Большая часть пропаганды есть продукт бескорыстного творчества энтузиастов, то есть продукт бесхитростный и по определению не имеющий даже минимальных шансов соответствовать тем дьявольски изощренным рабочим схемам, которые приписываются ее авторам. И даже в меньшей ее, сугубо профессиональной части специфическое воодушевление или, если хотите, возбуждение, есть то, без чего истинно действенная пропаганда никогда не работает. Это вдохновение не подделать, и в рекламных агентствах отлично знают, что по крайней мере без веры в себя, если и без веры в преимущества рекламируемого продукта или услуги, слона точно не продашь.
Как следствие, истинный расцвет пропагандистского творчества (а, безусловно, с февраля 2014 года на просторах России он есть) невозможен без специфических творческих свобод, своеобразной, пусть и односторонней, но все же свободы слова — и здесь все, что мы привыкли именовать «военной» или «предвоенной» атмосферой, в какой-то мере противостоит тоталитарной идее. Напомню в очередной раз, что тоталитарная и авторитарная идеи запрещают не столько оппозиционные, сколько нерегламентированные высказывания (авторитарная — по ограниченному кругу вопросов, тоталитарная — по любому кругу) — если и есть что-то положительное в войне, так это эти послабления, имеющие, между тем, долгоиграющие последствия. Недаром после любого периода пропагандистской истерии любой сильной власти быстро приходится закручивать гайки и репрессировать наиболее распоясавшихся певцов святого штыка — и специфическая тоска, охватившая наиболее чувствительных участников весенней антиукраинской пропагандистской кампании, уже чувствуется. Но дело не в этом. Если на пике народного воодушевления и разочарования в своем народе было бессмысленно делиться соображениями о том, как на самом деле работает агрессивная пропаганда и как она не работает (слишком сложно выйти из состояния противостояния, любой текст оценивается с точки зрения «работы на врага» вне зависимости от того, кто у нас враг), то сейчас от них возможна какая-то польза для будущего.
Практически общеприняты в либеральных кругах соображения о том, что феномен «крымнаш», то есть активное одобрение населением России аннексии Крыма и Севастополя весной 2014 года, сформировано агрессивной телевизионной пропагандистской кампанией. Институционально телевидение в России всегда воспринимается и воспринималось как чисто государственный институт. Частный статус некоторых телеканалов до середины 2000-х этому не был помехой, во многом интерес «олигархов» (вне зависимости от того, что стоит за этим термином) к телеканалам воспринимался как закономерное желание приватизации государственного информационного института, а не предпринимательский интерес: грубо, Владимира Гусинского и Бориса Березовского в народном понимании (и это понимание поддерживалось их оппонентами во власти) интересовали в НТВ и ОРТ не деньги, а административный ресурс для зарабатывания денег вне информационно-рекламного бизнеса. Это в основном спорное и верное лишь отчасти утверждение, но меня во всей ситуации, сейчас уже отчетливо сложившейся вокруг госпропаганды, интересует совсем другое.
Дело в том, что описанная схема неработоспособна и иррациональна — и особенности государственной пропаганды, отлично проявившиеся в уходящей кампании, ее лишь подчеркивают.
Пропагандистская риторика в том виде, в котором она наиболее распространена, практически не ориентирована на массового потребителя. Представим себе портрет воображаемого «идеального зрителя» или «идеального читателя» наиболее выдающихся пропагандистских опусов последних месяцев. В первую очередь, это человек с хорошими внешнеполитической и внутриполитической эрудицией и кругозором, существенно погруженный в информационный поток, во всяком случае, способный ориентироваться в таких материях, как персональный состав российской оппозиции, взаимоотношения украинских политиков первого уровня (во всяком случае, отличать Петра Порошенко от Арсения Яценюка — для самопроверки предложу вспомнить имя премьер-министра Великобритании или президента Польши — стран, сравнимых по численности населения с Украиной) или особенности формирования цен на газовом рынке Восточной Европы. Контент пропагандистских сообщений также требует неплохого знания географии юга бывшего СССР, истории дипломатических отношений РФ и Украины за последние 20 лет, не говоря уже о базовой военно-тактической подготовке, и недюжинных способностей в понимании социально-экономических реалий Крыма на уровне сотрудника городской администрации не ниже замначальника ее отдела. Уложить в каком-то приемлемом порядке происходящее в версии Администрации президента РФ в голове обывателя российского города-миллионника, зарабатывающего себе на жизнь вождением троллейбуса или бухучетом, — задача почти безнадежная. Мало того, это и нерационально: гораздо более эффективна была бы более простая и чисто символическая пропаганда. Однако в «естественном отборе» пропаганды (а во время войны, безусловно, речь идет именно об этом) побеждает именно усложненная, склонная к теориям заговора, а не к прямолинейному объявлению зла и добра, конструкция, ориентированная на совсем другого потребителя. А именно — ровно на того, кто менее склонен к радикальным и прямолинейным суждениям, более заинтересован в фактах, нежели в их первичной интерпретации, более образован и более интегрирован в современную информационную реальность.
То есть он почти гарантированно не смотрит телепередачи условного Дмитрия Киселева, а если и смотрит, то только ради того, чтобы ужаснуться временам, до которых он, оказывается, дожил. Изучение наиболее успешных образцов пропаганды последнего времени безусловно приводит к нас к более чем странным выводам. Это не должно работать в отношении домохозяек, во всяком случае — непонятно, почему к домохозяйкам необходимо обращаться по этим вопросам и какую пользу может принести распропагандирование менее образованных групп населения, которые и без этого вполне поддерживают действующую власть.
Это должно было бы работать в отношении условных «нас», если бы «мы» смотрели телевизор.
Мы его не смотрим, однако пропаганда, безусловно, работает, и делает это куда как более эффективно, нежели это наблюдалось бы при действительно прямом и непосредственном обращении к «широким народным массам».
Прямой эффект от пропагандистских усилий также существует. Этот эффект также сложнее и нелинейнее, чем в описании «посмотрел я тут „Первый канал" и убедился: украинцы точно все нацисты». Есть некоторое умеренное число непосредственно «перевербованных» пропагандой людей, для которых украинский конфликт и рост шовинистических настроений в обществе стали удобным поводом для давно обдумываемого отказа от крайне некомфортного ощущения диссидента и неактивного оппозиционера. Число «переходов» со скорее провластных взглядов к умеренно оппозиционным много меньше, но также ненулевое: острые моменты во внешней политике всегда богаты такими изменениями взглядов и перегруппировками, и бессмысленно укорять людей за то, что они пользуются такими поводами, — это происходит совершенно естественно и вне парадигмы «предательства», к этим событиям лучше всего подходит глагол «убедиться». Есть и прямое «токсическое» воздействие пропаганды на тех, кто сохранил ядро своих политических убеждений в целом. Правда, этот эффект сильно растянут во времени и основывается скорее на особенностях языковой ситуации. Вне зависимости от реальной численности, идейной однородности и политической влиятельности «Правого сектора» в украинском государстве он в течение следующих лет сохранится в топ-десятке наиболее обсуждаемых российской оппозицией феноменов украинско-российской политики, хотя гораздо более важными темами для России были бы, естественно, социалистическая программа Юлии Тимошенко, глубина и содержание планируемых Петром Порошенко праволиберальных реформ, равно как и масштабы украинского экономического кризиса, и масштабы украинской трудовой миграции в ЕС, и демографическая ситуация на Украине, то есть вещи в понимании российского образованного класса куда как более второстепенные, чем статус русского языка на украинской территории. Есть, видимо, и более сложные и комплексные факторы прямого влияния госпропаганды на тех, кто не является ее прямым потребителем, но это, скорее всего, эффекты второго порядка.
Наиболее же недооцененный эффект первого порядка обыкновенно упускается и напрямую связан с тем, почему пропаганда в России именно сейчас так шизофренически усложнена и так массированна — и может работать, вероятно, только так и не иначе. Во многом пропаганда, прямо обращаясь к своим непосредственным потребителям, на деле обращена к тем, кому до нее нет никакого дела, и тем, кто ее даже не видит. В нынешней же ситуации, когда даже прямой активный потребитель пропаганды редко всерьез относится к основному каналу ее получения — телевидению — как к источнику информации, скорее предпочитая использовать его в рекреационных целях, косвенные схемы выглядят очень действенными.
Дело в том, что само по себе информационное сообщение редко воспринимается любым потребителем без «подписи», без удостоверения достоверности и вне источников. Эффективность работы почти любой диссидентской группы в обществе при обыкновенно ее исчезающе малой численности определяется ее уникальным статусом: принцип «нескольких источников», использующийся качественными СМИ, прекрасно и на интуитивном уровне понятен почти любому читателю, «стереоскопический» взгляд на всякое общественно важное событие для общества модерна, в том числе и российское, в любом случае является естественным и востребованным.
Создание собственной иерархии доверия к информационным источникам — навык, вырабатываемый по крайней мере городским населением в Европе почти автоматически уже в течение 100–150 лет.
Это, собственно, и определяет основной механизм работы тоталитарных обществ в XX–XXI веке — «железный занавес» и автаркия в информационной и материальной культуре, безусловная информационная изоляция открытых диссидентских групп, ограничение и регламентация движения информации внутри общества суть тот фундамент, без которых никакое тоталитарное строительство невозможно. При этом сам по себе тоталитарный и даже авторитарный проект никогда не заключаются в этих ограничениях. Целью строителя тоталитаризма является действительно некоторая разновидность счастья (точнее, удовлетворенности от социальной интегрированности) для большинства населения — и эксплуатация ради декларированной высокой цели дефрагментированного и непротиворечивого внутри себя общества. Воодушевленное и единое тоталитарное общество действительно может сотворить многое по сравнению с внутренне противоречивым и не объединенным общей целью обычным обществом. Впрочем, возможность тоталитаризма вне социалистической по смыслу экономической схемы крайне спорна, а дискуссия о сравнительных недостатках и преимуществах социалистического планирования в сравнении с рынком здесь малоуместна. Важно то, что, будь возможно обойтись без «железного занавеса» (как это делает, например, Иран) — без него обходятся легко, а вот без попыток нейтрализации открытых выступлений диссидентов ни авторитаризм, ни тем более протототалитаризм обойтись не в состоянии. Для сторонников тоталитарной идеи любая альтернатива всегда «оскорбительна» — и это не просто слова, а достоверная психологическая характеристика: диссидент, предоставляя обществу возможность стереоскопического взгляда на вещи, практически в одиночку разрушает все, что энтузиасты-союзники строили в течение года.
Четырех копий «эрики» действительно достаточно. Но есть по крайней мере один известный способ частичной, с последствиями и небезопасной для власти, временной нейтрализации оппозиции — и он как раз заключается в массированной, изощренной и относительно интеллектуальной пропаганде. Частичное ослабление авторитарных и тоталитарных механизмов, неизбежно сопровождающее пропагандистские всплески, создает десятки и сотни новых «квазидиссидентов». Там, где только что обнаруживались лишь Мудрый Вождь, его соратники Младший Руководитель, равно как и Уважаемое Правительство (имена их совершенно неважны, не путаться в них даже в авторитарном государстве есть лишь признак подозрительной сверхлояльности — ельзя лишь забывать отчество у тирана), немедленно вырастают, как грибы, десятки говорящих голов с десятками не так уж единых с линией партии мнений. Есть и «единоросс» Евгений Федоров, специализирующийся на финансовых жидорептилоидах Рокфеллерах, есть арктогей-профессор Александр Дугин, есть, если кому надо, православный марксист Зюганов. Да покопаться, много чего можно найти там, где, по уму, не должно быть ничего лишнего — кроме тихой молитвы за царя и удовлетворенности от возвращения России статуса великой державы. Важно то, что в момент, когда эта интеллектуальная орда выпускается на оперативный простор (отнюдь не по команде, как ее подозревают оппозиционеры — у нее-то всегда кони взнузданы, она обыкновенно страдает от зажима свобод не меньше, чем демократические движения, и тот же Стрелков, уверен, видит в своей нынешней террористической карьере лишь исполнение своих честных многолетних мечтаний о «свободе для русских» так, как он ее понимает), те, кто в обществе представляют альтернативу, отступают на второй план, дистанция их социальной изоляции, естественным способом зависящей от степени их неконформизма, временно увеличивается. Во многом это и есть задача — сделать диссидентов явлением менее заметным, более маргинализированными за счет повышения статуса другого рода маргиналов и девиантов.
Важное уточнение: говоря о «диссидентах», я говорю о максимально широком круге носителей сомнений, особых мнений, спецпозиций и т.п. Вероятно, в любой минимально различимой группе в обществе есть те, кого можно отнести к диссидентам, — пропагандистская истерия одинаково размывает их позиции. Цель происходящего — поколебать существующие у большинства населения иерархии доверия к информационным источникам, чтобы усилить собственные транслируемые идеологические установки; пропаганду одинаково интересует любой, кто с ней не согласен. Поэтому смешно говорить о том, что нынешняя пропагандистская истерия ориентирована на условную «Болотную», — круг тех, доверие к мнению которых в обществе было ранее выше, крайне широк, и их нельзя объединить в какую-либо «партию», они не составляют единства. Массированная пропаганда в этом смысле — неизбирательное оружие массового поражения. Наконец, она крайне небесплатна для своих организаторов. Поскольку, как уже говорилось, никакая пропаганда этого вида невозможна без по крайней мере частичного расширения границ свободы слова, преимущественно ради допущения максимально разнузданного и циничного ее использования, она так или иначе разъедает авторитарные конструкции и требует последующего ремонта авторитаризма. И поскольку процесс «пропагандистского взрыва» — цепная реакция, а «графитовых стержней» для этого реактора, кроме полицейских, не придумано — допуская пропагандистскую истерию, власть сознательно и очень крупно рискует. Увлечься в процесс очень несложно, а любая полиция — часть общества: она корродирует не хуже диссидентов.
Именно поэтому единственный способ противостояния такого рода, выглядящий рациональным, — это в первую очередь самоограничение, отказ от эмоционального вовлечения и неточности.
В такие моменты общество максимально отзывчиво в отношении тех, кто не поддался искушению преувеличить в свою пользу, воспользоваться ложью, временно подвинуться к воображаемым союзникам. Не вступать в навязываемую игру — это выглядит как тактический проигрыш, отказаться от хлесткого аргумента, от передергивания, от объективности, от готовности слышать и от желания орать в ответ — мучительно тяжело.
Те, кому это удастся, выиграет многое: их будут слышать, когда эти, наконец, сорвут себе глотку.
