Число желающих представить публике совершенно точное толкование изменений в общественно-политической жизни, зародившихся где-то на третью неделю после перепахавшего мировоззрение многих людей открытия Олимпиады на сочинском стадионе «Фишт», уже очень велико. К этой очереди я присоединюсь несмело, поскольку, как несложно будет понять из нижесказанного, исчерпывающего знания о том, как, кто и в какой последовательности сошел с ума, договорился с США и достал из глубины ящика письменного стола двадцать пять лет хранящиеся там детально проработанные планы, у меня, как и у впереди стоящих, нет. Напротив, я с вниманием выслушал бы действительно беспристрастное мнение профессионала о том, какой именно набор обстоятельств, по его мнению, обеспечил столь стремительное превращение пусть и необычного, как и все на Руси, но вполне описуемого в рациональных терминах государства в новый сияющий град на холме, под (пока) десятипроцентное (зато за неделю) обесценивание национальной валюты мечтающий о танковых бросках из уже нашего Крыма в пока еще не наше Ровно. На взгляд обывателя, этого ничто не предвещало, и пустоватая историософия «за серыми всегда приходят черные» тут не лучше, чем любительская психиатрия Ангелы Меркель, равно как и цитаты из пророчеств местночтимых блаженных 1970-х годов — какому лагерю ни были бы выгодны эти цитаты. В конце концов, перед тем как в Кремле все сошли с ума, в течение года с ума синхронно сходили значительные сектора исполнительной, законодательной и судебной ветвей власти. А одним лишь влиянием пропаганды и страхом перед репрессиями присоединение к ним не облеченных полномочиями групп чуть более обычных граждан, от мотоциклистов до дрессировщиков, оправдать сложно — на мой взгляд (скорее интуитивно), эти объяснения недостаточны.
Если читатель готов верить в то, что задачей этого текста, в том числе, являлась попытка максимально отойти от морально-нравственных оценок действующих лиц (они в основном очевидны и во всяком случае не представляются предметом дискуссии), то ниже я постараюсь изложить набор рассуждений, который, возможно, будет полезен тем, кто заинтересуется основаниями для прогноза дальнейшего развития ситуации. Если это доверие отсутствует или, напротив, чрезмерно, текст может быть использован одним из традиционных для текущей политической культуры способов — в качестве генератора проклятий в произвольный адрес, основания для констатации чьего-либо величия или, напротив, ничтожества, предмета нарезки и выпиливания по контексту, наконец, для встречи с высшим из доступных нам чувств — недоумением.
Предположение о происходящем выглядит так. Поражающий воображение мартовский переход от олимпийской кампании к украинской является одним из симптомов попытки (или процесса) трансформации авторитарной модели государства в РФ в тоталитарную. Мне кажется, есть основания полагать, что процесс находится на довольно ранней стадии; в силу множества причин, часть из которых излагается ниже, вероятность успешного завершения этого процесса весьма низка, как и вероятность стабилизации ситуации в нынешней форме или возвращения к ранее существовавшей модели авторитарного государства; несколько выше вероятность строительства новой модели авторитаризма или же быстрый переход к иным моделям социально-общественного устройства — форма этого перехода находится за пределами возможностей прогнозирования.
***
Прежде всего, о терминах. В отличие от термина «авторитаризм», введенного в оборот неомарксистами франкфуртской школы без большого сопротивления научных и политических кругов (напомним, в общем случае он описывает политический режим, легитимизирующий себя самостоятельно на основе собственных представлений о легитимности — иными словами, власть выше права, поскольку имеет возможность корректировать правовые нормы так, чтобы им в любой момент сооветствовать), «тоталитаризм», несмотря на гипнотическую притягательность для исследования, — феномен, описанный и изученный гораздо менее последовательно и полно. В той или иной мере авторитарные политические режимы, даже если не вдаваться в порой существенные нюансы, — явление в политической истории более чем неуникальное. Напротив, во многом сложность в определении тоталитарных политических режимов заключается в том, что в полноценном виде они весьма редки и крайне ярки (за этот эпитет, приложенный к обычным занятиям тоталитарного строя, я прошу извинений у либерально настроенных читателей — его требует провозглашенная нейтральность), что создает сложности в определении сути явления. Напомню лишь, что сама по себе критика термина «тоталитаризм» преимущественно основывается на довольно бессмысленном споре о сопоставимости нацистского и советского режимов в Германии и СССР: несложно показать, что тезис о несопоставимости сводится исключительно к декларации неэтичности такого сопоставления, т.е. к материям, находящимся за пределами объективного рассмотрения. Тем не менее, само по себе существование группы тоталитарных политических режимов в истории XX–XXI веков (споры о применимости термина «тоталитаризм» к более ранним историческим периодам важны, но могут быть сейчас проигнорированы) вряд ли у кого-то вызовет сомнения, в отличие от ее состава.
Существует множество попыток определения и типологизации тоталитарных режимов, среди которых, насколько я могу судить, преобладает схема, предложенная Карлом Фридрихом и Збигневом Бжезинским в 1950-х. Нас может интересовать лишь общее в них: тоталитарный режим существенно отличается от авторитарного по своим практикам. Этот момент в политической риторике в России упускается почти повсеместно, и, вероятно, в том же поле лежит распространенность представляющейся весьма произвольной характеристики авторитаризма в России в 2000–2013 годов как «фашизма». Все, что мы сейчас знаем о тоталитарных режимах прошлого, говорит о том, что российский политический режим можно характеризовать так в конъюнктурных, риторических целях, с намерением оскорбить — но точное употребление термина было бы заблуждением или манипуляцией.
В первую очередь, тоталитаризм может быть отделен от авторитаризма строгой принадлежностью к кругу идеократий. В авторитарном режиме власть выше права и идеологий.
В тоталитарном режиме идеология выше власти и выше права, истекающего из некоего мировоззрения. Далее, тоталитарный режим, в отличие от классического авторитаризма, стремится регламентировать и контролировать максимальный объем общественных взаимодействий, на который он может претендовать при имеющихся у него ресурсах. В целом, тоталитаризм почти всегда строится на эксплуатации очень серьезного и недооцененного режимом-предшественником ресурса. Для СССР это, видимо, был потенциал урбанизации России, для Германии 1930-х — военная экспансия, для Туркмении 1990–2000-х — газовый экспорт. Сложно определить эксплуатируемый ресурс для КНДР, вероятно, в основном это громадная по масштабам беднейшей корейской экономики внешняя поддержка КНР и СССР. Для Кубы, не отягощенной ресурсами, кроме рекреационных, это, с большой вероятностью, местная разновидность националистического энтузиазма.
Кроме этого, для тоталитарных государств очевидно характерно различными способами произведенное огосударствление экономических механизмов — иногда формальное, иногда производное от огосударствления социальных взаимодействий (экономическая активность есть лишь, грубо, разновидность социальной). Но для меня лично главное свойство тоталитаризма — это основание государственного аппарата на идее своей абсолютной уникальности. Тоталитарный режим — это всегда претензия на иной, принципиально отдельный от других тип цивилизации: с моей точки зрения, именно из этого вытекают и несопоставимость тоталитарных режимов друг с другом (очень большая часть усилий тоталитарного политического режима тратится на розыск и изобретение, а затем развитие элементов уникальности и самобытности, почти всегда в ущерб и здравому смыслу, и национальной культуре, и соображениям практического удобства), а их прочие распространенные признаки вторичны. Например, выглядит спорным принципиальная невозможность многопартийного тоталитарного режима, тоталитаризма невождистского типа.
Тем более спорно распространенное мнение о том, что тоталитаризм есть крайняя степень традиционализма — хотя тоталитарные режимы постоянно обращаются в своих практиках к «тысячелетним традициям» и «наследию предков», они носят в высшей степени модернистский характер и стремятся, в отличие от авторитарных, не подстраиваться под традиционные группы, а трансформировать традицию в своих целях, оставляя от нее лишь оболочку.
Несмотря на это, для меня бесспорно то, что любой тоталитарный режим является гораздо менее сложным, чем авторитарный.
Не могу сказать, что твердо уверен в том, что тоталитарные режимы всегда являются продуктом распада или редукции режимов авторитарных — хотя на практике это утверждение, кажется, подтверждается: бесспорных примеров тоталитаризма, выросшего напрямую из режимов с верховенством права, видимо, в указанном историческом отрезке нет. Есть известный вопрос о возможности перехода из неавторитарного режима непосредственно в тоталитарный. И в авторитарных, и в неавторитарных режимах всегда есть достаточное число поклонников и сторонников той идеи, которая в будущем может лечь в основание тоталитарного государства. Зачастую, имея перед глазами соответствующий опыт, даже в демократических режимах нелиберально настроенные группы требуют и добиваются запрета идеологии с большим тоталитарным потенциалом. Запрет советской и нацистской символики, чуть более редкие попытки ограничения деятельности ряда религиозных течений («тоталитарных сект») своеобычны не только в авторитарных режимах. Спор о том, в какой степени это является эффективной мерой против «угрозы тоталитаризма», увел бы нас в сторону и противоречил бы декларации беспристрастности обсуждения. Скажу лишь, что, в моем понимании, переход к тоталитарному режиму без промежуточной стадии авторитаризма практически невозможен, какое бы число сторонников тоталитарной идеи его не атаковало; во всяком случае, демократические режимы легко отражают тоталитарную угрозу. Наконец, мне непонятен и неочевиден сам термин «тоталитарная идея»: разнообразие тоталитарных режимов строится, как уже упоминалось, на особом роде творчества, трансформирующего эту самую базовую идею во что-то новое при сохранении ее внешних атрибутов. В этом смысле тоталитаризм — особая идеократия, игнорирующая содержание своей первоначальной идеи.
Хотя в списки тоталитарных режимов нередко вносят и теократии (в первую очередь Иран после 1979 года), на мой взгляд, тоталитаризм как редуцированный авторитаризм принципиально агрессивен по отношению к любой религии как к явлению на порядки более сложному и как минимум стремится редуцировать существующие религиозные практики до вписывающихся в общую идеологическую канву. В целом, построение тоталитарного режима есть задача всеобщей, тотальной революции.
Проблема лишь в том, что сам по себе описанный десятками тысяч историков в каждом конкретном случае процесс перехода от авторитарного государства к тоталитарному почти ничего не дает для понимания причин этого явления. Причина, по которой авторитарная власть, даже самая вегетарианская, уважающая традицию и не чуждая демократических веяний, всегда с восхищением и ужасом засматривается на тоталитарные режимы, незамысловата. Тоталитарные режимы в сравнении с авторитарными феноменально и малообъяснимо устойчивы. При этом социальная физхимия даже фазовых переходов разных типов авторитаризма друг в друга, на что в 2007 году указывал Дмитрий Фурман, в мире почти не изучена — процесс же создания тоталитарного государства на базе авторитарного, вероятно, не имеет достоверного описания вообще. Во многом еще и потому, что беспристрастное описание такого рода событий для несторонних наблюдателей немыслимо — тоталитаризм и сам по себе для жителей «обычных» политических режимов есть чудище обло, стозевно и лаяй, а наблюдение за тем, как это чудище составляется из обычных людей, болезненно. Например, относительно неэмоциональные описания российских событий 1917–1918 годов появились, видимо, не ранее 1926–1928-го: все более ранние тексты существенно эмоциональнее, например, чем описания не менее кровавых и трагических событий на театрах военных действий Первой мировой войны.
Тем, кто предпринимает попытку тоталитарной стройки, как правило не свойственны сомнения. Кроме этого, по моим предположениям, вне некоего набора условий (который я предположить решительно затрудняюсь) такая попытка гаснет на самых ранних стадиях процесса и, видимо, не воспринимается в силу этого как что-то заслуживающее внимания. А при наличии этих условий потерявший устойчивость авторитаризм либо распадается до стабильного тоталитаризма, либо терпит крушение — и это происходит по меркам историка мгновенно, в течение месяцев и даже недель. Зачастую процесс вообще описывается в терминах государственного переворота. Со своей стороны могу лишь предложить гипотезу: одним из важных факторов, с которых стартует трансформация авторитарного режима в тоталитарный, может быть социальная самоизоляция элиты авторитарной власти. Речь не только о культурной самоизоляции, но даже и о географической: «города» чиновников, отдельная социальная инфраструктура, отдельные от основной части населения культурные предпочтения авторитарной власти (порой экзотические — например, нераспространенные виды суеверий и оккультизма, отличия в семейных практиках и т.д.) характерны для любого авторитаризма и обычно описываются как «отрыв от народа». Напротив, тоталитарная власть существенно более «демократична» (в рамках должных представлений о регалиях этой власти), чем авторитарная, и нередко ее кризисы и крушение также обосновываются как «разложение и деградация верхушки». В пользу этого наблюдения, очевидно, говорят почти неизбежная в процессе построения тоталитарного государства волна террора против элиты авторитарного происхождения и формирование новой элиты — из простого народа.
Впрочем, мнение Джейкоба Талмона, Ханны Арендт и Хуана Линца, как и других исследователей тоталитаризма и авторитаризма, об атомизации общества как об основной движущей силе создания тоталитарных режимов в приведенную точку зрения вписывается с трудом: хотя в художественных описаниях (тут невозможно обойтись без Олдоса Хаксли и Джорджа Оруэлла) тоталитаризм всегда строится на по крайней мере снаружи убедительной идеологической поддержке со стороны манипулируемого населения, на практике тоталитарные государства обычно настаивают на формальном, а не содержательном соответствии его жизни идеологическим нормам — искренность требуется именно от элит. Они должны во что-то верить. И они вынуждены верить. Неверие грозит им репрессиями, на которые тоталитарные режимы (и это вновь констатация, а не обвинение) более щедры, чем любой авторитарный правитель.
Впрочем, сами волны репрессий внутри тоталитарных государств, по моим предположениям, есть не рабочий инструмент тоталитарной власти, а, как и в случае с авторитарными режимами, ее паническая реакция на распад составляющей ее социальной ткани.
Тоталитаризм не только начинается под свиридовское «Время, вперед!», но и распадается с теми же рывками времени, сопровождаемыми мучительным безвременьем. Однако нас интересует его рождение: я предполагаю, что время очередной попытки пришло.
***
Это (довольно утомительное) рассуждение требуется мне для того, чтобы предположить, что начиная с 2012–2013 годов опредленный набор условий, который способствует попытке или процессу трансформации обычного авторитаризма в тоталитаризм, в России обнаружился. Выбор между «попыткой», предполагающей существование «плана заговора», и «процессом», предполагающим некоторую обезличенность происходящего и несоответствие результата действий чаемым целям тех, кто их производит, значим: с моей точки зрения, хотя личные свойства персоналий, которые возглавляют такой процесс, критически важны, его результат для действующих лиц является неожиданностью. Эта гипотеза кажется мне более состоятельной, чем концепция «заговора», например, в Совете Федерации и Госдуме, неожиданно перешедших в режим «взбесившегося принтера». Если речь идет о «фазовом переходе» от авторитаризма к тоталитарному режиму, то смысл происходящего более ясен: тоталитарное государство требует гораздо более широкой базы нормативно-правовых актов, поскольку претендует на много больший, чем диктаторский, объем госрегулирования много большего числа аспектов жизни общества. То есть речь идет, с точки зрения депутатов, о внезапно открывшемся правовом вакууме (в авторитарном государстве его нет, поскольку никому не приходит в голову, что регулировать нужно все), который во избежание катастрофы нужно хоть как-то регламентировать. «Закон Димы Яковлева», медиа-репрессии, создание национальных платежных систем и восстановление народных дружин, десятки других событий — от Таможенного союза до господдержки альтернативных видов энергетики — кажется, вписываются в эту схему.
Российско-украинский конфликт также может быть ею описан — поскольку в предположительной конструкции нового российского тоталитаризма русский этнический национализм рассматривается как одна из ключевых идеологем, «защита русскоязычного населения» в Крыму и на Юго-Востоке Украины есть такая же задача по заполнению внезапно выглядящей незаполненной реальности, как и реформа орфографии от Владимира Жириновского или создание единого учебника истории.
Именно поэтому бурное одобрение «восстановления СССР» выглядит так курьезно. Я полагаю, не следует объяснять причины, по которой гипотетический новый российский тоталитаризм видится его создателям (если они сколь-нибудь персонифицированы и самооосознанны) именно возвратом к старым добрым временам Леонида Брежнева. Но, кажется, следует объяснить: в случае, если предложенная логика близка к истине, никакого «восстановленного СССР» не предполагается, кроме, разве что, атрибутики и внешних форм. Всякий тоталитаризм нов, способность его элит к самым вычурным и почти нечеловеческим способам решения проблем в исторических примерах поражает воображение. В этом смысле творчество текущей еще пока авторитарной власти, которую предположительно изо всех сил теперь влечет в тоталитарную модель, есть лишь цветочки возможного нового русского тоталитаризма. Разумеется, он не может быть таким, каким его описывают нынешние восторженные поклонники Русского Мира: он может быть только другим, ибо он иррационален.
***
Если есть цветочки, то впору ждать ягодок. Но вышеизложенное не следует воспринимать как твердое их обещание — напротив.
Изложу основания, по которым нынешняя попытка/процесс создания нового тоталитаризма, видимо, будет несостоятельной. В первую очередь, большая часть авторитарных режимов, превратившихся в тоталитарные на нашей памяти, делали это в режиме катастрофы — или военной, или социальной. Никакой экономической подоплеки для столь резких изменений не видно: мы точно не знаем химии подобных процессов, но в одночасье стабильная, сильно интегрированная в мировую экономику и с достаточно негипертрофированным госсектором, как в России (это не пропаганда режима, а попытка оставаться в корректных рамках), страна превратиться в тоталитарный режим не может — во всяком случае, потребные организационные ресурсы для этого превращения на вид отсутствуют.
Второй момент — для нового тоталитаризма в России, который исторически, видимо, должен быть сильно милитаризованным, нет того исключительного и крупного ресурса, который питал известные тоталитарные режимы. Иными словами, денег нет, и полтриллиона долларов международных резервов для задач, сообразных возможным задачам тоталитарного режима в России, недостаточно. Экспроприировать же соседей, кажется, в нынешнем мире почти невозможно — да и нет у них ничего в таком количестве, которое оправдывало бы агрессию.
Наконец (хотя это и довольно слабый аргумент), исторически тоталитарные режимы строились на информационном контроле — после «информационного взрыва» конца 90-х, последствия которого нам сейчас до конца не представимы (например, было бы иронией судьбы, если бы истинной причиной возрождения тоталитарного проекта в России стало именно распространение электронных коммуникаций), этот контроль требует не только огромного ресурса, но и адекватной компенсации. Нашим дедам хватало «Кубанских казаков» и «Чапаева» — гипотетической тоталитарной России, по мнению Владимира Сорокина, хватило бы легализации тяжелых наркотиков, но, если возвращаться к реальности, «импортозамещение» в индустрии развлечений и коммуникаций нынешней РФ не удается особенно — в то время как подобная компенсация должна быть достаточно полной и, видимо, не имеющей аналогов в остальном мире.
Парадоксально, но и именно гомерическая российская коррупция в этой схеме должна служить надежной защитой от тоталитарной реальности будущего.
Да, известные тоталитарные режимы были существенно коррумпированны, но не в такой степени — товарищ Сталин с его массовыми расстрелами тут бессилен, как бессильны были в 1990-х условные наследники Мао в Китае (где, заметим, распад тоталитаризма выглядел особо пугающе, как гражданская война, — «культурная революция» на деле включала в себя настоящие военные сражения с использованием оружия, украденного из эшелонов движущейся во Вьетнам военной помощи КНР).
Можно предположить, что по аналогии с «имитационным авторитаризмом» (на практике, если уходить от политриторики, применимость этого термина для России бесспорна — отечественный авторитаризм весьма беззуб, боязлив и малорепрессивен, он лишь немногим превышает по качеству покойный украинский от Виктора Януковича) дело закончится «имитационным тоталитаризмом». В теории нет оснований это исключать. Однако, по самым общим соображениям, по крайней мере та часть общества, которая сознательно носит кирпичи на Большую тоталитарную стройку (реальный размер своего вклада в процесс оценить не может и она сама), не склонна продавать мечту за голую видимость. В душе многих коррупционеров эта мечта живет — и мы можем быть уверены, что, когда бесстыдно умыкнутые на ремонте теплотрасс Пензы капиталы будут затребованы на нужды социальной революции, даже убежденного сторонника Русского Мира ждут бессонные ночи размышлений о судьбах России и о том, что денег-то жалко. А просят серьезные люди, почти что в кожанках. Их имитацией не обманешь, они зачастую полжизни прожили с этой мечтой и ждут расчета.
Впрочем, оптимизм (если это оптимизм) можно черпать в другом соображении. Известных примеров возврата из неудачной попытки тоталитарного строительства назад, в родной авторитаризм — нет. Это игра с очень высокими ставками: сказав «мы будем жить теперь по новому», а тем более начав территориальную экспансию, сообщить о том, что тебя неправильно поняли, в общем случае невозможно даже Владимиру Путину, несмотря на его баснословные способности к использованию удачных моментов истории в свою пользу, именуемую за глаза блатным «фартом». Тоталитарное государство, возможно, именно поэтому так редко, что неудачный залп «Авроры» делает для канонира невозможным вторую серьезную попытку: насколько можно судить, в этом биатлоне предусмотрен только один выстрел.
Однако оптимизм ли это вообще? Если все предположения, сделанные выше, более или менее соответствуют реальному устройству мира (а они, увы, непрофессиональны и умозрительны), выяснение того, что фазовый переход от авторитаризма к тоталитарному государству в России сейчас невозможен, займет от нескольких недель до нескольких месяцев, и возврата в начало 2014 года, в благословенные времена, когда Россия уже выиграла Олимпийские игры, но еще не заменила Иран в списке изолируемых всем мировым сообществом государств, видимо, не будет.
А что же будет?
***
Тут следует остановиться. Будет то, что мы должны делать сами и то, что мы не вправе считать прерогативой обезличенных сил истории. Множество плохих новостей есть результат несчастной случайности, но почти все хорошие новости — это то, что сделано человеческими руками. Неизвестны одновременно точные и по форме, и по содержанию попытки прогнозировать факт распада тоталитарного режима. Тем более неизвестны такие попытки для прогноза последствий неудачной попытки такого строительства.
Как бы ни убедительна была логика, говорящая о неизбежности провала будущего тоталитаризма, он возможен. Как бы ни грозила неудачная попытка его построения гражданской войной или, по крайней мере, попыткой мятежа — это нигде не предначертано. Да, масштабы тоталитарных процессов завораживают, гипнотизируют и парализуют. Тем не менее, все в ваших руках — и руки не должны опускаться.
