утопическая стабильность, не нуждающаяся в дальнейшем совершенствовании. Либерализм относится к любой подобной стабильности с недоверием, предпочитая прогресс, хотя, как правило, не считает прогресс встроенным механизмом истории.
История для либералов — область не стабильности, а постоянного конфликта, который является необходимым условием прогресса.
Карл Поппер называл либеральное общество «открытым» — легко увидеть, что оно является открытым еще и в историческом смысле.
Независимо от происхождения слова или его нынешних значений Фосет рассматривает роль, которую сыграли в создании современного либерального общества Великобритания, США, Франция и Германия, и заслуги двух последних оказываются гораздо значительнее, чем может показаться невнимательному взгляду. Ни фон Гумбольдт, ни Констан еще не выходили на политическую арену, пионерами среди либералов стали Алексис де Токвиль и Франсуа Гизо, изыскавшие возможность перейти от теории к практике. Практика, впрочем, оказалась не слишком удачной: Токвиль в период революции 1848 года выступал за ограничение политических свобод и карательные меры, хотя и протестовал затем против наполеоновского переворота, а Гизо запятнал свою репутацию соглашательской позицией в период июльской монархии, когда он возглавлял одно из министерств, после чего его имя до конца жизни было покрыто позором. Еще печальнее была судьба другого из «перволибералов», Адольфа Тьера, впоследствии палача Парижской коммуны. Парадоксальным образом трудность выживания либералов в период императорства Наполеона III заключалась в том, что он, предоставляя сравнительную свободу рынку, фактически задавил свободу слова, и это на время лишило сторонников прогресса средств аргументации среди широких масс населения.
Свобода предпринимательства, вплоть до полной laissez-faire, индивидуализм и, конечно же, демократия сегодня считаются краеугольными камнями либерализма, но легко увидеть, что они входили в его состав не всегда, не все и не обязательно в полной мере. Широкие рамки либерализма вмещают и сторонников сильного и инициативного государства, как Франклин Рузвельт или Линдон Джонсон, и проповедников его сравнительной безынициативности вроде Фридриха Хайека и Милтона Фридмана. Индивидуализм в той или иной степени, как идея автономии личности, ее свободы от произвола власти, был изначальным принципом либерализма. Однако способ осчастливить всех и каждого придумать и обосновать нелегко, это ведь не обязательно то же самое, что оставить всех в покое, и постепенно возобладала, с легкой руки Джона Стюарта Милля, этика утилитаризма, то есть достижения максимального счастья для максимального числа людей: ее в течение длительного времени, открыто или неявно, исповедовали и правые и левые. Лишь после Второй мировой войны, с принятием Всеобщей декларации прав человека, стала остро ощущаться нужда в обосновании именно индивидуальных прав, на которую обратил внимание американский политический философ Джон Ролз. Его фундаментальная «Теория справедливости», опубликованная в 1971 году, легла в основу этики прав человека, а его оппоненты справа и слева, такие как Роберт Нозик и Рональд Дворкин, возражая в рамках предложенного контекста, тем самым принимали общую платформу.
Особенно сложными были отношения либерализма с демократией.
Исторический компромисс, в результате которого образовалось общественное устройство, именуемое сегодня либеральной демократией, был достигнут далеко не сразу и никогда не был простым.
Он подразумевает разрешение конфликта интересов, который можно уловить в патерналисткой окраске вышеприведенной цитаты из лорда Эктона: либералы были детьми эпохи Просвещения, несущими это просвещение в массы, но массы долгое время оставались под подозрением как подверженные соблазну социалистической утопии — отсюда осторожность в наведении контактов. Союз был в любом случае неизбежным: хотя и демократия, и политический либерализм теоретически вполне возможны по отдельности, они наверняка окажутся недолговечными.
Конфликт этот такого рода, что его приходится все время разрешать заново: массы не могут избавиться от подозрения, что либералы в глубине души по-прежнему привержены элитаризму, даже если и именуют его меритократией, либералы в ответ подозревают массы в стремлении к перераспределению и равнодушии к гражданским свободам. Фридрих Хайек, которого Фосет безоговорочно причисляет к либералам, даже предлагал ограничить демократию с помощью верхней палаты парламента, в которую должны кооптироваться светочи нации. В отличие от консерватизма и социализма либерализм не предвидит точки, в которой он будет вправе провозгласить окончательную победу — именно в провозглашении такой победы заключалась известная ошибка Фрэнсиса Фукуямы.
История политического либерализма, если принять вместе с Эдмундом Фосетом за точку отсчета европейскую революцию 1848 года, насчитывает немногим больше полутора столетий, за это время в ней были и триумфы, и острые кризисы. В числе последних можно первым делом назвать межвоенную экономическую депрессию и последующую мировую бойню, в числе первых — головокружительный послевоенный прогресс, который в Германии называют Wirtschaftswunder, а во Франции — Trente Glorieuses. Начиная с 70-х годов экономическое чудо пошло на спад, с тех пор в ведущих странах Запада — таких, как США и Германия, — растет имущественное расслоение, в котором некоторые усматривают кризис общественного договора. Как всегда в подобные периоды, обостряется критика, либеральную демократию обвиняют в лучшем случае в лицемерии, а в худшем — в скрытой неоимпериалистической повестке. По словам Фосета, анализ нынешнего кризиса не входит в поставленную им для себя задачу, но у него есть что ответить критикам.
Издевательская фраза «либерализм — Западу, империализм — все прочим» отвлекает нас от того, кто такие эти «все прочие». «Прочие», которые относятся к либеральным ценностям как к империалистическим, — это обычно самоизбранные вожди, как правило мужчины, претендующие на то, что говорят от имени тех, кто имеет меньше власти и почти или вовсе не имеет собственного голоса, на кого навешена «идентичность», которая им не обязательно по нраву.
Критики не умолкнут никогда — хотя бы потому, что в будущем уже ни у какого Фукуямы не достанет дерзости провозгласить окончательную победу. Успех, как следует из анализа Эдмунда Фосета, всегда будет относительным, а о прогрессе мы сможем судить по распространению либерализма за пределы территории его возникновения. Как отмечает Фосет, до сих пор даже самые красноречивые критики не в состоянии выдвинуть хотя бы теоретическую альтернативу, не говоря уже о контрпримерах.
