Сегодня в сфере естественных наук возникло понимание: существует категория проблем — связанных с ростом населения, угрозой атомной войны, загрязнением окружающей среды — которые не имеют технического решения. Среди обществоведов, в свою очередь, усиливается осознание: существует категория проблем — связанных с ростом населения, угрозой атомной войны, экологическим загрязнением, и восстановлением пригодной для жизни среды обитания в городах — которые в настоящее время не имеют политического решения. В настоящей статье утверждается, что общая «зона» этих двух категорий включает большинство серьезнейших проблем, угрожающих самому существованию человечества в его современном виде.
О значении этой зоны прежде не говорилось: причина — в самой структуре современного общества. Эта структура, в рамках которой акцент делается на дифференциации и специализации, привела к появлению двух изолированных сообществ — естественнонаучного и обществоведческого. Между ними почти не происходит контактов, но зато более чем хватает взаимных подозрений, неприязни и соперничества в борьбе за ограниченное финансирование. Фактически эти сообщества напоминают племена, живущие по соседству в университетских кампусах, а не «научную культуру», которую К.П. Сноу противопоставляет «гуманитарной культуре».
Именно эта изоляция и специализация во многом способствовала развитию и обострению, пожалуй, самых серьезных проблем современного общества — ведь она обслуживает как психологические, так и профессиональные особенности обоих научных сообществ. В таких условиях представители естественных наук могут признавать, что некоторые проблемы не решаются техническими средствами, и «делегировать» их в «низменную» сферу политики, а обществоведы — заявлять, что какие-то проблемы не имеют сегодня политического решения, и потому можно просто отложить его в ожидании появления технологий, которые позволят устранить указанные проблемы. Это позволяет и тем, и другим уклоняться от ответственности и поддерживать мифы о собственной компетентности и незаменимости, избегая при этом необходимости рассмотреть серьезнейшую и пугающую возможность: каждое из сообществ выделило одну и ту же категорию проблем, дав ей разные названия. В результате ни тем, ни другим не нужно заниматься последствиями собственных выводов. Более того, из-за специализации и изоляции, характерной для современного общества, важнейшие проблемы человечества оказываются в «подвешенном состоянии», а специалисты занимаются менее важными вопросами, для которых они могут найти технические или политические решения.
В этой ситуации Гаррет Хардин совершил мужественный, но безрассудный с профессиональной точки зрения поступок: в своей статье «Трагедия ресурсов общего пользования» он осмелился нарушить границы владений двух племен. Эта работа стала наглядным доказательством взаимной изоляции двух научных «племен» как минимум по двум причинам: во-первых, само «открытие» автором указанной трагедии во многом представляло собой напрасный труд, поскольку в сфере общественных наук эта проблема настолько хорошо известна, что даже стала поводом для создания ряда сложных математических моделей; и, во-вторых, признание того, что существует категория проблем, для которых естественные науки не могут и не пытаются найти технических решений в нынешних условиях взаимной изоляции, вряд ли получит широкое хождение в сфере общественных наук. Подобно Хардину, я попытаюсь отказаться от психологических и профессиональных выгод подобной изоляции и выявить некоторые политические и социальные последствия предлагаемого им способа избежать трагедии ресурсов общего пользования.
Ресурсы общего пользования — один из основополагающих институтов общества, чья история в нашей стране уходит корнями в колониальный период, когда мы познакомились с корпусом английского обычного права, чье формирование началось еще до завоевания римлянами Британских островов. Это право признает, что в обществе существуют определенные экологические объекты, которые никогда не принадлежали и не должны принадлежать только одному индивиду или группе индивидов. В Англии классическим примером таких ресурсов являлись пастбищные земли, выделенные для общего использования, и «трагедия», о которой говорит Хардин, представляла собой слишком интенсивную эксплуатацию этих угодий, небрежное отношение к ним и отсутствие заботы об удобрении почв, результатом которого стала эрозия и снижение плодородия — настолько разрушительное, что в конце XIX века в стране возникло «движение за огораживание». Хардин предлагает расширенное определение этого социального института, включая в него другие экологические объекты — воду, атмосферу, среду обитания.
Причина трагедии раскрывается с помощью очень простой математической модели с применением концепции полезности, заимствованной из экономической науки. Допустив, что полезность исчисляется по позитивно-негативной шкале от +1 до –1, мы задаемся тем же вопросом, что и какой-нибудь английский скотовод в прошлом: какую пользу принесет мне увеличение моего стада, пасущегося на общих угодьях, на одно животное? Его ответ заключается в том, что положительный элемент полезности от этого приближается к +1, а отрицательный составляет лишь ничтожную долю от –1. Складывая эти компоненты полезности, скотовод приходит к выводу, что разумнее будет увеличить стадо на одно животное, потом еще на одно, и т.д. Трагедия, о которой говорит Хардин, возникает потому, что к такому же логическому выводу приходят все скотоводы, пользующиеся общим пастбищем.
Допущения, необходимые для предотвращения трагедии
«Перенося» технически нерешаемые проблемы в политическую и социальную сферу, Хардин делает три важнейших допущения: (1) о существовании, или возможности выработки «критериев оценки и системы “мер и весов”», которые делают возможным реальное «соизмерение несоизмеримого»; (2) о том, что при наличии таких критериев оценки возможно «принуждение по взаимному согласию», и что принуждение в современном обществе представляет собой эффективный способ решения проблем; и (3) что административная система, подкрепленная критериями оценки и полномочиями на принуждение, может защитить и защитит ресурсы общего пользования от дальнейшего осквернения.
Если бы все эти допущения были справедливы, трагедия, о которой говорит Хардин, превратилась бы в легкую мелодраму с созданием административных структур в качестве эпилога. Мне, однако, все они представляются настолько спорными в условиях сегодняшнего общества, что трагедия остается трагедией — в том самом смысле, который Хардин вкладывал в это понятие. В нынешних условиях проблемы из категории технически нерешаемых не поддаются и политическому решению, а потому мы имеем дело с настоящей трагедией, о которой можно сказать: «В театре суть трагедии — не несчастье. Она связана с суровостью беспощадного хода вещей».
Беспощадный ход вещей в современном обществе означает эрозию трех социальных мифов, на которых основаны допущения Хардина, и эта эрозия происходит с такой скоростью, что, вполне возможно, указанные мифы не смогут восстановиться или перестроиться достаточно быстро, чтобы не допустить взрыва «демографической бомбы» или ускорения «тотального загрязнения окружающей среды», а то и «атомной катастрофы».
Эрозия мифа об общей системе ценностей
Теоретически, с точки зрения бихевиористских исследований, Хардин прав, говоря, что «в реальной жизни... несоизмеримые вещи соизмеряются». Более того, можно считать обоснованным и его предположение о том, что для этого на практике требуются лишь «критерии оценки и система “мер и весов”». Однако в реальности критериями оценки служат ценности, а система мер и весов зависит от действующей иерархии «конкурирующих» ценностей. Утверждать, что такая система существует и за пределами отдельных государств, вряд ли возможно. Более того, суверенное государство — единственное политическое образование, чей масштаб достаточен для того, чтобы выработать и реализовать способы решения проблем, которые Хардин относит к категории «не имеющих технического решения». Именно на таких политических объединениях мы и сосредоточим внимание.
В Америке до недавних пор действовал ряд условий, которые, пожалуй, делали возможным решение проблем из этой категории: нашу жизнь пронизывал миф о том, что мы являемся «одной неделимой нацией» [фрагмент «Клятвы верности флагу США»]. Согласно этому мифу, наша страна представляет собой гигантский «плавильный котел» для выходцев со всего света: различные «руды» европейских культур помещаются в тигель переселенческого эксперимента и перерабатываются в новый «сплав» американской цивилизации. Эту новую цивилизацию, как считалось, спаивает воедино общая система ценностей, основанная на принципах демократии и равенства, которые существуют в рамках повсеместно действующих правил, закрепленных в Конституции и Билле о правах.
Сегодня в США, однако, формируется новый набор поведенческих моделей, и это позволяет предположить, что упомянутый миф либо уже не существует, либо доживает последние дни. Многочисленные группы населения, вместо того, чтобы верить в этот миф и вести себя соответственно, вырабатывают образ жизни и иерархию ценностей, из-за которых современное американское общество скорее напоминает совокупность примитивных «племенных» объединений, живущих по соседству друг с другом, чем сверкающий сплав единой цивилизации.
Если взять, например, политическую жизнь Америки, то становится все очевиднее, что выборы 1960 года были последними выборами в США, проходившими по правилам политического плюрализма и в рамках двухпартийной системы. Выборы 1964 года, даже в плане поведения избирателей, несомненно представляли собой состязание между более многочисленным племенем, по-прежнему приверженным плюралистической модели компромиссов и договоренностей для формирования «победоносной коалиции», и другим, формирующимся племенем, которое лучше всего рассматривать в контексте вековечного движения против массового общества — движения, настолько преданного идее возрождения прежних ценностей, что оно готово скорее проиграть выборы, чем пойти на компромисс, затрагивающий его принципы. В этой ситуации прежде соизмеримые факторы внутри Республиканской партии вдруг стали несоизмеримыми.
В 1968 году пришла очередь Демократической партии пережить превращение соизмеримых вещей в несоизмеримые: «племя» Уоллеса и «племя» Маккарти отказались играть по прежним правилам компромисса, договоренностей и обмена уступками. Более того, когда вспоминаешь о выборах 1968 года, возникает впечатление, что у обоих этих лагерей была общая тема — тема возврата к более простому и прямому участию в процессе принятия решений, которое возможно только в рамках племенной организации. Однако, несмотря на это сходство, «уоллесовцы» и «маккартисты» реагировали друг на друга с точки зрения системы ценностей, исключающей компромисс, и требовали радикальных изменений самих правил политической игры. Оба племени были настолько привержены своим ценностям, что (как это случилось со сторонниками Голдуотера в 1964 году) не желали довольствоваться долей власти, которую мог бы им дать компромисс с руководством партии.
Еще один аспект этого радикального изменения поведенческих моделей мы наблюдаем в темнокожей общине, где основная тенденция, похоже, направлена не в сторону договоренности, компромисса и интеграции, а в сторону отделения от общества в целом, непримиримости в тех вопросах, где затрагиваются ценности и культура темнокожих, и создания нового сообщества единомышленников с одинаковым цветом кожи. Однако, по всей видимости, даже цвета кожи недостаточно, чтобы поддерживать принцип соизмеримости в этом формирующемся сообществе, поскольку оно само дробится по линиям религиозного национализма, светского национализма, интегрализма, сепаратизма и др. Таким образом проблемы во внутрирасовых и межрасовых отношениях, соизмеримые в эпоху интеграции, стали несоизмеримыми в эпоху черного национализма.
Не наблюдается усиления соизмеримости и в современных молодежных движениях. В большинстве американских студенческих кампусах существуют как минимум по десять племен, ведущих «междоусобные войны» друг с другом и с «империалистической» властью тех, «кому за тридцать». Попробуем кратко обозначить эти группировки, нисколько не претендуя на полноту: стопроцентные сторонники статус-кво, стремящиеся получить «входной билет» в ряды среднего класса; «почвенники» из движения «Молодые американцы за свободу»; сторонники реформирования плюралистической системы, представленные «Молодыми демократами» и «Молодыми республиканцами»; приверженцы «новой политики»; движение «Студенты за демократическое общество», «хиппи», «дети цветов», «Союз темнокожих студентов» и «Фронт за освобождение третьего мира». Важнейшее изменение в данном случае связано не с самим появлением новых движений; это в рамках системы политического плюрализма вполне естественно. Новый фактор представляют собой ценностные позиции, занимаемые этими группами: эти позиции побуждают их выдвигать требования не в качестве основы для переговоров и компромисса с оппонентами, а в ультимативном порядке. Поэтому они сознательно создают предпосылки либо для конфронтации, либо для капитуляции, а не для превращения несоизмеримых вещей в соизмеримые.
За пределами официальной политической арены и университетских кампусов мы видим остатки движения хиппи: в создаваемых ими коммунах также заметны трайбалистские обертона. Более того, это движение уже распалось на два «племени»: одно — городское — говорит о «партизанской войне» с муниципальными властями, другое считает невозможным приспособиться к городской жизни, не поступаясь при этом своими ценностями, и его представители организуют поселения вроде «Свинофермы», «Утренней звезды» и «Большого сюра». Оба племени хиппи уже имеют настолько мало соизмеримого с преобладающим племенем белых англосаксов-протестантов, что власти одного города на полуострове Монтерей сочли их достаточно серьезной угрозой, чтобы принять указ, запрещающий спать на деревьях, а муниципалитет Сан-Франциско принял закон, не разрешающий сидеть на тротуарах.
Даже среди тех, кто остался верен плюралистическим ценностям американского среднего класса, мы наблюдаем все больший спрос на перемены в тех аспектах обыденной и политической жизни, что подрывают самые элементарные социальные процессы: речь идет о требованиях о создании школ по месту жительства («племенного» типа), контроля над проектами переустройства городов, самостоятельности в деле установления и выплаты арендной платы домовладельцам в трущобных кварталах. Все эти тенденции указывают именно на усиление трайбализма, а не соизмеримых факторов в вопросах, связанных с ресурсами общего пользования.
Более того, мы вновь обнаруживаем и другие племена — причем самым неожиданным образом. Так, в сфере образования выясняется, что тест на IQ — один из наших первых и самых реальных (как с точки зрения достоверности, так и с точки зрения устойчивости) критериев — куда эффективнее отражает факт наличия различных языковых «племен», чем уровень «природного ума». В начальной школе различные языки и ценности детей из разных «племен» внезапно превратили соизмеримые величины в образовательном процессе в несоизмеримые.
Следует отметить, что эмпирические противоречия, свойственные мифу об общих ценностях, проявились куда раньше, чем может показаться. Так, в отношении городской среды Скотт Грир еще семь лет назад утверждал, что городское «ядро» охвачено болезнью, и эта болезнь не пройдет, пока в общественном сознании не произойдет сдвиг и все представители среднего класса не переместятся в пригороды, оставив «ядро» «...сегрегированным, оскорбленным, ущемленным». Эти аргументы Грир изложил в то время, когда большинство из нас все еще говорило о компромиссах и примирении различных интересов. Он считал, что образ жизни, ценности и потребности двух указанных групп настолько несопоставимы, что оздоровление и творческая перестройка городской жизни будут возможны лишь тогда, когда на смену плюрализму придет по сути географический или территориальный трайбализм: только после этого несоизмеримые факторы городской среды станут соизмеримыми.
Недавно другой ученый, Уоллес Ф. Смит, изучив «историю болезни» городского ядра, пришел к выводу, что «производительная» модель города уже не может считаться основой экономического анализа. Вместо нее он предлагает новую модель — модель города, превратившегося в место потребления и проведения досуга, а затем высказывает предположение, что из-за самого характера этой модели оздоровление города невозможно, поскольку он не в состоянии принимать решения.
Решения же он не в состоянии принимать потому, что требования, связанные с досугом, носят ценностный характер, а значит, не оставляют места для компромиссов и договоренностей; следовательно, не существует и способа принимать решения относительно этих различных ценностных требований к городскому ядру.
Если говорить о причине эрозии мифа об общей системе ценностей, то мне представляется, что миф об Америке как о гигантском «плавильном котле» можно было поддерживать, пока наши представления и знания о других группах формировались в основном через посредство бумажных средств коммуникации. В подобной перцепционной среде утверждение о том, что людьми движут интересы, выглядит если не очевидным, то достаточно обоснованным. А между интересами всегда можно найти компромисс и договоренность, не подрывая при этом основ самого нашего существования за счет отказа от собственных ценностей. Однако под воздействием электронных СМИ эта психологическая дистанция была нарушена; сегодня мы обнаруживаем, что людьми, с которыми мы прежде достигали компромисса в отношении интересов, на самом деле движут не интересы, а ценности. Более того, их поведение на нашем «жизненном пространстве» показывает, что их набор ценностей несовместим с нашим, а значит, компромиссы, которых мы достигаем, относятся не к сфере «контрактов», а к сфере культуры. Если в первом случае компромиссы приемлемы, то любая форма компромисса в последней сфере представляет собой не результат рациональных действий, а наглядный пример отступничества или ереси. Таким образом, мы живем не в эпоху примирения, а в эпоху конфронтации. И в этой ситуации несоизмеримые величины остаются несоизмеримыми и на практике.
Эрозия мифа о монополии на силовое принуждение
В прошлом тех, кто уже не разделял ценностей преобладающей культуры, сдерживал миф о том, что государство обладает монополией на силовое принуждение. Однако в послевоенные годы этот миф постоянно подвергается эрозии в связи с успешным применением стратегии партизанской войны — впервые в этом убедились французы в Индокитае, а затем все точки над i расставил Алжир. Мы же, страдая, как выразился сенатор Фулбрайт, «высокомерием могущества», чрезвычайно медленно усваиваем тот же урок во Вьетнаме, хотя сейчас мы все же осознали, что эта война носит политический характер, и военными средствами ее выиграть нельзя. Очевидно, что миф о монополии на принуждение, впервые поставленный под сомнение в ходе конфликта из-за гражданских прав темнокожих в южных штатах, затем в наших городских гетто, на улицах Чикаго, а теперь и в университетских кампусах, утратил свою власть над умами американцев. Технология партизанской войны показывает: государство может выигрывать сражения, но не в состоянии победить в «войне ценностей». Принуждение, центром которого является современное государство, невозможно обеспечивать перед лицом активного сопротивления примерно 10% населения, если государство не готово проводить сознательную политику геноцида в отношении групп с иными ценностями. Фактором, способствовавшим в прошлом поддержанию мифа о монополии на принуждение, было принятие всеми мифа об общей системе ценностей. В рамках современного государства само существование последней вызывает сомнение. Однако, даже если большинство граждан государства по-прежнему объединяет общая система ценностей, обеспечивающая соизмеримость несоизмеримого, в условиях сокращения возможностей властей в плане принуждения это большинство не способно навязать свои решения меньшинству.
Эрозия мифа об административном управлении ресурсами общего пользования
Тезис Хардина о том, что административные структуры государства способны юридическими методами обеспечить умеренность при эксплуатации общих ресурсов, соответствует современным теоретическим постулатам политологии и затрагивает один тревожный вопрос, связанный с этой теорией. Речь идет о его утверждении: «главная задача, стоящая перед нами сегодня — придумать корректирующий механизм обратной связи, необходимый, чтобы “надзиратели” оставались честными». Наиболее удачные из найденных нами эмпирических ответов на вопрос «Quis custodiet ipsos custodies?» («Кто будет надзирать за самими надзирателями?)» достаточно убедительно демонстрируют: решения и распоряжения, публичные слушания и пресс-релизы организаций, ведающих ресурсами общего пользования — таких, как Федеральная комиссия по вопросам транспорта, Комиссия по межрегиональной коммерции, Федеральная комиссия по торговле, и даже Налоговая служба — дают многочисленным, но неорганизованным группам американцев лишь символические заверения и создают лишь видимость удовлетворения их нужд. Своими практическими повседневными решениями и деятельностью эти органы поощряют, поддерживают и придают легитимность притязаниям небольших, но высокоорганизованных групп на особый доступ к материальным плодам ресурсов общего пользования. Общественными науками накоплено столько данных на этот счет, что правильный ответ на вопрос «Кто контролирует хранителей ресурсов общего пользования?» должен звучать так: те самые групповые интересы, что на эти ресурсы покушаются.
Об этом процессе говорится столько, что один автор даже постулирует: все попытки выработать меры регулирования в этой области проходят через один и тот же «жизненный цикл». Его началом становится волна возмущения, столь масштабного и решительного, что она создает достаточный политический импульс для создания регулирующего органа, призванного обеспечить равноправное, справедливое и рациональное распределение преимуществ среди всех, кто заинтересован в тех или иных ресурсах общего пользования. За этой фазой следуют символические гарантии тем, кто страдал от прежде существовавшей ситуации: регулирующий орган начинает действовать, что порождает, в политическом плане, успокоение среди подавляющего большинства тех, кто в целом заинтересован в данных ресурсах, но не объединен в четкую организацию. Как только это спокойствие возникло, высокоорганизованные группы со специфическими интересами, желающие добиться привилегий в эксплуатации общих ресурсов, осуществляют давление, достаточно сильное, чтобы преодолеть другие влияния и поставить ведомство на службу собственным интересам. После этого наступает последний этап, когда кадровый состав регулирующего органа набирается из рядов тех, чью деятельность оно должно регулировать.
Таким образом, судя по всему, даже при наличии общей системы ценностей, подкрепленной действенным мифом о монополии на силовое принуждение, перспективы спасения ресурсов общего пользования от привилегированного доступа или загрязнения с помощью административных методов, на которые возлагает надежды Хардин, выглядят не слишком радужно. В этой ситуации естественнонаучное сообщество, конечно, может снять с себя ответственность за решение экологических проблем сегодняшнего мира, не имеющих технического решения, перекладывая ее на специалистов по политическим и социальным вопросам. Само решение проблем от этого, однако, далеко не продвинется.
Можно ли вообще решить самые серьезные проблемы современного общества?
Выше я признала, что до самых недавних пор условия, позволявшие решить проблемы из категории, вычлененной Хардиным, вероятнее всего существовали: сейчас, однако, хочу высказать сомнения по поводу этой моей уступкой. Факты говорят о наличии проблем структурного и ценностного характера, которые делают подобные всеобъемлющие решения невозможными, и о том, что эта ситуация возникла уже достаточно давно.
К примеру, Аарон Вильдавский, всесторонне проанализировав бюджетный процесс, обнаружил, что в отсутствие механизма решения проблемы «иерархии полезности на уровне отдельных личностей» формирование государственного бюджета строится на расчетах, которые носят последовательный и возрастающий, а не всесторонний характер. В этом случае, «если воспринимать политику как процесс мобилизации государством ресурсов для решения срочных проблем», бюджет становится средоточием указанной реакции на проблемы, и в сегодняшней Америке эта реакция не носит всестороннего характера, необходимого для привнесения порядка в хаотичную среду. Другой пример механизма действия подобной логики — участие США во вьетнамской войне: что такое политика эскалации, если не политика последовательных действий по возрастающей, если перевести это понятие с современного рекламного жаргона на обычный язык? Вопрос, стоящий перед всеми нами, заключается в следующем: достаточно ли логического подхода по возрастающей для решения проблем в XX столетии?
Функциональные требования к современным институтам приводят к тому, что логический подход по возрастающей становится единственной реально возможной формой принятия решений, но это лишь в очередной раз ставит вопрос, который мы задали ранее — поддается ли решению любая из самых серьезных проблем, возникающих в современном обществе? Вполне может оказаться, что формирующиеся формы «трайбалистского» поведения, на которые мы обратили внимание выше, являются последней надеждой на низведение политических и социальных институтов до уровня, на котором несоизмеримые вещи станут соизмеримыми как с точки зрения ценностей, так и с точки зрения всесторонней реакции на проблемы. В конце концов, вполне можно предположить, что в истории человечества отказ от племенной организации представляет собой лишь краткосрочный и неудачный эксперимент. Поскольку мы стоим «на пороге полного уничтожения», может оказаться, что возврат к «соседской» жизни в небольшом сообществе без посредничества электронных СМИ представляет собой весьма функциональный способ сохранения человечества как вида. На мой взгляд, существует один существенный аспект, в котором среда обитания современного человека вступает в противоречие с тем, что позволило ему возвыситься над остальными видами, населяющими нашу планету. Его нынешнее положение с точки зрения эволюции связано не со специализацией, а скорее с общей способностью к адаптации. Современные социально-политические институты, однако, основаны на специализированном, последовательном, идущем по возрастающей процессе принятия решений, а не на общей адаптивности. В результате жизнь в государстве современного типа будет и дальше требовать сосредоточения на единственной цели в качестве ключа к успеху, но в одном важнейшем аспекте эта целеустремленность превращается в «смирительную рубашку», препятствующую общей адаптации. С особой наглядностью это противоречие проявляется в наших городах, где снижение качества общей среды обитания идет шаг в шаг с возникновением «специализированных» районов. А противоречие между целенаправленностью институтов и человеческим измерением современной среды обитания высвечивает такой факт: Йоран Лофрот, председатель комиссии по исследованию пестицидов при Шведском национальном научном совете, недавно предупредил, что многие дети, которых кормят грудью, вместе с молоком матери принимают внутрь «ДДТ в объемах, превышающих безопасную ежедневную дозу», а потому, возможно, их следует кормить коровьим молоком, поскольку организм коровы не усваивает лишь 2–10% объема ДДТ, который она потребляет.
Что может сделать наука для сохранения ресурсов общего пользования?
Представляется все же, что, несмотря на почти неумолимый ход вещей, наука может внести определенный вклад в смягчение отмеченных Хардиным проблем с ресурсами общего пользования.
Этот вклад возможен на двух уровнях:
Наука может уделять больше внимания выработке технических шагов, способных одновременно смягчить сами проблемы и вознаградить тех, кто отказывается от осквернения ресурсов общего пользования. Представляется, что этот подход с большей вероятностью даст успешные результаты, чем «фундаментальное расширение пределов нравственности» административно-правовыми методами; личная заинтересованность кажется более надежным и последовательным стимулом для групп, добивающихся для себя выгод, чем административные «шлепки по рукам» или давление общественности.
Пожалуй, за счет использования общеизвестных систем экологического мониторинга, наука может поддерживать высокий уровень «символической неуспокоенности» среди тех, кто заинтересован в общем использовании этих ресурсов — тем самым сохраняя их политическое вовлечение в эти вопросы до такой степени, чтобы администраторы в своих действиях ориентировались на них, а не на группы, стремящиеся хищнически использовать указанные ресурсы. Такой подход представляется первым шагом к разработке «корректирующего механизма обратной связи, необходимого, чтобы “надзиратели” оставались честными». Для этого, однако, потребуется существенным образом изменить образ действия науки, поскольку она не может больше довольствоваться одной разработкой технологией мониторинга и их передачей в распоряжение очередного регулирующего органа. Прошлый опыт администрирования также позволяет предположить, что использование технологий для поддержания высокого уровня «неуспокоенности» среди населения требует, чтобы наука взяла на себя соответствующие функции и ответственность в обеспечении, контроле и распространении информации.
Подобный вклад науки в сохранение пригодной для жизни окружающей среды возможен только в том случае, если самоизоляция двух научных «племен» будет существенным образом нарушена. Дело вот в чем: если научное сообщество, в своем изолированном состоянии, должно самостоятельно открывать «трагедию ресурсов общего пользования» и причин, ее вызывающих, этот процесс, возможно, будет идти слишком медленно, чтобы спасти планету от полного разрушения. Столь же важно, однако, что подобный путь побудит науку отвлечь внимание от выработки технических инструментов, информации и решений, которые будут способствовать поиску политических и социальных решений проблем, связанных с ресурсами общего пользования.
Поскольку я по-прежнему крайне подозрительно отношусь к возможной результативности призывов или требований о фундаментальном расширении пределов нравственности, выскажу предположение, что подобный поворот в деятельности как обществоведческого, так и естественнонаучного сообщества в настоящее время соответствует их непосредственным интересам. Как указывает Майкл Полани, «любовь к чистой науке, зажатая сегодня между грубым утилитаризмом мещанства и идеологизированным утилитаризмом современного революционного движения, может зачахнуть и погибнуть». Науки, общественные и естественные, могут функционировать только в рамках весьма специфической интеллектуальной среды, не носящей ни универсального, ни неизменного характера, и эта среда сегодня находится под угрозой. Вопросы об актуальности гуманитарных наук, поднимаемые студентами Массачусетского технологического института и Стэнфордского исследовательского института в Беркли — а завтра из газет мы можем узнать, что к этому списку добавились новые названия — представляют серьезную опасность для сохранения этой интеллектуальной среды. Пусть даже некоторые из вопросов, поднимаемых молодым поколением, и основываются на ошибочных предпосылках, мы все равно должны быть готовы дать на них предварительные коллективные ответы — хотя бы для того, чтобы сохранить среду, где общественные и естественные науки могли бы существовать и развиваться. Но этого не произойдет, пока обществоведческое сообщество будет перекладывать решение важнейших проблем, стоящих перед человечеством, на плечи будущего технического прогресса, а естественнонаучное сообщество снимает с себя ответственность за те же проблемы, связывая ложные ожидания с решениями политического характера.
Впервые: Crowe B.L. The Tragedy of the Commons Revisited // Science. Vol. 166., 3909 (1969. November 28).
