Тимоти Сэндефур Права собственности сегодня

В июне 2005 года Верховный суд США вынес вердикт по делу Сюзетт Кело против города Нью-Лондон, поддержав решение городских властей отнять принадлежавший семье Кело земельный участок и передать его частному застройщику, который планировал построить на этой территории ряд частных коммерческих объектов. Этот вердикт стал настоящей сенсацией - Верховный суд впервые защитил практику отчуждения частной собственности не на прямые нужды государства (рublic use), т.е. строительство правительственных сооружений или дорог, как это закреплено в Конститции США, а в пользу другого частного агента, который, по мнению государства, будет использовать эту собственность с большей выгодой для всего общества. Подробнее о деле Кело, его предыстории и последствиях в главе из книги Тимоти Сэндефура «Права собственности в XXI веке».

Когда в 1953 году Дороти Инглиш и ее муж Найки покупали 39 акров земли возле Портленда (штат Орегон), они думали, что это не только даст им определенный доход после выхода на пенсию, но и поможет обеспечить будущее их детей^[1].

Следующие 10 лет они строили «дом своей мечты», ютясь все это время в ветхом жилище, где не было даже водопровода; чтобы поддержать доходы семьи, им даже пришлось продать половину своего участка. Но в 1973 году Законодательное собрание штата Орегон приняло Закон №100 — один из самых жестких актов, регулирующих землепользование, из всех, что действуют на территории США. Вскоре после этого власти округа, действуя в соответствии с этим статутом, объявили оставшуюся землю Инглишей «лесными угодьями», и запретили им делить свою собственность на участки меньшей площадью, чем их 20 акров. Надежды Дороти на то, что они оставят детям и внукам недвижимость, способную принести им прибыль, рухнула из-за одного росчерка чиновничьего пера.

Дороти не возражала против законодательной защиты окружающей среды, но из-за распоряжения властей их земля подешевела на тысячи долларов, лишив семью по праву причитающихся ей доходов. По конституции государство обязано выплачивать компенсацию тем, чье имущество оно отчуждает для общественных нужд. «Кто захочет платить за этот лес, который они желают сохранить? — заметила Дороти в разговоре с журналистом. — Если большинство хочет сохранить все это, пусть оно за него и заплатит»^[2]. Однако суды штата Орегон выносят такие решения, что государству почти никогда не приходится платить за фактически отчуждаемую недвижимость, если при этом они не отнимают у владельцев правовой титул на землю^[3]. Таким образом, вместо прямой конфискации, чиновники штата просто запрещают собственникам что-либо делать со своей землей — однако при этом они по-прежнему обязаны платить за нее налоги, оформлять страховку и т.д.

Захват путем регулирования

Случай с Дороти — наглядный пример того, какими обременительными последствиями оборачиваются для домовладельцев федеральные и региональные нормы, регулирующие землепользование. Во второй половине XX века это бремя существенно усилилось, в основном в результате судебных решений по делам вроде «Пенн Сентрал», урезавших обязанности государства по выплате компенсации собственникам. Примерно в тот период, когда эти решения принимались, администрации Джонсона и Никсона вводили в действие ряд самых масштабных в истории страны мер по контролю государства над недвижимостью. В 1974 году сенатор от штата Вашингтон Генри М. Джексон выдвинул законопроект об общенациональном планировании землепользования, который предоставлял бы федеральным властям полномочия по выдаче разрешений на строительство — или отказе в них — на всей территории страны^[4]. Хотя законопроект был одобрен Сенатом, он не прошел в Палате представителей — отчасти потому, что подобные вопросы всегда считались компетенцией местных органов власти. Но вскоре после этого почти такой же результат был достигнут за счет принятой Конгрессом серии норм экологического регулирования. «Закон о чистоте воздуха», «Закон о чистоте воды», Закон о национальной экологической политике и Закон о защите видов, находящихся под угрозой исчезновения, породили целую систему бюрократических структур, наделенных полномочиями по регулированию землепользования, если оно может негативным образом отразиться на состоянии окружающей среды — пусть даже и самым незначительным образом.

Эти законоположения сформулированы весьма расплывчато, чтобы наделить государство максимально возможной властью в этих вопросах. К примеру, по Закону о чистоте воды преступлением федерального уровня признано «внесение загрязняющих веществ» в «воду на территории Соединенных Штатов», но при этом «загрязняющим веществом» может быть признано все, что угодно — например, песок, рыба или даже солнечный свет^[5]. В 1970-х годах сенатор Эдмунд С. Маски, один из авторов Закона о чистоте воды, похвалялся, что даже смешав виски с водой в собственном стакане, вы нарушите этот акт^[6]. С юридической точки зрения это фактически так и есть, поскольку, помимо того, что «загрязняющим веществом» может быть признано что угодно, понятие «вода на территории Соединенных Штатов» трактуется не только как озера, реки и ручьи. Оно теперь означает любой объем жидкости, из которого хотя бы молекула воды может попасть в крупную реку, даже спустя долгое время и косвенным путем^[7]. Это называется «гидрологической связью»; в рамках подобной концепции федеральные чиновники вправе осуществлять регулирование в отношении любых объемов воды — и прилегающей к ней земли — даже если «гидрологическая связь» не носит постоянного характера и крайне незначительна. Нет никаких юридических оснований считать, что ванна или кухонная раковина — и даже стакан виски с водой — нельзя рассматривать как «воду на территории Соединенных Штатов». Более того, в 1985 году, рассматривая одно из дел, федеральный апелляционный суд вынес решение, что федеральное правительство обладает регулирующими полномочиями и в том случае, если компания выливает загрязняющие вещества в высохшее русло небольшого ручья, не связанного ни с какими реками, поскольку «впитываясь в землю, загрязненная жидкость становится частью водоносного слоя, и после длительного периода, возможно исчисляемого столетиями, подземные воды в конечном итоге попадут в Хорас-Спрингс или Рио Сан-Хосе»^[8].

Более того, и участок пустыни по Закону о чистоте воды можно квалифицировать как «сильно увлажненную почву» — даже если он расположен за много миль от ближайшего водоема^[9]. Представитель инженерных войск армии США как-то похвалялся: «С точки зрения регулирования увлажненная почва — это все, что мы решим признать таковой»^[10]. В ходе одного судебного процесса, проходившего в 2003 году, глава строительной фирмы Джон Рапанос был приговорен к тюремному заключению за то, что распорядился переместить песок с одного места на другое на кукурузном поле в Мичигане; ближайший водоем находился от него на расстоянии 20 миль^[11]. Аналогичным образом, Закон о защите видов, находящихся под угрозой исчезновения, требует разрешения федеральных властей на реализацию любого строительного проекта, способного любым способом воздействовать на животных и растения, включенных в список видов, находящихся под угрозой. Однако поскольку этот список весьма велик, практически любое строительство невозможно без разрешения федеральных чиновников — при том, что на его получение могут уйти годы и даже десятилетия, а сопутствующие издержки достигают десятков, а то и сотен тысяч долларов. Нарушения экологического законодательства, естественно, влекут за собой крайне суровое административное и уголовное наказание.

Расширение административного контроля федеральных, региональных и местных органов власти фактически приводит к аннулированию традиционных принципов частной собственности. До начала Прогрессистской эпохи [начавшейся в конце XIX века] считалось, что собственник вправе поступать со своим имуществом по своему усмотрению, если при этом он не нарушает права других собственников. Очевидно, если кто-то разжег костер на своей земле, и дым серьезно помешал соседу использовать свой участок и наслаждаться своим владением, на такого собственника можно подать иск за причинение неудобств. Но в большинстве других аспектов собственники обладали полной свободой распоряжаться своим имуществом, как пожелают. В обычном праве возникла формулировка sic utere tuo ut alienum non laedas («пользуйся тем, что твое, так, чтобы не вредить тому, что принадлежит другим»). Если сосед (или государство) хотел помешать кому-то пользоваться его землей, он должен был предъявить для этого веские основания. Однако сегодняшнее «административное государство» в целом исходит из презумпции, что собственник не имеет права распоряжаться своей землей: для этого он должен получить разрешение государственного ведомства, в котором ему можно отказать практически под любым предлогом или затянуть решение на практически неограниченный срок^[12]. Таким образом, «наслаждаться» своей собственностью владелец может, по сути, только в том случае, если этого захочет государство, которое дает или не дает разрешение на ее использование — или даже полностью отчуждает эту собственность в соответствии со своим суверенным правом — в зависимости от политических соображений.

Возможности государства по контролю землепользования расширяются параллельно с общими полномочиями федерального правительства. Закон штата Орегон ? 100 и другие аналогичные акты заставляют владельцев нести все большие издержки, запрещая им использовать свою собственность так, как они заранее запланировали. В течение 20 лет после того, как суд объявил недвижимость Дороти Инглиш «лесными угодьями», ей было запрещено делить ее на участки и передавать их детям. И хотя законодательное собрание Орегона специальным постановлением разрешило ей делить свою землю, губернатор наложил на него вето, мотивируя это необходимостью обеспечить неукоснительное действие законов штата о землепользовании. Наконец, в 2000 году возмущенные орегонцы создали инициативную группу для проведения в штате референдума, чтобы потребовать от государства компенсации выгоды, упущенной такими людьми, как Дороти, из-за норм регулирования. Хотя предлагаемый законопроект не затрагивал полномочий государства по борьбе с загрязнением окружающей среды и причинением людям беспокойства в традиционном смысле этого понятия, он все равно подвергся нападкам со стороны экологических и других организаций, желавших, чтобы власти имели как можно больше возможностей распоряжаться частной собственностью граждан. Эти организации потратили на свою кампанию втрое больше средств, чем инициативная группа орегонцев; почти все газеты штата публиковали передовые статьи, направленные против законопроекта. Тем не менее Закон ? 7 все же был принят, и в результате конституция штата пополнилась положениями о защите частной собственности — одними из самых жестких на всей территории страны. Однако вскоре после прохождения этого акта несколько экологических акций подали против него иск, и верховный суд штата признал его антиконституционным. В одном из пунктов закона говорилось, что предписание о компенсации не распространяется на владельцев магазинов, торгующих порнографической продукцией; суд воспользовался этим, заявив, что указанная статья нарушает свободу слова^[13].

У избирателей штата Орегон это решение вызвало гневную реакцию, и в 2004 году они проголосовали за практически аналогичный Закон ? 37. Инициаторы вновь столкнулись с жесткой оппозицией; противники снова вложили в кампанию против законопроекта в три раза больше средств, чем его сторонники, и получили буквально стопроцентную поддержку прессы. Но закон 37 был принят большинством в одну треть голосов; его поддержало больше людей, чем любую другую инициативу, выставленную на референдум в штате Орегон. Через тридцать лет Дороти Инглиш наконец получила возможность выполнить обещание, что она дала себе и своим родным, — разделить свою землю и передать ее детям и внукам, или получить компенсацию за понесенные убытки^[14]. В феврале 2006 г. Верховный суд штата Орегон признал Закон 37 соответствующим конституции.^[15]

Сторонники регулирования утверждают, что государство не должно компенсировать собственникам причиняемый этим регулированием ущерб, потому что путают две совершенно различные категории права: законы, защищающие права личности, и те, что обеспечивают общество, как выражаются экономисты, «общественными благами»^[16]. Защищающие права личности законы — принимаемые в рамках «полицейских функций» государства — могут причинять убытки тем, чьи действия они ограничивают, но государство не обязано их оплачивать, поскольку сами ограничиваемые действия неправильны. Государство не должно платить людям, когда оно запрещает им, к примеру, загрязнять землю, принадлежащую соседям, поскольку при этом оно ничем не ограничивает их права. Однако законы, вынуждающие собственников предоставлять общественности бесплатно то, что в другом случае ей пришлось бы приобретать за деньги, — например, парки или природные заповедники — носят совершенно иной характер. Эти законы призваны не защищать права, а обеспечивать общество какими-либо благами. Когда издержки за обеспечение таких благ падают на одного человека или небольшую группу людей, общественность должна компенсировать этим собственникам убытки. Если сама норма регулирования не содержит в себе подобное возмещение — такое иногда происходит за счет повышения стоимости затронутой регулированием собственности — возникает ситуация, когда владелец должен единолично нести все издержки, связанные с «общественным благом»^[17].

Существует огромное количество норм регулирования, вынуждающих отдельных землевладельцев нести издержки обеспечения общественных благ. Зачастую результат оказывается негативным не только для собственника, но и для тех, кто должен выиграть от подобных программ. Одним из особенно прискорбных примеров в этой связи является «контроль над арендной платой», запрещающий домовладельцам взимать с жильцов суммы, которые они могли получить за сдачу квартиры внаем, если бы обе стороны могли свободно принимать решения об условиях контракта между ними. Законы о контроле над квартплатой зачастую принимаются людьми, считающими, что таким образом они защищают бедняков и пожилых людей от нищеты и обеспечивают им крышу над головой, но на деле именно эти незащищенные слои в конечном итоге страдают от них больше всего.

Контроль над квартплатой приводит к таким же негативным последствиям, как и любые другие меры по контролю за ценами. Он разрушает нормальный механизм координации спроса и предложения, действующий на свободном рынке, лишая собственников стимулов к сдаче жилья внаем и сокращая возможность выбора для тех, кто хочет снять жилье. Владельцы жилья в результате этих мер с меньшей вероятностью будут вкладывать средства в строительство новых домов или поддерживать уже имеющийся жилой фонд в хорошем состоянии. Когда убытки домовладельцев возрастают, некоторые из них переоборудуют свою собственность из доходных домов в кондоминиумы, чтобы это жилье можно было продать по рыночным ценам. В некоторых случаях государство пытается перекрыть и этот путь, запрещая домовладельцам, сдающим жилье, сворачивать свой бизнес. В 1984 году Верховный суд штата Калифорния признал соответствующим конституции распоряжение городских властей Санта-Моники, запрещающее владельцам недвижимости «изымать контролируемый фонд, предназначенный для сдачи внаем, с рынка съемного жилья за счет сноса, переоборудования, или иным способом»^[18]. Суд постановил, что этот акт лишь «косвенно и минимально отражается» на «предполагаемой свободе» домовладельцев^[19]. К счастью, позднее законодательное собрание штата приняло закон, позволяющий домовладельцам закрывать свой бизнес по собственному желанию, однако само судебное решение так и не было отменено. Если же домовладельцы не могут или не хотят прекращать обеспечивать общество съемным жильем, ограничения на квартплату приводят к тому, что им приходится максимально сокращать издержки — а это зачастую означает отказ от ремонта прохудившихся труб, покраски вестибюлей и других мер, необходимых для поддержания жилья в надлежащем виде. Порой они просто оставляют дома в заброшенном состоянии. В конечном итоге контроль над квартплатой затрудняет беднякам поиск съемного жилья и усиливает вероятность того, что квартира, которую они найдут, не будет соответствовать стандартам. Тем временем принудительное вторжение государства в сферу добровольного обмена идет по нарастающей, и свобода людей все больше ограничивается.

Хотя некоторые из тех, кто уже снимает жилье, выигрывают от снижения квартплаты, это происходит исключительно за счет собственников — и тех, кто еще только ищет крышу над головой. Экономист Джордж Рейсман отмечает: «Жильцы, способные позволить себе более дорогую машину или дополнительную поездку на отдых благодаря искусственно заниженной квартплате, покупают эти машины или путевки за счет того, что где-то не будет построен новый жилой дом, а в конечном итоге — и в ущерб содержанию самих зданий, где они живут. Придет день, когда такой человек захочет переехать и обнаружит, что приличного жилья на рынке просто нет, поскольку он, и миллионы таких как он, потратили на потребление сумму, эквивалентную расходам на сооружение всех новых жилых домов, которые в противном случае были бы построены»^[20].

Контроль над квартплатой также порождает черный рынок искусственно удешевленного жилья, поскольку потенциальные квартиросъемщики — зачастую представители богатых слоев и среднего класса — стараются заполучить жилье в доме с контролируемой арендной платой, иногда подкупая домовладельцев, чтобы те приняли их в качестве жильцов. Порой жильцы домов с контролируемой квартплатой сдают свои квартиры в субаренду другим, взимая с них достаточную сумму, чтобы расплатиться с домовладельцем и остаться в прибыли. У бедняка, приезжающего на новое место или не имеющего кредитной истории, шансов победить в этой подпольной «конкурентной борьбе» немного.

Но, хотя практически все экономисты считают, что контроль над квартплатой нисколько не помогает беднякам, в некоторых городах подобные акты продолжают приниматься, поскольку избиратели не осознают их негативных последствий, и поскольку такой контроль, как и многие экологические законы, позволяет политикам избегать повышения налогов. Контроль над квартплатой позволяет обеспечивать дешевое жилье без каких-либо расходов со стороны самого государства: они перекладываются на плечи домовладельцев.

Общественность в целом редко понимает, во что обходятся такие программы. Как отметил судья Скалиа при рассмотрении одного дела о контроле над квартплатой, регулирование, оборачивающееся убытками для владельцев недвижимости, выглядит привлекательным в глазах политиков, поскольку таким образом они «допускают перераспределение богатства... “внебюджетными” способами, не привлекая особого внимания, а значит на условиях относительного иммунитета от нормального демократического процесса». Городские власти могут помочь бедным квартиросъемщикам, просто повысив местные налоги и используя полученные средства для частичной компенсации их расходов на квартплату. Но это привлечет к подобной деятельности внимание общественности, и избиратели могут не одобрить программы, от которых зачастую выигрывают квартиросъемщики из среднего класса, а не бедняки. «Мне представляется сомнительным, — продолжал Скалиа, — чтобы жители Сан-Хосе позволили предоставлять средства из муниципальной казны, независимо от того, как они получены, семье из четырех человек с таким высоким уровнем дохода как 32 400 долларов в год... Вполне возможно, избиратели сочтут, что их следовало бы использовать на другие, более насущные социальные нужды»^[21].

Раз за разом экологическое законодательство, ландшафтное регулирование, распоряжения о сохранении исторических памятников, контроль над архитектурными проектами, ограничения на выдачу разрешений на застройку и бесчисленное множество других норм оборачиваются конфискацией части капитала, которым собственники обладают в виде своей земли, — капитала, приобретенного за счет упорного труда, сбережений и инвестиций в недвижимость, призванных обеспечить их будущее и осуществить их мечты — и перераспределением этого богатства в пользу общества в целом или групповых интересов. Редко, если вообще когда-либо, эти люди получают от государства справедливое возмещение за то, что оно у них отнимает. Однако проекты общественного значения должны финансироваться за счет налогов, которыми облагаются все, поскольку именно все пользуются плодами таких проектов. Точно так же, как было бы несправедливо заставлять только одного из жителей города оплачивать сооружение бульвара или все расходы на содержание городского полицейского управления, несправедливо и позволять политикам перекладывать стоимость проектов общественного значения на плечи небольших групп или не обладающих политическим влиянием индивидов, таких как домовладельцы и застройщики, и за счет этого обеспечивать общественности «бесплатные» блага.

Это несправедливо не только по отношению к человеку или группе, которые вынуждены нести такие расходы; результатом становится и ослабление подотчетности политиков, поскольку они получают возможность уклоняться от трудностей, связанных с демократическим процессом. Откровенная конфискация собственности как правило привлекает к себе внимание; общественность узнает об этом из газет, по телевидению и потому может составить мнение о плюсах и минусах подобного предлагаемого шага. Однако регулирование, оборачивающееся большими издержками для конкретного домовладельца или фирмы, осуществляется практически незаметно. Как отметил Нью-йоркский апелляционный суд, «главный порок отчуждения собственности, а точнее подрыва прав собственности, замаскированного под выполнение полицейских функций государства, заключается в том, что оно вынуждает владельца брать на себя расходы по обеспечению общественности какими-либо благами без всякой компенсации. Никто не пытается разделить стоимость этих благ между теми, для кого они предназначены, т.е. всем обществом. Вместо этого вопрос о том, кто будет нести расходы, решается на основе такого случайного фактора, как владение конкретной собственностью. Естественно, здесь есть и долгосрочный результат: конечные экономические издержки на предоставление блага скрыты от тех, кто в демократическом обществе наделен правом решать, желают ли они получать это благо с учетом конечных экономических издержек, независимо от того, как они распределяются на начальном этапе. Другими словами, конечную социальную цену изъятия частной собственности из сферы продуктивного использования легче скрыть, перекладывая расходы только на самого ее владельца. В случае успеха такого сокрытия общественность вряд ли станет возражать против “бесплатных” благ»^[22].

Если мы не позволим государству перекладывать расходы на свои программы на конкретных индивидов, это будет способствовать оздоровлению демократического процесса и станет гарантией большей логичности и открытости процесса принятия решений, поскольку общественность сможет более четко проанализировать издержки и результаты государственных программ.

Верховный суд, похоже, согласился с этим принципом в решении по делу «Оуэн против города Индепенденс»^[23], установив, что городские власти можно принуждать к выплате компенсации за нарушение гражданских прав их жителей. «Знание того, что муниципалитет может понести финансовую ответственность за вред, причиненный любыми его действиями, даже если они продиктованы лучшими намерениями, создаст у чиновников стимул... “перестраховываться” в пользу защиты конституционных прав граждан», — отмечал судья Бреннан. Поскольку «общество в целом пользуется благами, проистекающими из деятельности государства, и именно общественность в целом в конечном счете отвечает за его деятельность... было бы справедливее заставить всех налогоплательщиков нести любые финансовые убытки, связанные с неизбежными издержками деятельности государства, а не допускать, чтобы их воздействие ощущали лишь те, чьи права... нарушаются»^[24]. Если создание стимулов для осознанного принятия решений можно считать одной из задач законодательства о гражданских правах, — а это, несомненно, так — то оно же должно стать и целью требования справедливой компенсации.

Конечно, во многих случаях издержки, связанные с регулированием, в конечном итоге тем или иным путем приходится нести обществу. Нормы регулирования, из-за которых бизнес становится более дорогостоящим и рискованным делом, приводят к повышению цен на товары и услуги, вынуждают некоторых производителей уходить с рынка и сокращают предложение настолько, что некоторые виды продукции просто исчезают^[25]. В Калифорнии, к примеру, медианная стоимость индивидуального жилого дома за один год подскочила на 12,5%, превысив к маю 2005 года 509 000 долларов^[26]. В некоторых округах штата цены на новые дома за три года увеличились на 60%. Тем не менее, несмотря на взрывной рост цен на жилье, стоимость рабочей силы и строительных материалов повысилась незначительно. Да и нельзя сказать, что застройщики попросту пытаются увеличить свои прибыли. Нет, главной причиной высоких цен на жилье является стоимость разрешения на строительство^[27]. Цена — и затраты времени — на получение разрешения настолько велики, что, как установили недавно Джон М. Куигли и Стивен Рафаэл, экономисты из Калифорнийского университета в Беркли, «в городах, где больше всего повысился спрос на жилье, предложение нового жилья увеличилось в наименьшей степени»^[28]. Из-за регулирования землепользования всем, кроме сверхбогачей, с каждым днем становится все труднее приобрести дом.

Хотя в 1980-х годах исход таких дел, как «Лукас» и «Лоретто» дали собственникам некоторую надежду на то, что суды начнут серьезнее относиться к проблеме «захвата путем регулирования», в последние годы их постигло разочарование: целая серия принятых Верховным судом решений фактически позволяет государству «сорваться с крючка» в плане убытков, которое оно принуждает нести граждан. Уклоняясь от довольно четких рамок, созданных делами «Лукас» и «Лоретто», суды постепенно нащупали способы, позволяющие использовать в качестве «мерила» дело «Пенн Сентрал», допускающее неоднозначное толкование; это означает, что у собственника почти нет шансов выиграть дело.

Даже когда суды используют решения по делам «Лукас» и «Лоретто», они с помощью различных логических трюков все равно избегают вынесения постановлений о компенсации собственникам. В решении по «Лукасу», в частности, указывается, что государство обязано выплачивать справедливую компенсацию во всех случаях, когда принятые им законы лишают индивида всей стоимости его собственности. Но представим себе, что государство отнимает у человека всю собственность, кроме небольшой части — например, разрешая владельцу 10 акров земли использовать лишь 10% территории его участка. Согласно одному толкованию, собственнику должна быть выплачена полная стоимость 9 акров его земли, поскольку государство лишает его всей стоимости этих 9 акров. Однако есть и другое толкование, согласно которому в этом случае никакой компенсации собственнику не причитается. Поскольку ему в какой-то степени все же разрешается пользоваться своей землей, действия государства вообще не признаются «захватом». Юристы называют это несоответствие проблемой «относительной парцелляции» и «знаменателя»; на практике она позволяет судам выносить постановления, что никакого захвата вообще не было, поскольку государство позволяет владельцу пользоваться небольшой частью его собственности. Недавно, к примеру, в суде слушалось такое дело: единственное, что власти штата Род-Айленд разрешили владельцу участка земли стоимостью до 3 миллионов долларов — это построить на нем один дом ценой максимум в 200 000 долларов^[29]. Позволив собственнику сохранить эту «символическую» стоимость, государство избежало необходимости выплачивать ему компенсацию.

При рассмотрении дела «Тахо-Сьерра» в 2002 году Верховный суд нанес куда более мощный удар по правам собственности. Судья Стивенс объявил, что государство не обязано выплачивать возмещение владельцам недвижимости за более чем двадцатилетний запрет на любое строительство в районе озера Тахо, так как эти ограничения якобы носили «временный» характер. Поскольку государство не может себе позволить компенсировать всю стоимость собственности, которой оно лишает владельцев, то оно вообще не обязано платить: «Правило, предписывающее возмещать стоимость любых задержек в сфере использования собственности, сделало бы текущие процедуры деятельности государства дорогостоящими вплоть до необходимости их отмены, или способствовало бы принятию скоропалительных решений»^[30]. Позднее, в 2005 году, Суд сделал еще один шаг в том же направлении, постановив: даже в том случае, если регулирование землепользования никоим образом не позволяет достичь той цели, ради которой оно вводится, правительство все равно не обязано выплачивать собственникам справедливую компенсацию^[31]. Судебные решения, вынесенные в 1980-х годах, позволяли предположить: если закон не способен обеспечить достижение своей предполагаемой цели, значит, он «выходит за рамки», а потому причиненный им ущерб должен возмещаться. Теперь же Верховный суд разъясняет, что такие законы подпадают лишь под весьма либеральный критерий «логической взаимосвязи», введенный в оборот при рассмотрении дела «Неббиа», а это опять же означает, что у собственников почти нет шанса получить возмещение.

После 1980-х годов суды штатов стали еще враждебнее относиться к людям, стремящимся получить компенсацию за убытки, понесенные в результате регулирования. Пожалуй, самым вопиющим примером того, как чиновники наносят большие убытки отдельным собственникам, является история со знаменитым отелем «Сан-Ремо» в Сан-Франциско^[32]. Во многих гостиницах этого города существовала практика сдачи номеров в долгосрочную аренду вместо обслуживания туристов, приезжающих на короткий срок. Однако в связи с развитием индустрии туризма в Сан-Франциско владельцы некоторых из этих отелей решили, что переход к системе суточной оплаты принесет им больший доход. Тем не менее, городские власти, утверждая, что жилищная проблема в городе обострится, если таким отелям будет разрешено обслуживать туристов, издали Распоряжение по вопросу переоборудования гостиниц. Оно предписывало владельцам отелей, желавших перейти от долгосрочной аренды к обслуживанию туристов, получить для этого специальное разрешение. И хотя «Сан-Ремо» вообще не был «квартирным отелем», чиновники из мэрии потребовали, чтобы его владельцы, прежде чем увеличить количество номеров, сдаваемых туристам, получили разрешение — которое обошлось им в 500 с лишним тысяч долларов^[33]. Мэрия утверждала, что на эти деньги построит жилье, эквивалентное количеству номеров, которые будут сдаваться туристам^[34].

Владельцы отеля подали на городские власти в суд, утверждая, что Распоряжение нарушило их права, по сути, обложив их, и только их, специальным «налогом» для решения проблемы городских бездомных — проблемы, которую создали не они. Однако Верховный суд штата Калифорния поддержал распоряжение мэрии, сочтя, что оно влечет за собой лишь «обременение, связанное с изменением характера использования имущества и действующее на общих, а не дискриминационных основаниях»^[35]. Применяя принцип «логической взаимосвязи», суд пришел к выводу, что «между сборами на строительство эквивалентного жилья и выводом жилья из оборота существует логическая взаимосвязь», вызванная переходом отеля на обслуживание туристов, а потому права собственников недвижимости нарушены не были. Более того, суд объявил, что требование у городских властей компенсации за нарушение прав собственности равносильно навязыванию «политэкономической теории, разделяемой самими истцами... народу демократического государства»^[36]— ни больше, ни меньше!

На самом деле задача частной собственности в том и состоит, чтобы не позволять «народу» «демократическим» путем лишать меньшинство его прав. Как разъяснила судья Дженис Роджерс Браун в своем особом мнении, Распоряжение по вопросу о переоборудовании гостиниц «затрагивает интересы относительно слабой в политическом плане группы» именно потому, что она не пользуется влиянием^[37]. Приравнивая распоряжение к рэкету и вымогательству, Браун подчеркнула, что городские власти по сути используют полицейские функции государства в качестве инструмента для сбора средств. Сначала они запретили владельцам использовать их имущество по своему усмотрению, «а затем повысили собственные доходы за счет торговли освобождением от этой нормы регулирования... Государство, по сути, заявляет: поскольку власть в наших руках, платите за то, чтобы мы оставили вас в покое... Вместо выплаты компенсации собственникам государство хочет, чтобы собственники платили ему возмещение за возможность получить обратно справедливую стоимость своего имущества, которую государство отняло у них за счет регулирования»^[38].

После того, как суды штата поддержали авторов Распоряжения, федеральные судебные органы отказались вмешаться в ситуацию, и оно осталось в силе^[39].

Захват путем регулирования сегодня происходит все чаще, поскольку судебные решения позволяют государству предоставлять обществу «внебюджетными» способами «бесплатные» блага за счет перекладывания общих издержек на отдельных собственников. Это позволяет бюрократам жить не по тем правилам, по которым живем мы, остальные. Людские стремления, возможно, безграничны, но о наших средствах этого не скажешь. Поэтому ответственные люди должны устанавливать приоритеты и делать выбор, чтобы не выходить за рамки своих финансовых возможностей. Однако государство нашло способ обеспечивать людям различные ценности — от живописных лесистых ландшафтов до крыши над головой для бездомных — не платя за это ничего. Суды же, не поддерживая требование о справедливой компенсации, позволяют частным заинтересованным группировкам получать для себя льготы без политически непопулярного повышения налогов. И во многих случаях эти суды, в том числе калифорнийские, обосновывают отказ поддержать требования о компенсации тем, что их удовлетворение подорвет демократический процесс принятия решений. На деле же обязанность государства выплачивать подобное возмещение только укрепит этот процесс, поскольку избиратели и политики смогут делать рациональный выбор между альтернативными вариантами, а также потому, что те, кому достаются блага, будут также отчасти нести и связанные с ними издержки. В конечном счете «бесплатные» блага, которые государство обеспечивает за счет захвата путем регулирования, являются отнюдь не бесплатными. Их оплачивают отдельные собственники — такие люди, как Дороти Инглиш.

Суверенное право отчуждения

Захват путем регулирования лишает собственников права распоряжаться своим имуществом, но сохраняет за ними правовой титул на землю. Однако в рамках суверенного права на отчуждение государство попросту отбирает собственность у частных лиц. Некогда это право рассматривалось как «весьма серьезные и опасные полномочия», которыми государство должно пользоваться лишь в редких случаях^[40], однако во второй половине XX века правительство с куда большей готовностью использует свою власть, чтобы вынудить людей передать свою собственность государству. Постановление по делу «Берман против Паркера» стало лишь одним из многих решений, принятых в 1950-х годах, которые расширили полномочия государства в этой сфере: суды в Калифорнии^[41], Огайо^[42], Массачусетсе^[43] и нескольких других штатах также расширили полномочия властей по сносу жилых и офисных зданий в рамках проектов «перепланировки».

Эти проекты разрабатывались специалистами по планированию развития городов, считавшими, что государство должно вмешиваться в ситуацию и способствовать развитию городского хозяйства за счет субсидирования отдельных фирм или отчуждения земли у ее владельцев с последующей передачей другим —тем, кто сможет использовать ее с большей пользой для экономики. Согласно этой теории, компании, способные создавать рабочие места и дать толчок развитию экономики городов, зачастую не в состоянии это сделать, поскольку собственники соглашаются продавать свою землю лишь по крайне завышенным ценам. Подобные собственники, «цепляющиеся» за свое имущество, могут помешать экономическому росту, упорствуя даже тогда, когда все их соседи готовы расстаться со своими участками. Поэтому, утверждают авторы данной теории, подходящим способом решения этой проблемы является суверенное право отчуждения, которым обладает государство, — с его помощью можно заставить «упрямцев» продать свою землю по «разумной» цене.

Однако на деле серьезность проблем, которые создают «упрямцы», сильно преувеличивается. Есть немало примеров успешной реализации строительных проектов без использования суверенного права отчуждения, несмотря на опасность, которую якобы представляют «упрямцы». Так, Диснейленд и автострады вроде Даллес Гринуэй в Вирджинии или шоссе 91 на юге Калифорнии были построены без отчуждения земель государством, хотя и в этих случаях собственники могли не пожелать расстаться со своими участками^[44]. Одна из причин успеха подобных проектов заключается в том, что у собственников часто существуют мощные стимулы, побуждающие их продавать свою землю по разумной цене — например, многие владельцы обнаруживают, что в таких случаях после продажи части участка цена оставшейся земли возрастает. Да и во многих других секторах экономики частные фирмы находят способы покупки больших участков земли, сводящие к минимуму проблему «упрямцев», — в частности «аукционы вслепую» или иные методы коллективных торгов. Печальная истина заключается в том, что бюрократы-плановики запросто обвиняют собственников в «упрямстве», стоит им потребовать за свою землю сумму, превышающую ту заниженную цену, что предлагает им государство.

Настоящие «упрямцы» — люди, отказывающиеся продавать свою землю за любые деньги — встречаются редко. Но даже в этих случаях строители часто находят возможность преодолеть препятствие. Когда 97-летний Рамон Родригес, живший в одном из районов Далласа, известном как «маленькая Мексика», отказался продать свою землю банку Frost Bank, владельцы последнего попросту проложили подъездную дорогу в обход его участка. До самой своей смерти, наступившей в 2004 году, Родригес сидел на своем крылечке и приветственно махал рукой посетителям и сотрудникам банка. «Служащие банка были с ним особенно любезны, — вспоминает дочь Родригеса. — Полицейские тоже заходили посидеть с ним, составить ему компанию. Нам повезло, что мы так долго могли с ним общаться»^[45]. В какой-то степени всех собственников можно назвать «упрямцами», раз уж они предпочитают сохранять свою землю за собой, а не продать ее немедленно кому-то еще. Право отказа от продажи — неотъемлемый элемент права собственности.

Государственные чиновники преувеличивают не только масштаб проблемы «упрямцев», но и преимущества, которые их проекты должны принести горожанам. Это несомненно относится и к самому позорному случаю применения суверенного права на отчуждение: принятому в 1981 году решению мэрии Детройта ликвидировать жилой район Поултаун и передать землю General Motors для строительства автозавода^[46]. Утверждая, что масштабы безработицы, вызванной жестокой депрессией, можно сократить, если General Motors построит в городе завод, чиновники из детройтской мэрии приняли решения о передаче автогиганту 465 акров земли, на которых располагался один из рабочих районов города. События в этом случае развивались с головокружительной быстротой. Менее чем через год после того, как General Motors составила план строительства завода, городские власти одобрили проект, приняли решение о выселении жителей и одержали полную победу в Верховном суде штата Мичиган, который постановил, что проект соответствует критериям «общественной пользы» и конфискация земли с применением суверенного права отчуждения будет способствовать его реализации. Выселив 4200 жителей Поултауна, General Motors построила свой завод; он вступил в эксплуатацию в 1984 году. Однако, вопреки первоначальным утверждениям компании он так и не обеспечил рабочие места 6000 жителям Детройта; производство несколько раз останавливалось и возобновлялось, но в конечном итоге количество рабочих на заводе составило 2500 человек^[47]. Но поскольку при ликвидации района прекратили свою деятельность 600 малых фирм, из-за этого проекта, вероятно, также лишилось работы не меньше 2500 человек^[48]. Подобно многим планам переустройства городской среды, поултаунский проект в конечном итоге лишь повредил экономике Детройта.

Правовые основания для постановления по делу Поултауна были аналогичны тем, что использовались и используются в других судебных решениях, позволяющих государству применять суверенное право отчуждения для стимуляции экономической активности. «Использование в общественных целях, — разъясняли судьи, — это деятельность в целях общественного блага», ничего более^[49]. И в любом случае, «преимущества, которые должны были быть получены муниципалитетом» за счет присутствия General Motors в районе, «были очевидны и существенны». Сокращение безработицы и «возрождение экономической базы района» представляли собой «важнейшие задачи общественного значения». Суд даже счел, что «выгоды, полученные General Motors, были лишь случайным фактором» в ходе осуществления этих задач^[50]. При этом суд, как и во множестве предыдущих случаев, не разъяснил, почему государство вообще должно контролировать «экономическую базу» района.

Суд сослался на ряд дел, рассматривавшихся в XIX веке, постановления по которым допускали отчуждение земли для строительства железных дорог, даже несмотря на то, что эти дороги управлялись частными коммерческими компаниями. И передача земли General Motors, постановили судьи, — еще одно проявление экономического прогресса такого же рода. Однако те случаи, на которые они ссылались, имели несколько важных отличий от дела Поултауна. Самое важное из них состоит в том, что суды, разрешавшие отчуждение земли в пользу частных коммерческих корпораций, скрупулезно оговаривали условия, на которых эти компании могут пользоваться плодами применения суверенного права государства. Эти условия должны были гарантировать, что последствия его применения не выйдут из-под контроля. К примеру, государство регулировало цены, устанавливаемые железнодорожными и компаниями и мельницами, чтобы не позволить им извлекать незаслуженные прибыли за счет предоставленных властями привилегий. Ричард Эпштейн раскрыл экономическую суть этого процесса: отчуждение земли для строительного проекта означает передачу ее стоимости реципиенту, который за эту землю ничего не заплатил. Экономический «профицит» здесь составляет разницу между стоимостью, получаемой реципиентом, и суммой, которую он заплатил бы за тот же участок земли в рамках добровольной трансакции. Без условий, оговаривающих ее использование в общественных целях, реципиент кладет эту разницу себе в карман — т.е. получает землю по цене ниже рыночной. Таким образом, условия использования в общественных целях «гарантируют “справедливое” распределение этого профицита, не позволяя любой группе получить больше своей пропорциональной доли этой разницы. Подобная система выглядит логичной, поскольку суверенное право отчуждения — это полномочие, применяемое в интересах общества, которое нельзя использовать для предоставления особых преимуществах немногочисленным частным группам»^[51].

Кроме того, в судебных постановлениях XIX века оговаривалось, что соответствующие железнодорожные компании и мельницы не вправе отказывать в обслуживании любым клиентам. Они представляли собой объекты общественной инфраструктуры, подобные нынешним электростанциям — полугосударственные предприятия с регулируемым уровнем прибыли, обязанные обслуживать всех без какой-либо дискриминации. Хотя подобные обоснования не всегда выглядят убедительно, они, по крайней мере, ограничивали возможности государства в плане оказания политических услуг тем или иным коммерческим предприятиям. Завод, построенный General Motors в Поултауне, ни одной из этих характеристик не отвечал. Им управляла частная коммерческая компания; от нее никто не требовал обеспечить доступ общественности на территорию завода, и никакой назначенный государством орган не контролировал ее прибыли. Новый завод попросту дал возможность General Motors получать прибыль за счет использования силовых полномочий государства к собственной выгоде.

Более того, в ходе процессов XIX века суды рассматривали железные дороги просто как новый вид путей сообщения, в прокладке которых государство участвовало уже давно. По мнению судей, никакая причина не препятствовала государству делегировать свое традиционное занятие — строительство дорог — частным компаниям. В то же время сооружением автозаводов и обеспечением занятости для рабочих автопрома государство никогда не занималось. Именно расширение роли государства в экономике побудило суд в «деле Поултауна» постановить, что оно должно способствовать развитию автомобильной промышленности — как в свое время оно помогало строить железные дороги.

Кстати, судебные решения XIX века, санкционировавшие отчуждение собственности для сооружения железных дорог и частных плотин, вызывали у современников отнюдь не однозначную реакцию^[52]. Так, Томас Кули в своем знаменитом трактате «Пределы конституции» разъяснял, что подобное отчуждение представляет собой исключение из правил и что понятие «”использование в общественных целях” подразумевает владение землей или ее долгосрочную аренду и использование обществом или общественными учреждениями; и если бы право государства на захват и конфискацию земли распространялось на какие-либо другие формы ее использования, частная собственность осталась бы без всякой защиты»^[53].

Когда Кули работал над этим трудом, он был председателем Верховного суда штата Мичиган. Девять лет спустя он еще раз прояснил вопрос о границах суверенного права отчуждения при рассмотрении дела «Райерсон против Брауна»^[54]. В этом разбирательстве речь шла о законе, разрешавшем владельцам фабрик, использовавших в качестве энергии силу воды, строить плотины, затапливая соседние земли. Соседи подали иск, утверждая, что их земли были загублены не в рамках использования в общественных целях, а ради частных интересов владельцев фабрик. Кули указал: законодательное собрание штата, истолковав понятие «использование в общественных целях» как любое пользование, «тем или иным способом отвечающее интересам общества», подвергло опасности всех собственников, поскольку «любой законный бизнес» является именно такой деятельностью. Если государство может отчуждать собственность и передавать ее для любого использования, которое считают предпочтительным чиновники или большинство избирателей, закон «скорее всего будет порождать не меньше отрицательных последствий, чем устранять». Да, гарантии прав собственности иногда вызывают раздражение у потенциальных покупателей, поскольку землевладельцы могут отказаться продать свой участок, «но ценность институтов демократии наполовину связана с тем фактом, что они защищают возможности каждого человека делать то, что он считает нужным, не заставляя его отчитываться о своих резонах и мотивах, если он делает то, на что имеет право»^[55].

Сто с лишним лет спустя судья Джеймс Райан в своем особом мнении по «делу Поултауна» изложил те же аргументы, что и Кули: любая деловая активность способствует сокращению безработицы и укреплению экономической базы сообщества. Фактически любую деятельность можно считать в той или иной степени выгодной для общества. Поэтому, если бы понятия «использование в общественных целях» и «общественное благо» действительно были синонимами, суверенное право отчуждения не ограничивалось бы ничем и законодательное собрание штата могло передавать собственность из рук в руки по собственному усмотрению.

Однако озабоченность, выраженная судьей Кули, а затем судьей Райаном, была оставлена без внимания и в Мичигане, и в ряде других штатов, где суды во второй половине XX века отдавали предпочтение расширенному толкованию понятия «использование в общественных целях». В 1958 году по распоряжению городских властей Бостона был снесен Вест-энд — район, где проживало до 20 000 иммигрантов из европейских стран и их детей. Этот рабочий квартал площадью в 50 акров, о котором многие бостонцы сегодня вспоминают с любовью, был полностью разрушен за несколько месяцев, чтобы освободить территорию для строительства жилья класса «люкс»^[56]. После Второй мировой войны городской ландшафт Нью-Йорка необратимо изменился усилиями «градоустроителя» Роберта Мозеса, который распорядился снести тысячи зданий для сооружения новых небоскребов, автострад, мостов и муниципального жилья^[57]. В начале 1980-х Верховный суд штата Калифорния даже вынес решение, что городские власти имеют право «конфисковать» футбольный клуб, чтобы не допустить его переезда в другой город^[58].

После слушания дела «Берман против Паркера» в 1954 году Верховный суд США 30 лет не рассматривал вопроса о суверенном праве отчуждения. Затем, в 1984 году, он принял к производству два дела, связанных с проблемой использования в общественных целях. По делу «Ruckelshaus против Monsanto»^[59]. Суд вынес решение, что федеральное правительство вправе предписать фирме, изготавливающей химическую продукцию, сообщить свои секретные формулы компаниям-конкурентам, даже несмотря на то, что они будут использовать эту информацию к собственной частной выгоде. Суд отверг «представление о том, что использованием в общественных целях можно назвать лишь отчуждение собственности для применения в интересах общества в целом». Даже в том случае, если отчуждение собственности «возможно принесет пользу обществу», Конгресс имеет право вынести соответствующее распоряжение. А поскольку Конгресс считал, что требование о раскрытии секретов фирмы позволит «избежать дорогостоящего дублирования научных исследований», его действия соответствовали критериям «использования в общественных целях»^[60].

Большую известность получило дело «Hawaii Housing против Мидкиффа»^[61], где речь шла о законе штата, разрешавшего владельцам домов, построенных на арендованной земле, просить государство конфисковать эту землю у собственника с последующей перепродажей арендаторам по сниженной цене. Законодательное собрание объясняло, что этот акт был призван решить проблему дефицита жилья в штате, которая, по мнению депутатов, была вызвана тем, что 47% всей земли на территории региона принадлежит всего 80 собственникам. Возможно эта ситуация, в сочетании с тем, что еще 49% земли в штате принадлежало региональным или федеральным властям, действительно создала дефицит жилья, однако утверждение о том, что ее результатом стала «олигополия», было явно неискренним: подавляющее большинство экономистов не сочло бы рынок, на котором действует 80 независимых продавцов, олигополией (даже если допустить, что это понятие вообще имеет какое-либо конкретное значение). Тем не менее Верховный суд единогласно признал указанный закон соответствующим конституции. Основываясь преимущественно на таких прецедентах, как «дело Бермана» и ряд процессов, проходивших в период «Нового курса», судья О’Коннор отметила, что судебные органы имеют лишь «крайне ограниченные» полномочия для вмешательства в пользу землевладельцев . Более того, «в случаях, когда применение суверенного права отчуждения могло быть логически связано с возможными общественными интересами, Суд никогда не выносил решений, что Пункт об использовании в общественных целях предписывает компенсацию за отчуждение собственности»^[62]. Таким образом, стандарт получается крайне заниженным. Как и по «делу Бермана» в делах «Monsanto» и «Мидкифф» судьи выносили постановления единогласно.

За десятилетия, что прошли после рассмотрения «дела Бермана», суверенное право отчуждения превратилось для плановиков из управлений благоустройства в повседневно применяемый инструмент. Городские и региональные власти начали воспринимать себя не как защитников прав граждан, а как «скульпторов», имеющих право использовать собственность, принадлежащую людям, в качестве глины, из которой они лепят «идеальный город». В 2003 году юрист Дэйна Берлинер из Института по изучению проблем правосудия (Institute for Justice) опубликовала важное исследование, описав более 10000 случаев, — и это только за 1998–2003 годы — когда государственные чиновники применяли суверенное право отчуждения или грозили применить его в интересах частных застройщиков^[63].

Подобно тому, как президент Эйзенхауэр в свое время предупреждал американцев об опасностях, связанных с возникновением «военно-промышленного комплекса», доклад Берлинер стал сигналом о появлении новой угрозы — «комплекса Cotsko–Ikea–Home Depot и государства», в рамках которого крупные корпорации и чиновники объединяют усилия, используя конфискационные полномочия властей для осуществления взаимовыгодных проектов. Проигрывают от такой деятельности владельцы домов и небольших фирм, которые отчуждаются ради прибылей частных компаний.

Власти города Лейквуд (штат Огайо) объявили опрятный квартал, населенный представителями среднего класса, «трущобной зоной», чтобы построить на его месте кондоминиум класса «люкс»^[64]. При этом критериями, с помощью которых мэрия решала, является ли район «трущобным», включал такие пункты, как наличие в домах гаражей на две машины и системы кондиционирования. После того, как эта затея была разоблачена в телепередаче «60 минут» (60 Minutes) избиратели небольшим большинством голосов заблокировали предлагаемый проект застройки в ходе референдума, позволив тем самым домовладельцам сохранить свою собственность^[65]. Такой исход, однако — явление редкое. Чаще государству удается лишить людей собственности, чтобы освободить место для частных застройщиков. Чиновники округа Уайандотт (штат Канзас) конфисковали землю, принадлежавшую 150 семьям, для строительства гоночного трека NASCAR, и Верховный суд штата счел это решение конституционным^[66]. Городские власти Нью-Йорка предназначили к сносу целый квартал на Таймс-сквер для постройки высотного офисного комплекса New York Times^[67]. Нью-йоркский суд высшей инстанции санкционировал реализацию проекта^[68]. Летом 2005 года мэрия Оукленда (штат Калифорния) ликвидировала магазин автопокрышек и авторемонтную мастерскую, чтобы использовать земельный участок для строительства жилья^[69]. Кроме того, часть конфискованной земли город намеревался отдать фирме Sears для постройки собственного магазина автопокрышек^[70].

Как это ни парадоксально, инициаторы подобных проектов перепланировки городской среды часто утверждают, что соответствующий район нуждается в «оживлении». На деле же эти проекты часто приводят к обратному результату: они лишают район его уникального своеобразия, насаждая там те же торговые центры с теми же магазинами, что можно увидеть в любом другом городе. Чиновники из управлений планирования городской застройки, отмечает специалист по архитектуре Уэйн Кертис, не понимают, что «единицей, определяющей характер города, являются не здания, а районы»^[71]. Глядя на тот или иной район, городские плановики видят не удобное для жизни место, которые люди считают своим домом, а чистый лист, на котором они могут с помощью государственных полномочий заняться «коренной перестройкой». Они жалуются, что такие кварталы состоят из большого количества маленьких земельных участков, что не позволяет застройщикам «собирать» большие площади для сооружения торговых центров и т.д. Однако, как объясняет Кертис, энергия и своеобразие города связаны именно с тем, что в нем есть «немного того, немного другого». Проекты перепланировки зачастую оборачиваются для города утратой собственного лица, засильем банальных, типовых проектов, полностью лишенных тепла, заключенного в словах «мой квартал»^[72].

Американская мечта Сюзетт Кело

К 2000 году, когда власти города Нью-Лондон (штат Коннектикут) решили обречь на снос дома Сюзетт Кело и ее соседей для постройки на их месте отеля, офисного здания, кондоминиумов и других частных коммерческих объектов, решения судов уже дали чиновникам почти неограниченные полномочия в плане перераспределения собственности от одних частных владельцев к другим.

Нью-Лондон и в особенности его старый район Форт-Трамбулл никогда не могли похвастаться особым экономическим процветанием. Городские чиновники надеялись, что открытие нового фармацевтического завода фирмы Pfeizer станет первым шагом к экономическому оживлению. Pfeizer также запланировала для этого маленького городка большие изменения. Годом раньше представители фирмы и Строительного управления Нью-Лондона начали вместе работать над проектом перепланировки города. Компания, которую Pfeizer наняла для разработки архитектурного проекта своего нового предприятия, составила «концепцию» превращения Форт-Трамбулла в «шикарный жилой район» с офисами, магазинами, и даже пристанью для яхт^[73]. Похоже, представители Pfeizer заявили городским властям, что разместят завод в Нью-Лондоне только в том случае, если мэрия «даст добро» на перепланировку. Один из чиновников на условиях анонимности сообщил репортеру местной газеты, что «они пытаются привлечь на восток Коннектикута людей с докторскими степенями, зарабатывающих 150–200 тысяч долларов в год... и не желают, чтобы эти люди ездили на работу через запущенные кварталы»^[74]. Pfeizer настаивает, что проект перепланировки инициировали исключительно городские власти, но, какова бы ни была степень участия компании в этой затее, ясно одно: в 1997 году уполномоченный Управления экономического и городского развития штата Коннектикут направил Джорджу Милну — сотруднику Строительного управления Нью-Лондона и бывшему главе Центрального исследовательского отдела Pfeizer — письменное предложение «покрыть расходы на это строительство и повысить его ценность за счет всеобъемлющего, оплачиваемого государством проекта по благоустройству и застройке береговой линии»^[75].

Сюзетт Кело, не подозревавшая об этих тайных переговорах, решила, что нашла дом своей мечты. «Я посмотрела очень много домов, — вспоминает она, — и наконец нашла этот прекрасный маленький коттедж викторианской эпохи с превосходным видом на водную гладь». В то время она работала санитаркой, и пришла «в восторг, найдя красивый маленький дом, который могла позволить себе на свою зарплату. Все свободное время я тратила на то, чтобы привести его в порядок, создавая жилище, о котором всегда мечтала»^[76]. Она заплатила за дом 50 000 долларов и приступила к ремонту. Сюзетт покрасила стены в розовый цвет, привела в порядок сад. Вскоре она познакомилась с каменщиком по имени Тим — таким же любителем старины — и вышла за него замуж, а также закончила медицинское училище, став медсестрой. Тим своими руками делал все строительные работы по дому, она же плела коврики и ухаживала за садом.

Их соседи по фамилии Дэри жили в двух расположенных рядом домах, которыми их семья владела уже больше ста лет. В одном из этих домов родилась в 1918 году Вильгельмина Дэри; там же она росла. Когда ее возлюбленный Чарльз вернулся со Второй мировой войны (он воевал на Тихом океане), они поженились и открыли бакалейный магазинчик. Несмотря на все перемены, что произошли за следующие десятилетия, семья продолжала жить в этих двух домах; второй заняли младший сын Вильгельмины Мэтью, его жена и сын (Мэтью получил дом в качестве свадебного подарка от бабушки).

Накануне Дня благодарения в 2000 году супругам Кело, семье Дэри и их соседям сообщили, что их дома предназначены для сноса. «Праздник получился не слишком радостный, — рассказывает Сюзетт, — и с тех пор День благодарения всегда имеет для нас всех горьковатый привкус»^[77]. Примечательно, что расположенное рядом с одним из «приговоренных» домов здание общественной организации, Клуба любителей итальянской пьесы, первоначально также планировалось снести, однако в 2000 году Клубу по неизвестной причине разрешили сохранить свое помещение. Возможно это было связано с тем, что завсегдатаями клуба были многие видные политики штата Коннектикут, в том числе его тогдашний губернатор Джон Роуленд. Кело и еще шесть семей обратились в суд, утверждая, что снос их собственности противоречит критериям «использования в общественных целях», содержащимся как в Основном законе штата Коннектикут, так и в Конституции США. Четырьмя голосами против трех Верховный суд штата подтвердил решение о сносе. Большинство судей с негодованием отвергло идею о том, что применение принципа «использования в общественных целях» требует чего-то более конкретного, чем утверждение об общем благе. Конституция штата Коннектикут, отмечалось в решении суда, «требует лишь, чтобы “блага” от конфискации были доступны общественности». Поэтому «предполагаемый существенный рост занятости, а также налоговых и иных поступлений», который, по мнению плановиков, должен был стать результатом проекта, являлся, по мнению судей, вполне достаточным основанием для решения о конфискации. Они настолько стремились расширить полномочия законодательной власти, что даже утверждали: решение по «делу Поултауна» в Мичигане неоправданно защищает интересы владельцев собственности!

Однако, пока Верховный суд США решал, следует ли ему принимать к рассмотрению «дело Кело», Верховный суд штата Мичиган выступил с ошеломляющим заявлением об отмене постановления по «делу Поултауна»^[78], поскольку оно дает государству слишком широкие полномочия в плане присвоения частной собственности. Приравняв «использование в общественных целях» к «общественному благу» и устранив содержащийся в Пункте о нормах правовых процедур Пятой и Четырнадцатой поправок к Конституции США запрет на перераспределение собственности в пользу частных лиц, судебные решения по таким делам, как «поултаунское», широко открыли дверь для захвата частной собственности любыми заинтересованными группами, способными эффективнее других эксплуатировать полномочия государства.

Слова Томаса Гоббса о хаосе, который царил бы в мире в отсутствие закона, становились актуальны для Америки: «Указанное состояние характеризуется также отсутствием собственности, владения, отсутствием точного разграничения между моим и твоим. Каждый человек считает своим лишь то, что он может добыть, и лишь до тех пор, пока он в состоянии удержать это»^[79].

Осознавая опасные последствия ситуации, когда государству позволено конфисковывать собственность, ссылаясь на «общественное благо», Верховный суд Мичигана отметил: «Каждая фирма, каждая производственная ячейка общества... тем или иным способом вносит вклад в общее благо. Обоснование применения суверенного права отчуждения только тем, что использование этой собственности частной структурой, стремящейся к получению прибыли, может способствовать оздоровлению экономики, равносильно выхолащиванию существующих в нашей стране конституционных ограничений на полномочия государства в плане суверенного права отчуждения. Аргументация о «благе для экономики», использованная в «деле Поултауна» позволяет оправдать практически любой случай применения суверенного права отчуждения в интересах частных структур. В конце концов, если права владения частной собственностью всегда могут подпасть под решение государства о том, что другое частное лицо может распорядиться чьим-нибудь земельным участком с большей пользой, владение недвижимостью будет постоянно оказываться под угрозой из-за планируемого расширения любого крупного магазина, «мегамолла» и т.п.»^[80].

Кело и еще шесть семей обратились в суд, утверждая, что снос их собственности противоречит критериям «использования в общественных целях», содержащимся как в Основном законе штата Коннектикут, так и в Конституции США. Четырьмя голосами против трех Верховный суд штата подтвердил решение о сносе. Большинство судей с негодованием отвергло идею о том, что применение принципа «использования в общественных целях» требует чего-то более конкретного, чем утверждение об общем благе. Конституция штата Коннектикут, отмечалось в решении суда, «требует лишь, чтобы “блага” от конфискации были доступны общественности». Поэтому «предполагаемый существенный рост занятости, а также налоговых и иных поступлений», который, по мнению плановиков, должен был стать результатом проекта, являлся, по мнению судей, вполне достаточным основанием для решения о конфискации. Они настолько стремились расширить полномочия законодательной власти, что даже утверждали: решение по «делу Поултауна» в Мичигане неоправданно защищает интересы владельцев собственности!

Однако, пока Верховный суд США решал, следует ли ему принимать к рассмотрению «дело Кело», Верховный суд штата Мичиган выступил с ошеломляющим заявлением об отмене постановления по «делу Поултауна»^[81], поскольку оно дает государству слишком широкие полномочия в плане присвоения частной собственности. Приравняв «использование в общественных целях» к «общественному благу» и устранив содержащийся в Пункте о нормах правовых процедур Пятой и Четырнадцатой поправок к Конституции США запрет на перераспределение собственности в пользу частных лиц, судебные решения по таким делам, как «поултаунское», широко открыли дверь для захвата частной собственности любыми заинтересованными группами, способными эффективнее других эксплуатировать полномочия государства.

Слова Томаса Гоббса о хаосе, который царил бы в мире в отсутствие закона, становились актуальны для Америки: «Указанное состояние характеризуется также отсутствием собственности, владения, отсутствием точного разграничения между моим и твоим. Каждый человек считает своим лишь то, что он может добыть, и лишь до тех пор, пока он в состоянии удержать это»^[82].

Осознавая опасные последствия ситуации, когда государству позволено конфисковывать собственность, ссылаясь на «общественное благо», Верховный суд Мичигана отметил: «Каждая фирма, каждая производственная ячейка общества... тем или иным способом вносит вклад в общее благо. Обоснование применения суверенного права отчуждения только тем, что использование этой собственности частной структурой, стремящейся к получению прибыли, может способствовать оздоровлению экономики, равносильно выхолащиванию существующих в нашей стране конституционных ограничений на полномочия государства в плане суверенного права отчуждения. Аргументация о «благе для экономики», использованная в «деле Поултауна» позволяет оправдать практически любой случай применения суверенного права отчуждения в интересах частных структур. В конце концов, если права владения частной собственностью всегда могут подпасть под решение государства о том, что другое частное лицо может распорядиться чьим-нибудь земельным участком с большей пользой, владение недвижимостью будет постоянно оказываться под угрозой из-за планируемого расширения любого крупного магазина, «мегамолла» и т.п.»^[83].

Тем не менее суд попытался найти нужное равновесие между правами собственников и необходимостью, как он считал, ликвидации «трущобной недвижимости» усилиями государства. Он определил три категории случаев, где применение суверенного права отчуждения разрешено, даже если государство передает собственность частным лицам: случаи, связанные со строительством автомобильных и железных дорог и т.д.; случаи, в которых речь идет о передаче собственности управляемым или регулируемым государством структурам, например, коммунальным службам; и случаи, где общественным интересам отвечает «сама цель решения о сносе, а не последующее использование отчуждаемой земли» — т.е., судя по всему, связанные с обветшавшей или грозящей обрушением недвижимостью»^[84].

Такое завершение «дела Поултауна» пробудило у защитников прав собственности надежду, что и Верховный суд США сочтет необходимым обуздать государство в сфере суверенного права отчуждения. К сожалению этим надеждам не суждено было осуществиться. Суд принял к рассмотрению «дело Кело», но пятью голосами против четырех подтвердил решение Верховного суда Коннектикута: законодательные собрания и городские власти обладают практически неограниченными полномочиями в плане конфискации принадлежащих гражданам домовладений и фирм и использования освободившихся земельных участков для реализации строительных проектов частных структур.

Судья Джон Пол Стивенс объяснил: поскольку «использование в общественных целях» и «общественное благо» — это синонимы, а «поощрение экономического развития — одна из традиционных и общепризнанных функций государства», городские власти были вправе снести дома семей Кело и Дэри для передачи земли частным застройщикам. Более ограничительное истолкование суверенного права отчуждения привело бы к «практическим затруднениям»^[85] и могло бы помешать законодательному собранию обеспечивать нужды делового сообщества. Ссылаясь на решения по делам о строительстве железных дорог и плотин, Стивенс доказывал, что Верховный суд всегда толковал понятие «использование в общественных целях» не буквально, а «в широком смысле, что отражает наше традиционное уважительное отношение к решениям законодательных собраний»^[86].

Как и в «деле Поултауна», это решение, по сути, основано на тезисе о том, что поощрение экономического развития является законной функцией государства. Никаких обоснований в его поддержку Стивенс не приводит; он просто воспринимает это допущение как нечто само собой разумеющееся. В конце концов, решения Верховного суда, начиная с дела «Неббиа против Нью-Йорка» дали государству почти неограниченные полномочия в сфере управления экономикой. Пределы суверенного права отчуждения всегда совпадали с представлениями общества о роли, которую государству следует играть. Когда его не считали главной движущей силой экономического прогресса, суды постановляли, что суверенное право отчуждения может применяться только для реализации действительно общественно значимых проектов, таких как строительство дорог и почтовых отделений, но по мере расширения роли государства в экономике граница между общественными и частными инициативами стала размываться. Если раньше обеспечение экономического роста считалось исключительно делом частного бизнеса, то сегодня оно признается функцией государства, а значит и основанием для применения суверенного права отчуждения собственности.

Толкование Пункта о нормах правовых процедур также неразрывно связано с представлениями страны о присущих государству функциях. Когда юристы спорят, имело ли место в том или ином случае нарушение этих норм, они используют такие формулировки, как «логическая связь с легитимными интересами государства» или «узкая привязка к легитимным интересам государства». Когда закон не служит в достаточной мере этим «легитимным интересам», это признается нарушением норм отправления правосудия. Тем не менее, в 1987 году Верховный суд признал, что «не анализировал вопрос о критериях, определяющих “легитимные интересы государства”»^[87]. Весьма примечательное заявление! Высшая судебная инстанция страны признается, что не знает, какие задачи государству следует выполнять. Однако в отсутствие такого понимания Верховный суд, по выражению Роджера Пилона, «не имеет компаса»^[88]. В результате ему ничего не оставалось, кроме как отойти в сторону и позволить законодательным органам расширять свои полномочия в вопросах, которые отцы-основатели США несомненно сочли бы не подлежащими вмешательству государства, включая «поощрение экономического развития» за счет отчуждения собственности у одних частных лиц и передачи другим.

Некоторые были просто шокированы, узнав, что четверо «либералов» в составе Суда, рассматривавшем «дело Кело» — Стивенс, Соутер, Брейер и Гинзбург — признали соответствующей конституции столь масштабную «социальную программу», осуществляемую частной корпорацией. Но ничего удивительного в этом нет: решение Суда по этому делу стало лишь одним из этапов постепенного движения от незыблемости частной собственности к ситуации, в которой государство может рассматривать частные дома и фирмы как «сырье», из которого чиновники лепят «изваяние» идеального, по их представлению, города.

Проиллюстрировать этот процесс отхода от принципов, на которых была основана Америка, могут отрывки из двух решений Суда, разделенных почти полутора столетиями. В 1829 году Верховный суд отмечал: «Нам не известны случаи, когда передача Б собственности А законодательным путем, без его согласия, признавалась бы в любом из штатов нашего Союза применением законодательной власти, соответствующим конституции. Напротив, любой судебный трибунал, через который подобные акты пытались подтвердить, неизменно оказывал им противодействие как не соответствующим принципам справедливости»^[89]. А вот второй отрывок: в 1978 году Суд счел, что положения Пятой поправки к Конституции не требуют компенсации владельцам, когда государство конфискует их собственность в целях «корректировки выгод и тягот экономической жизни»^[90]. Полное несовпадение этих двух концепций относительно роли государства показывает, какой откат назад произошел в конституционном праве в течение XX века. Именно с ним связано решение по «делу Кело», четко санкционирующее передачу Б руками государства собственности А без согласия последнего с тем, чтобы бюрократы могли «корректировать» выгоды и тяготы экономической жизни как им заблагорассудится.

Четверо судей выразили по «делу Кело» особое мнение; приведенные ими аргументы представляют интерес по двум причинам. Во-первых, вводная часть особого мнения была составлена судьей Сандрой Дэй О’Коннор: она же 20 годами раньше сформулировала единогласное решение по «делу Мидкиффа».

Тогда она утверждала, что государство вправе перераспределять собственность между частными владельцами практически в любых обстоятельствах. Однако в особом мнении по «делу Кело» она попыталась истолковать это решение по-иному. В делах Мидкиффа и Бермана, отмечала судья, речь шла о собственности, которая использовалась такими способами, что это «наносило однозначный вред обществу», а потому «прекращение этого негативного использования означало реализацию общественной цели». Однако «содержащиеся в порядке» дома Кело и Дэри никакого ущерба обществу не наносят^[91]. Поэтому решения по делам Мидкиффа и Бермана к данному случаю не относятся. Наконец, в любом случае, если санкционировать конфискацию собственности просто потому, что, по мнению законодательного собрания, в руках другого владельца она принесет государству больше доходов, это означало бы следующее: «ничто не может помешать государству заменить любой мотель на новый “Риц-Карлтон”, любой дом на торговый центр, а любую ферму — на фабрику»^[92].

Возмущение судьи О’Коннор было вполне оправдано, но аргументы о том, что «дело Кело» отличается от предыдущих, оказались довольно слабыми, и судья Стивенс не оставил от них камня на камне. В предыдущих делах, подчеркнул он, не шла речь о собственности «наносившей однозначный вред обществу»: универсальный магазин Макса Морриса, из-за которого возникло «дело Бермана», не представлял собой ни «трущобную», ни сколько-нибудь опасную для других недвижимость, и, несомненно, коммерческие секреты, которые «конфисковало» государство в «деле Monsanto» никакого ущерба обществу не наносили^[93]. Одним словом, Стивенс разоблачил блеф О’Коннор: если составленное ею решению по «Делу Мидкиффа» означало то, что в нем говорилось, т.е. что государство может забрать собственность у одного и передать ее другому в тех случаях, когда это соответствует представлению законодательного органа об общественном благе, — нет никаких причин, мешающих властям поступить так же в «деле Кело». О’Коннор пыталась опровергнуть важные элементы собственного постановления по «делу Мидкиффа», заявив, что оно было «неудачно сформулировано», однако тогда решение было принято единогласно, и невозможно было отрицать, что Суд имел в виду именно то, что в этом решении было записано^[94].

В отличие от О’Коннор, судья Кларенс Томас в своем особом мнении искренне стремился пересмотреть основополагающие принципы решений по делам Бермана и Мидкиффа. Отмечая катастрофические последствия, которыми зачастую оборачивается применение суверенного права отчуждения для миноритарных владельцев собственности, он подверг Суд критике за отказ от его традиционной заботы об интересах групп, не имеющих политического влияния. «Расширение концепции общественных целей настолько, что она охватывала бы любую полезную для экономики задачу, гарантирует, что эти убытки в несоразмерной степени лягут на плечи бедных сообществ», — отмечал он. «Эти сообщества не только с меньшей вероятностью способны использовать свою землю наилучшим и наиболее эффективным с общественной точки зрения способом, но к тому же обладают и наименьшим политическим влиянием. Если вообще существуют какие-либо основания для пересмотра судебными органами конституционных положений, защищающих «обособленные и изолированные меньшинства», то результат с особой силой затронет лишенные влияния группы и индивидов, которых защищает принцип “использования в общественных целях”»^[95].

Но, самое главное, решения, приравнивающие понятие «использование в общественных целях» к «общественному благу», стали результатом отхода Суда от принципов экономической свободы и незыблемости прав частной собственности в период «Нового курса». Начиная с «дела Неббиа» эти решения создали гротескный двойной стандарт, в соответствии с которым права собственности практически полностью лишились судебной защиты, в то время как иные категории прав пользовались куда большими «привилегиями». «Мы без колебаний оспариваем решения законодательных органов, когда они пытаются, скажем, определить условия, при которых возможно проведение обысков в частных домах, или в каких случаях преступник, осужденный за двойное убийство, должен отбывать заключение в кандалах», и в то же время Суд уважает точку зрения законодательных собраний, когда речь идет об истолковании понятия «использование в общественных целях»^[96]. Подобная дихотомия нелогична: «В других решениях Суд признает “приоритет принципа неприкосновенности жилища, воплощенного в наших традициях со времен возникновения Американской республики”, в тех случаях, когда речь идет лишь о праве государства проводить обыски. Сегодня же Суд говорит нам, что мы не должны “пересматривать обдуманные решения городских властей”, когда речь идет о правах государства на куда более радикальные действия — снос домов, принадлежащих истцам. В истолковании Судом положений Конституции явно что-то не клеится. Получается, что граждане, находясь в своем жилище, защищены от государства, но сами эти жилища такой защиты лишены»^[97].

Что же касается утверждений Стивенса о том, что конфискация домов семей Кело и Дэри для нужд частного застройщика оправдана прецедентами, содержащимися в давних делах о строительстве железных дорог и плотин, то он, как разъяснил судья Томас, обошел вниманием тот факт, что в указанных случаях деятельность железных дорог и предприятий подвергалась жесткому государственному регулированию, и это, по сути, превращало их в объекты коммунального хозяйства^[98]. В «деле Кело» подобное регулирование не предусматривалось; собственность, о которой шла речь, не подлежала использованию для создания полугосударственной транспортной инфраструктуры. Напротив, владельцев хотели выселить, чтобы освободить место для других частных собственников, которые представлялись государству более привлекательными.

Второй фактор, придающий особое значение особым мнениям судей О’Коннор и Томаса, заключается вот в чем: с 1930-х годов они стали первым случаем, когда кто-либо из членов Верховного суда счел, что у суверенного права отчуждения вообще существуют ограничения^[99]. Хотя у защитников прав собственности есть немало претензий к решению по «делу Кело», эти особые мнения свидетельствуют об определенном прогрессе: четверо судей, включая и автора постановления по «делу Мидкиффа», осознали, что без ограничения суверенного права отчуждения владельцы недвижимости окажутся незащищенными от неконтролируемых и произвольных действий законодательных собраний. И это дает реальный повод для оптимизма. Более 70 лет члены Верховного суда были готовы практически во всех случаях поддержать самые серьезные нарушения прав личности во имя «демократического процесса принятия решений». Тот факт, что у некоторых из них наконец появились сомнения в обоснованности такого подхода, естественно, обнадеживает.

Тем не менее при нынешнем состоянии правового процесса собственники почти полностью зависят от милости государства, и права владения любой собственностью могут быть фактически непредсказуемым образом аннулированы властями штатов. Хотя конституции некоторых штатов — например, Мичигана — содержат положения о защите собственников от злоупотреблений суверенным правом отчуждения, Верховный суд, в сущности, «умывает руки» в том, что касается толкования федеральной Конституции по этому вопросу.

Законы штатов могут защитить собственников даже в тех случаях, когда федеральное законодательство этого не делает, но во многих регионах соответствующие меры носят иллюзорный характер. Скажем, законодательство Калифорнии запрещает отчуждение недвижимости для реализации экономических проектов за исключением случаев, когда власти признают ее «трущобной». Поэтому многие считают: калифорнийцам нечего опасаться последствий решения по «делу Кело», поскольку там шла речь о собственности, которую никто не объявлял «трущобной». Однако юридическое определение этого понятия в калифорнийском законодательстве настолько размыто, что практически любой объект недвижимости на территории штата может оказаться под угрозой конфискации. Среди критериев, позволяющих признать собственность «трущобной» числятся «факторы, существенно затрудняющие экономически эффективное использование зданий, включая субстандартный дизайн, недостаточный размер с учетом сегодняшних требований и рыночных условий, а также отсутствие автостоянки», «использование прилегающих друг к другу или соседних строений взаимно несовместимыми способами, препятствующими экономическому развитию соответствующей территории», и «деление на принадлежащие многочисленным собственникам участки неправильной формы, недостаточные по площади для целесообразного использования и развития»^[100]. При наличии таких критериев местные власти в состоянии объявить «трущобным» любой объект недвижимости.

Хуже того, если городские власти объявили тот или иной квартал «трущобным», это решение не имеет ограничений по времени. Оно может оставаться в силе десятилетиями, словно бомба замедленного действия, пока владелец недвижимости не обнаружит, что его собственность обречена на снос. Более того, оспорить признание собственности «трущобной» в суде у владельца особых шансов нет. Если городской совет принял такое решение, суд почти во всех случаях поддерживает его. Наконец, вопреки утверждениям многих чиновников градостроительных ведомств, под конфискацию может попасть не только трущобная недвижимость. Эти полномочия распространяются на любое сооружение в «зоне трущоб», даже если само оно соответствует всем стандартам — как, например, содержавшийся в полном порядке универмаг, фигурировавший в «деле Бермана». В 2001 году фирма Rados Brothers из Чала-Виста (штат Калифорния) лишилась принадлежавшего ей участка площадью в три акра, который государство решило передать компании по производству автопокрышек B.F. Goodrich на том основании, что тридцатью годами ранее эта зона была признана «трущобной». При этом сама собственность фирмы под это определение не подпадала, но калифорнийский суд позволил ее конфисковать, поскольку она находилась по соседству с недвижимостью, признанной «трущобной»^[101]. «Лес рубят — щепки летят», так сказать.

После решения по «делу Кело» несколько штатов приступили к пересмотру своих законоположений о суверенном праве отчуждения, чтобы обеспечить большую защиту гражданам^[102]. Пока, однако, серьезные реформы провели лишь немногие из них. В Алабаме, к примеру, был быстро принят закон, который многие эксперты приветствовали в качестве первого серьезного ответа на «дело Кело», однако на практике ничего существенно нового он не вносит. Новый закон лишь устанавливает правило, аналогичное действующему в Калифорнии: для конфискации чиновники должны объявить собственность «трущобной»^[103]. Однако в нем не содержится никаких корректировок расплывчатого определения термина «трущобный», действующего в Алабаме — а оно включает в себя такие критерии, как «износ», «дефекты проектирования», «отсутствие вентиляции», «чрезмерные занятые площади» и «другие факторы»^[104]. Откровенно вопиющий характер носила аналогичная реформа в Техасе; там в новый закон в последний момент были внесены поправки, чтобы позволить клубу Dallas Cowboys построить стадион на конфискованной земле в Арлингтоне^[105]. Законодательное собрание Калифорнии забаллотировало три предложения о запрете или хотя бы временной приостановке применения суверенного права отчуждения в пользу частных компаний^[106], а в Делавэре был принят закон, который требует от чиновников лишь сообщать собственникам о причинах отчуждения собственности за полгода до реализации этого решения^[107].

Весной 2006 года законодательное собрание штата Вирджиния отказалось ограничить суверенное право отчуждения, а когда парламентарии Нью-Мексико одобрили действительно реформаторский законопроект, на него наложил вето губернатор Билл Ричардсон. Наихудшая ситуация сложилась в Огайо: там новый закон просто устанавливает годовой мораторий на конфискацию собственности для реализации экономических проектов, а за это время комиссия из 25 чиновников должна подготовить доклад о применении этого права на территории штата. Состав этой комиссии тщательно подобран таким образом, чтобы в нее вошло немалое число сторонников переустройства городов; кроме того, после подготовки доклада законодательное собрание не обязано следовать его рекомендациям. Оно может попросту проигнорировать выводы комиссии и продолжать конфискацию собственности. Более того, мораторий не распространяется на уже осуществляемые проекты перепланировки в таких городах, как Цинциннати и Кливленд; неудивительно, что один журналист пришел к выводу — результаты нового закона будут «минимальными»^[108]. На деле к моменту, когда пишутся эти сроки, лишь в штате Южная Дакота введены серьезные ограничения на применение суверенного права отчуждения — а там, насколько можно судить, и прежде не злоупотребляли этим правом^[109].

Тем не менее, власти некоторых штатов всерьез относятся к своим обязанностям по защите собственников. Не только в Мичигане, но и в штатах Иллинойс, Аризона, Вашингтон, а также нескольких других, конституции включают положения, прямо запрещающие конфискацию собственности в пользу частных структур. Наличие таких положений имеет большое значение, поскольку после «дела Кело» эти конституционные ограничения и суды, обеспечивающие их соблюдение, являются единственной защитой собственников.

Процессуальные препоны

Кроме того, собственники, пытающиеся отстоять свои права, сталкиваются с серьезными процессуальными препятствиями. Для них действуют особые правила, не распространяющиеся на другие категории людей, защищающих свои права. Эти правила ограничивают возможности юридического рассмотрения их вопросов и порождают проволочки с судопроизводством, порой длящиеся годами и даже десятилетиями, из-за чего исковые издержки для них становятся запретительно высокими. В результате многие собственники вообще отказываются от подачи исков.

О препонах, с которыми обычно сталкиваются владельцы собственности, наглядно свидетельствует например дело «Палаццоло против Род-Айленда»^[110]. В 1960-х годах Энтони Палаццоло купил в Род-Айленде 18 акров земли, намереваясь построить на своем участке дома для последующей продажи, чтобы обеспечить собственную старость. Поначалу он приобрел землю от имени корпорации, единственным акционером которой он являлся. Пока формально эта недвижимость принадлежала корпорации Палаццоло, в штате был принят закон, запрещавший любое строительство в зонах, квалифицированных как «переувлажненные земли». Понимая, что в соответствии с этим законом штату придется заплатить Палаццоло полноценную компенсацию, чиновники быстро пересмотрели правила: теперь ему разрешалось построить на своем участке один дом. В результате стоимость земли сократилась с 3,1 миллиона до 200 000 долларов^[111]. Позднее, в 1978 году, когда закон уже действовал, Палаццоло ликвидировал свою корпорацию — это означало, что теперь он владеет землей уже от собственного имени, — и начал добиваться от властей разрешения застроить свой участок. Когда ему было в этом отказано, он подал иск, утверждая, что власти штата лишили его собственность всякой экономической ценности.

Верховный суд штата Род-Айленд отклонил его иск, объяснив: в 1978 году, когда собственность официально перешла в личное владение Палаццоло, он знал, что строительство на этой земле запрещено. Каждый, кто приобретает собственность после вступления в силу норм, регулирующих землепользование, «берет землю вместе с ранее введенными ограничениями на использование и без компенсации, причитавшейся первоначальному владельцу»^[112]. Согласно этому «правилу об известности» следующие собственники — в данном случае, сам г-н Палаццоло — лишаются права подавать иски о конституционности любого закона, принятого до их вступления в права владения.

К счастью Верховный суд США отменил это решение. По его мнению, подобное правило «устанавливает временные ограничения для права обращения в суд»^[113]. Палаццоло должен иметь возможность оспорить соответствие закона Конституции, даже несмотря на то, что он действует уже давно. Однако, хотя решение Суда, казалось бы, обеспечивало большую защиту собственникам, судья О’Коннор высказала особое мнение, развеявшее эти надежды. В некоторых случаях, утверждала она, время вступления закона в силу следует учитывать, наряду с другими факторами, при решении вопроса, соответствует ли данное дело прецеденту «Пенн Сентрал». Другими словами, суд по-прежнему вправе отказать собственнику в компенсации, поскольку может счесть, что со стороны Палаццоло было неразумно ожидать, что он сможет использовать свою собственность. Благодаря особому мнению О’Коннор «правило об известности» по-прежнему распространяется на владельцев собственности^[114].

Еще более грозное препятствие на жаргоне юристов называется «ловушкой округа Вильямсон». Согласно постановлению по «делу округа Вильямсон»^[115] владельцы, требующие справедливой компенсации за захват своей собственности путем регулирования, обязаны сначала подать иск в региональный, и только затем — в федеральный суд. Однако суды штатов почти всегда не желают принимать решения о компенсации собственникам, даже в самых вопиющих случаях. Хуже того, из-за концепции, которую юристы называют «предопределенностью», если человек проиграл в региональном суде, федеральные суды обязаны следовать в русле решений, принятых последними: им не разрешено даже рассматривать иные правовые гипотезы, которые собственник может отстаивать. Таким образом, в отличие от всех других категорий истцов, собственники не вправе сразу же обращаться в федеральный суд; они должны начинать с регионального суда, где скорее всего проиграют, и тогда у них остается единственный выход — подавать апелляцию в Верховный суд США, который рассматривает всего порядка 80 дел в год.

В деле отеля «Сан-Ремо»^[116], рассматривавшемся в 2005 году, Верховный суд даже запретил собственникам просить региональные суды отложить решения по их исковым претензиям, связанным с федеральным законодательством, чтобы сохранить возможность для их слушания федеральным судьей. Как отметил председатель Верховного суда Ренквист, «ловушка округа Вильямсон» «фактически означает, что заявители не смогут использовать федеральные суды для соблюдения гарантии справедливой компенсации, предусмотренной Пятой поправкой»^[117]. Это тем более прискорбно с учетом того, что Четырнадцатая поправка к Конституции была принята специально для того, чтобы у людей, не способных добиться справедливости в судах штатов, была отдельная возможность обращаться в федеральные суды. «Ловушка» касается только собственников; в делах, где речь идет о любых других конституционных правах, от свободы слова до избирательного права, человек, подающий иск, имеет выбор — обращаться в региональный или федеральный суд.

Существует и несколько других правил, мешающих собственникам добиться своего в суде. К примеру, они должны ждать, чтобы их претензии «созрели», прежде чем подавать иск — т.е. чтобы государство приняло окончательное решение относительно использования их собственности. Но поскольку чиновникам, ведающим землепользованием, эта норма хорошо известна, они как правило максимально оттягивают окончательное решение. Эти проволочки могут длиться годами: бюрократы требуют все новых слушаний, исследований, новых обращений за разрешениями, дополнительных переговоров, затягивая процесс до тех пор, пока у собственников не опустятся руки, или не иссякнут деньги^[118].

Гражданско-правовая конфискация имущества

Другая усиливающаяся угроза правам собственности связана с таким малоизвестным правовым механизмом, как гражданско-правовая конфискация имущества^[119]. Федеральное и региональное законодательство предусматривает конфискацию собственности, — недвижимости, денежных средств, автомобилей, катеров, любого имущества — если можно утверждать, что она «способствовала» совершению преступления.

Дела по конфискации активов, основанные на средневековом суеверном представлении, будто собственность сама может быть «виновна» в преступлении, возбуждаются не против обвиняемого-человека, а фактически против его имущества^[120]. Это означает, что законы о конфискации имущества могут не соответствовать стандартам обычного уголовного права. Так, в ходе уголовного процесса государство должно доказать, что обвиняемый действительно совершил преступление. В делах же о конфискации имущества как правило, напротив, владелец должен доказывать, что его собственность «невиновна». Даже в тех штатах, где «бремя доказательства» в таких делах лежит на государстве, представленные им улики не обязательно должны соответствовать уровню, принятому в уголовном процессе, т.е. «исключать разумные сомнения»: достаточно, если они отвечают более низкому стандарту, согласно которому «подавляющее большинство данных» свидетельствует в пользу обвинения^[121]. На такие дела не распространяется и ряд других конституционных гарантий, действующих, когда речь идет об обвиняемом-человеке, например, право на адвоката. К тому же для конфискации имущества не требуется, чтобы его владелец был предварительно осужден. Примерно 80% случаев гражданско-правовой конфискации имущества вообще не сопровождаются уголовным преследованием владельцев^[122]; кроме того, собственность можно отобрать, даже если владелец не знал, что она используется в преступной деятельности. Наконец, гражданско-правовая конфискация имущества не квалифицируется как «захват» для использования в общественных целях, а значит и не подпадает под действие Пятой поправки. Поскольку она конфискуется в рамках полицейских полномочийгосударства, а не суверенного права отчуждения, власти не должны выплачивать владельцу компенсацию.

Ситуацию усугубляет тот факт, что законы о гражданско-правовой конфискации имущества зачастую позволяют правоохранительным органам оставлять отобранную собственность себе, что создает у полицейских служб сильнейший стимул для злоупотребления властью. В 1998 году федеральные органы конфисковали активов на общую сумму свыше 696 миллионов долларов^[123]. В одном из случаев полиция конфисковала у владельцев ресторана более полумиллиона долларов, мотивируя это тем, что у законопослушных людей такого количества наличных в офисе быть не может^[124]. Позднее федеральный апелляционный суд распорядился, чтобы полиция вернула деньги, отмечая, что она «не представила абсолютно никаких предварительных доказательств по делу». Судьи также подвергли критике полицейских и прокуратуру за «все более масштабное и практически ничем не сдерживаемое применение статутов о гражданско-правовой конфискации и пренебрежение процессуальными нормами, которые эти статуты размывают»^[125].

К сожалению суды не всегда проявляют такую готовность защищать ни в чем не повинных владельцев собственности от законов о конфискации. В 1997 году муж Тины Беннис Джон, возвращаясь домой после ночной смены, решил воспользоваться услугами проститутки. Полиция Детройта застала их занимающимися любовью в его машине и подала иск о конфискации автомобиля в соответствии с законом штата Мичиган о «создании неудобств», несмотря на то, что Тина была совладельцем машины и муж явно действовал без ее согласия. Суд штата вынес решение в ее пользу, сочтя, что «прокурор должен был доказать, что г-жа Беннис знала об использовании семейного автомобиля» в незаконных целях^[126]. Однако Верховный суд штата Мичиган отменил это решение, постановив, что в делах о гражданско-правовой конфискации виновность владельца не имеет значения^[127]. Верховный суд США согласился с его выводом. «Она не знала, что ее машина будет использоваться для незаконной деятельности, из-за которой она подлежит конфискации»^[128], — отмечал председатель суда Ренквист, но это не имеет значение, поскольку «в данном случае сам автомобиль рассматривается как правонарушитель»^[129].

Злоупотребления законами о конфискации имущества множатся. В 1991 году владелец цветочного магазина из Хьюстона по имени Уилли Джонс вызвал подозрение, купив авиабилет в аэропорту Нэшвилла за наличные. Когда сотрудники Управления по борьбе с наркотиками (УБН) выяснили, что при нем в поездке находилось 9000 долларов наличными, они конфисковали эти деньги^[130]. Джонс объяснил, что он собирался приобрести саженцы кустарника для ландшафтного дизайна, которым он занимался, а торговцы предпочитают получать деньги наличными. Хотя государство не осудило его за какое-либо преступление, связанное с наркотиками, оно не возвращало Джонсу деньги более двух лет, пока власти не обязал это сделать федеральный суд. Законы о конфискации, говорилось в судебном решении, «создают значительные возможности для злоупотреблений и потенциал для коррупции». Сотрудники ведомства по борьбе с наркотиками «побуждают персонал авиакомпаний, гостиниц и мотелей сообщать о “подозрительных” путешественниках и вознаграждают их долей от конфискованных средств». Зачастую от этих сотрудников не требуется сообщать о сумме конфискованных денег, которые они отбирают и тратят. Подобные законы, заключил суд, представляют собой «неприглядное и постыдное пятно на процессе отправления правосудия»^[131].

В 1989 году сотрудники УБН конфисковали в Калифорнии частный реактивный самолет, обнаружив в багаже одного из пассажиров, прилетевшего из Арканзаса, 2,7 миллионов долларов наличными. Хотя владелец самолета (он же его и пилотировал) Билл Маннерлин ничего не знал об этих деньгах и обвинения против него были в конце концов сняты, УБН оставило самолет у себя. Маннерлину пришлось продать несколько других принадлежавших ему самолетов, чтобы оплатить гонорар своего адвоката — он составил 80 000 долларов, — но ведомство по борьбе с наркотиками отказывалось вернуть самолет, требуя, чтобы он заплатил 66 000 долларов. В конце концов он получил его за сумму в 7000 долларов, и тогда выяснилось, что сотрудники УБН, искавшие улики, нанесли ему повреждения, для устранения которых требовалось 50 000 долларов — но возместить этот ущерб ведомство было не обязано. Понесенные убытки вынудили Маннерлина ликвидировать свою авиакомпанию^[132].

2 октября 1992 года 30 сотрудников различных ведомств по борьбе с наркотиками ворвались дом 62-летнего Дональда Скотта — владельца ранчо в Малибу (штат Калифорния). Скотт (он спал на верхнем этаже) схватил пистолет и бросился вниз, чтобы защитить жену, перепуганную вторжением неизвестных в масках. Агенты застрелили его прямо у нее на глазах. Поиски кустов марихуаны на 200 акрах земельного участка Скотта ни к чему не привели. В ходе проведенного расследования было установлено, что ордер на обыск был выдан на основе непроверенного сообщения одного информатора и что агенты для его получения солгали относительно того, что у них имеются улики. Прокурор округа Вентура пришел к выводу: «Управление шерифа округа Лос-Анджелес руководствовалось, по крайней мере отчасти, стремлением захватить ранчо и конфисковать его в пользу государства»^[133].

Реагируя на подобные злоупотребления, в 2000 году Конгресс принял, а президент Клинтон подписал Закон о реформе процедуры гражданско-правовой конфискации имущества^[134]. Этот акт, распространяющийся лишь на действия федеральных властей, перенес «бремя доказательства» на плечи государства и обеспечил определенную защиту ни в чем не повинным беднякам, которые могут лишиться домов благодаря конфискации. Однако он не отменил процедуры, согласно которым конфискованные денежные средства поступают в распоряжение правоохранительных органов и которые, тем самым, представляют самый мощный стимул для нарушений со стороны государственных чиновников^[135]. И, конечно, на законы штатов он не может оказать никакого воздействия.

Осознавая свою потребность в более эффективной защите, граждане штата Юта в 2000 году одобрили на региональном референдуме предложение об ограничении применения властями практики гражданско-правовой конфискации^[136]. Правоохранительное сообщество провело дорогостоящую пропагандистскую кампанию против этой инициативы, и тем не менее реформа прошла с подавляющим преимуществом, получив 69% голосов. Тогда полиция оспорила новый закон в суде. Когда федеральный судья вынес постановление о его соответствии конституции^[137], правоохранительное сообщество попыталось добиться отмены этого решения. Эта попытка тоже провалилась, но прокуроры трех округов просто отказались исполнять новый закон. Аудитор штата выяснил, что в этих округах законом «пренебрегают», продолжая удерживать конфискованную собственность на сотни тысяч долларов, которая, в соответствии с реформой, должна была быть передана в региональный Образовательный фонд^[138]. Тем не менее, прокурор штата не принял никаких мер в этой связи. В конечном итоге группа граждан, чьим представителем выступил Институт по изучению проблем правосудия, уведомила чиновников, что собирается подать на них иск за подобное беззаконие^[139]. Тогда окружные прокуроры заявили, что отдадут деньги, но в 2004 году законодательное собрание штата уступило этой «кампании гражданского неповиновения» со стороны чиновников и приняло закон, меняющий основные элементы реформы, в результате чего правоохранительному сообществу снова было разрешено распоряжаться конфискованными средствами^[140].

Атака на частную собственность

Буквально во всех областях права — от законов о конфискации имущества и экологических норм до процедур получения разрешений на застройку и подачи исков — частная собственность третируется, если воспользоваться выражением председателя Верховного суда Ренквиста, как «бедный родственник»^[141], как второсортный элемент Билля о правах. Во многих случаях нарушения прав частной собственности становятся результатом вполне добросовестных попыток улучшить наше общество. Но, независимо от того, похвальны их намерения или нет, чиновники должны научиться уважать права на частную собственность тех людей, кто не разделяет их точку зрения или не желает в одиночку нести издержки, связанные с общественным благом. Если история государства чему-нибудь нас и учит, так это тому, что одних добрых намерений мало — зачастую именно они становятся источником самых серьезных злоупотреблений.

Взять, к примеру, проекты в сфере экономического развития, связанные с применением суверенного права отчуждения. Возможно, благодаря некоторым из них экономическую ситуацию в том или ином городе или районе действительно удалось улучшить. Но это было достигнуто чудовищной ценой: за счет сноса частных домов, нарушений прав на частную жизнь и индивидуальных свобод, подрыва привязанности людей к родному очагу и внедрения циничного отношения к демократическим институтам. Хуже того, каждое нарушение прав частной собственности становится прецедентом для других злоупотреблений, пока граница между добрыми и дурными намерениями не размывается. С особой наглядностью это проявляется при реализации проектов перепланировки городов. Из-за проблемы присвоения ренты такие проекты как правило связаны с выселением бедных собственников или представителей меньшинств и передачей земли влиятельным и богатым корпорациям. Определить, какие проекты действительно связаны с «очисткой квартала», а какие — со стремлением избавиться от «нежелательных» меньшинств, порой нелегко. Был, например, такой случай: юрист компании Cotco, лоббируя в плановой комиссии города Ленекса (штат Канзас) проект, связанный со сносом жилых домов и строительством на их месте нового магазина фирмы, заметил, что «квартал-то так или иначе завалящий»^[142]. Сразу вспоминаешь знаменитый аргумент Дэниэла Уэбстера при рассмотрении в Верховном суде дела «Дартмутский колледж против Вудворда»: «Как я уже сказал, сэр, это маленький колледж. И тем не менее есть люди, которым он дорог!»^[143].

В других случаях государство преследует более зловещие цели. В Калифорнии в 1972 году был принят закон, предусматривавший создание Комиссии по прибрежной зоне; одним из его основных авторов был Питер Дуглас, не скрывающий негативного отношения к правам частной собственности^[144]. Дугласа быстро избрали исполнительным директором Комиссии — эту должность он занимает уже три десятка лет. Охрана окружающей среды, по мнению Дугласа, — это «борьба против обесчеловечивающего, аморального корпоративного капитализма и империализма на любых уровнях в масштабе всей планеты и разрушения экологии из-за жадности и погони за материальными благами»^[145].

Подобно персонажу «Государства страха» («State of Fear») Майкла Крайтона Дуглас с гордостью называет себя «социальным инженером» и «радикалом»^[146]. Он выступает за внесение в Конституцию США поправки, гарантирующей всем гражданам право на социальное обеспечение^[147]. Подобно многим противникам прав собственности, Дуглас считает, что частная собственность — не естественное следствие человеческой природы, что она создается государством, «передающим определенные общественные интересы в частное владение»^[148]. Государство создает частную собственность, утверждает он, потому что «эксплуататорские и паразитические корпоративные предприятия», мотивируемые «корпоративной алчностью», обманывают «доверчивое население»^[149]. Стремление людей к приобретению собственности — результат превалирующих «в обществе материализма и жадности», из-за которых «человек с рождения должен стремиться к владению вещами, особенно вещами, которые нам не нужны»^[150]. Однако, поскольку «захват корпорациями жизненно важных секторов нашего мира» ведет к разрушению окружающей среды, «экологические движения должны действовать радикально, бороться с основополагающими причинами... не соглашаться на политику компромиссов...»^[151]. В частности, настаивает Дуглас, экологи должны не просто призывать людей к сохранению окружающей среды, но и с помощью закона «менять их индивидуальное и коллективное поведение»^[152].

Дуглас не стесняется говорить о своей готовности применять силу, а не методы убеждения, в отношении людей, желающих просто–напросто пользоваться принадлежащей им землей. «Жесткое государственное регулирование, причем на постоянной основе, абсолютно необходимо», — настаивает он^[153]. Вдумчивый анализ, переговоры, взаимные договоренности и уважение к частной собственности, которые большинство людей считают важнейшими элементами демократического процесса принятия решений, по его мнению, лишь мешают делу. «Примирение — вещь ценная», — пишет он, но «прагматизм, консенсусное принятие решений и политика компромиссов не должны подрывать... прогрессивной позиции по важным вопросам охраны окружающей среды»^[154].

Дуглас признает, что в результате принятия законов, за которые он ратует, земельные владения многих людей обесценятся. Но он выступает против выплаты справедливой компенсации собственникам, поскольку, «чтобы оплатить этот счет, просто не хватит денег» и «в будущем таких денег тоже не появится»^[155]. Поэтому необходимо найти способы вынудить частных землевладельцев, а не общество в целом, нести соответствующие издержки. Что же касается людей и организаций, отстаивающих частную собственность, то их Дуглас считает просто марионетками корпораций, не представляющими подлинное мнение народа.

Калифорнийская комиссия по проблемам прибрежной зоны является высшим органом, ведающим вопросами развития побережья штата, и Дуглас, будучи ее исполнительным директором, использовал эту власть, чтобы удушить всякое строительство на этой территории. Его «правление» можно считать наглядным примером злоупотребления полномочиями со стороны государственного чиновника: Дуглас ставит на пути строителей бесконечные проволочки, тщательно избегает принятия окончательных решений, дающих собственникам возможность обратиться в суд, требует от застройщиков договариваться со специально подобранными общественными организациями, которые, как он знает, непременно заблокируют проект, и извращенно трактует законодательство, чтобы расширить возможности комиссии.

Так, недавно Комиссия объявила, что запретит строительство любых сооружений, которые можно видеть с кораблей, находящихся в море, утверждая, что ее юридические полномочия по «защите видов на океан и вдоль океана, а также живописных районов побережья», распространяются и на виды побережья, открывающиеся с океана. Когда суд одного из округов подтвердил эти полномочия комиссии^[156], Дуглас приветствовал подобное решение, поскольку «первозданная береговая линия — это уникальный и весьма ценный ресурс»^[157]. Это, конечно, так и есть, но платить за этот ресурс Дуглас не желает. Вместо этого комиссия перекладывает убытки на плечи землевладельцев, вложивших деньги в участки в надежде построить дом своей мечты. Дуглас, однако, лишь смеется в ответ на эти доводы: «У нас есть богатые люди, которые могут позволить себе купить ранчо в уединенном месте, но использовать его не по назначению, а для строительства замков».

Что ж, если человек хочет построить «замок», он имеет на это полное право. Еще четыре столетия назад сэр Эдвард Коук четко объяснил: «Дом каждого человека — его замок и крепость»^[158]. Но в «царствование» Питера Дугласа это правило не действует. Когда Джордж и Шэрли Макнейми установили на своем заднем дворе на песчаном побережье Корона-дель-Мар тент, жаровню для барбекю, душ и столики, комиссия предъявила им ультиматум: убрать все это или платить штраф в размере 6000 долларов в сутки. Причина, по которой комиссия сочла себя вправе указывать Макнейми, что они могут держать на собственном дворе, звучала так: оборудовав его для барбекю, они препятствовали общественности пользоваться соседними пляжами, создавая «видимость их приватизации»^[159]. Их иск к Комиссии до сих пор ожидает рассмотрения в суде.

Контроль Комиссии над действиями людей, желающих построить новый дом, носит еще более экстремистский характер — она в состоянии поймать их в гигантскую паутину бюрократической волокиты. Кеннет Хилинг на собственном опыте убедился в этом, когда купил земельный участок в горах Санта-Моники в 1977 году. На этой земле он планировал построить скромный дом на три спальни. Но когда он обратился в комиссию за разрешением на строительство, бюрократы просто отказались принимать какое-либо решение по этому вопросу. Округ еще не разработал официального плана застройки этой зоны, и комиссия сочла, что выдача Хилингу соответствующего разрешения воспрепятствует его одобрению соответствующими органами. В результате комиссия затягивала свое решение целых 12 лет. В конце концов она отклонила заявку Хилинга на том основании, что не может определить, какое воздействие окажет сооружение дома на экологию. Округ еще не создал совет по экологическому анализу, объяснили чиновники. Конечно, окружные власти обещают рано или поздно сформировать этот совет — когда руки дойдут. Пока же, утверждала комиссия, Хилинг не вправе подавать на нее иск, поскольку она не приняла конкретного решения по его заявке и дело, таким образом, «не созрело». Хилинг оказался на правовой «ничейной полосе»: он вынужден был ожидать, пока округ создаст бюрократическую структуру, которая должна рассмотреть его заявку на застройку собственного участка.

В конце концов, в 1990 году Хилинг все же подал иск, и после четырех лет разбирательства — а с момента покупки участка прошло уже 17 лет — Калифорнийский апелляционный суд вынес решение в его пользу. «Округ с 1982 года пытается получить сертификацию на свой план по землепользованию, — отметил суд. — И тут появляется несчастный Хилинг и... обращается в Комиссию по проблемам прибрежной зоны за разрешением на постройку дома, но та заявляет ему, что, поскольку она сама не одобрила план графства, решения она вынести не может... и в том, что касается Комиссии, ее неспособность сказать «да» или «нет» означает, что заявка не отклонена, и потому жалоба Хилинга не «созрела» для рассмотрения в суде — и возможно не созреет никогда»^[160].

Многолетнее затягивание комиссией рассмотрения заявки Хилинга «выходит за рамки любой нелепости и высокомерия... Само изложение позиции Комиссии по прибрежной зоне демонстрирует ее абсурдность»^[161]. Но хотя Хилинг в конце концов и выиграл дело, а государство обязано было выплатить ему штраф в 350 000 долларов, дома своей мечты он так и не построил. Закончилось все тем, что он продал землю Прибрежному заповеднику Санта-Моники. Как отмечает мой коллега по Тихоокеанскому правовому фонду Дж. Дэвид Бример, случай с Хилингом «нельзя считать из ряда вон выходящим. Раз за разом Комиссия находит способы препятствовать разумному использованию установленных прав частной собственности... и создает прецеденты, расширяющие ее полномочия по контролю над использованием принадлежащих частным лицам земель в прибрежной зоне»^[162].

Отцы-основатели США осознавали значение прав частной собственности для отдельных людей и общества в целом: собственность позволяет людям стремиться к счастью, находить общий язык с теми, кто на них не похож, и сохранять уверенность в том, что никто не отнимет плоды их упорного труда. К сожалению, сегодняшние политические лидеры игнорируют уроки, преподанные нам отцами-основателями. Государственные структуры любого уровня, от Конгресса до мэрии маленького городка, нарушают права частной собственности, устанавливая нормы регулирования, из-за которых земля обесценивается, а дома и предприятия конфискуются и передаются людям, которые, по мнению чиновников, способны эффективнее их использовать, — а то и самим чиновникам. Исправление подобных злоупотреблений и недопущение такой несправедливости в будущем необходимо, чтобы обеспечить процветание нашей страны, отстоять жилища и мечты американцев.

Median Price of a House in California Breaks $ 500000 for First Time in April, Sales Up 2,7 Percent, CAR Reports,” California Association of Realtors, May 24, 2205.

http//post.economics.Harvard.edu/faculty/glaeser/papers/Housing_Prices.pdf; “Sheltered Market,” The Economist, Feb. 10, 2005.

Regulation and the Cost of Housing in California.”

Why the New York Times is Eminent Domain,” Reason, Oct. 2005.

Pfeizer’s Fingerprints on Fort Trumbull Plan,” The day, Oct. 16, 2005.

http://papers.ssrn.com/sol3/papers.cfm?abstract_id=868539.

Eminent Domain Bill Headed to Perry,” Austin American Statesman, Aug. 17, 2005; Texas Govt. Code § 2206.001 (c ) (6).

Report on the Death of Donald Scott,” Mar. 30, 1993.

Ending Prosecution for Profit in Utah: Citizens Demand Prosecutors Follow State’s Civil Forfeiture Law.”

It Helps End Utah’s Prosecution for Profit,” liberty & Law, Oct. 2003.

Not in Their Back Yard,” Orange County Register, May 10, 2004.

160 Breemer, “What Property Rights,” pp. 271-72.