У меня есть проблема: я оптимист. Шестой год я пытаюсь рассказывать городу и миру об удивительных и хороших вещах, которые происходят с российским гражданским обществом. Выходит плохо. По маленькой, но принципиальной причине: по общему мнению, никакого гражданского общества в России просто не существует. Да и не только гражданского, и не только общества: частной собственности у нас тоже нет, институтов — нет, образования, медицины, справедливого суда — ничего нет. Не было никогда и не будет. Да и чего уж там говорить про гражданское общество, если даже дна в России — и того нет.
Отрицание — наша местная разновидность признания, до совершенства отточенная еще советской властью, отрицавшей не только секс, но и действительность как таковую. Ни живые примеры, ни истории из практики, ни статистические данные, ничто это отрицание перебороть не может — оптика сложилась, и увидеть слона она не позволяет. Но, хорошо понимая, что пессимисты останутся при своем (да и общественная депрессия не лечится текстами), попробую еще раз рассказать про удивительные и хорошие вещи, все же происходящие с российским гражданским обществом, которое не только существует, но и чувствует себя от года к году все лучше и лучше.
Каждый год министерство юстиции регистрирует около 15 тысяч новых общественных организаций. Всего, на начало 2017 года, в реестре минюста их было более 223 тысячи. Часть из них — мертвые, не ведущие реальной деятельности юрлица, а какая-то часть — псевдогражданские организации или коррупционные перевалочные пункты. Но какая-то часть старых и новых организаций — настоящие: пустышкам и бизнес-структурам люди не жертвуют деньги. По оценкам фонда «КАФ» на тот же 2016 год, россияне ежегодно жертвуют некоммерческим организациям (НКО) около 143 млрд рублей, а благотворительные пожертвования практикует половина взрослого населения страны. Статистика краудфандинговой платформы Planeta.ru на этом фоне выглядит скромно, зато это не оценки, а факты: с начала 2012 года 2382 проекта собрали более 672 млн рублей, сервисом пользуется 623 956 человек.
Что это за гражданское общество, которое видит не только минюст, но и живые люди?
Четкое определение есть только у маленькой его части, третьего сектора: это не государство (первый сектор) и не бизнес (второй сектор). Само гражданское общество можно определить как совокупность общественных институтов и практик, создающих условия для третьего действия. По аналогии с третьим местом (которое находится между домом и работой), третье действие — это то, которое люди совершают не для заработка или удовлетворения других личных потребностей, включая получение и сохранение власти, а на благо сообщества в целом. Первое действие — про личные блага, второе — про политическую борьбу, третье — про общественное благо. (Эмпирически наблюдаемая реальность куда сложней теоретических конструкций, но про взаимопереплетение трех секторов — как-нибудь отдельно.)
Российская власть открыто считает гражданское общество своим врагом: прокуратура и минюст объявляют НКО, получающие грантовое финансирование от международных фондов, «иностранными агентами», а сами фонды вносит в список «нежелательных организаций», сотрудничество с которыми карается в уголовном порядке. Словосочетание «shrinking space for civil society» не случайно стало навязчивым штампом, сопутствующим любому обсуждению российской действительности на Западе: НКО, прежде всего правозащитные и экологические, находятся под тяжелейшем прессом в виде бесконечных проверок, штрафов и угрозой ликвидации.
Давление со стороны государства — первый признак возрастающей силы российского гражданского общества. Любые репрессии — это реакция на политические риски, и развивающееся гражданское общество и правда угрожает сложившемуся политическому режиму. Коррупция, фальсификация выборов, полицейский произвол, цензура, инструментальное использование судебной системы — все это возможно только при пассивности общества. Верно и обратное: смена власти происходит по разным сценариям, а вот демократическое правовое государство непредставимо без сильного гражданского общества.
Существуют и другие объективные признаки гражданской зрелости нашего общества: например, успех краудфандинга (по оценкам «КАФ», в 2016 году только правозащитным организациям жертвовали 9,2% граждан; в 2014 году — 2,9%) или популярность волонтерства (в 2016 году 5% опрошенных волонтерили в НКО, в 2014 и 2015 годах — 2%).
Мне самому куда важнее субъективные ощущения. Довольно глубоко погрузившись в третий сектор, я с каждым годом вижу вокруг все больше удивительных и оригинальных инициатив и, что важней, все больше людей, с энтузиазмом посвящающих свое время третьему действию. Иначе говоря, своими собственными глазами я каждый день наблюдаю рост этого самого гражданского общества.
Но этот рост — количественный. Оптимизма заметно убавляется, когда задумываешься о качестве. Что такое качество и как его считать — вопрос довольно сложный, но вот три индикатора, которыми я пользуюсь в практических целях.
Влияние — какие у гражданского общества успехи и результаты, насколько общество в целом принимает/отторгает гражданскую свою часть (иначе говоря, все то, что кроется за спорным понятием «эффективность»).
Устойчивость — институционализируются ли гражданские инициативы и создаются ли внутри общества новые институты, необходимые для третьего действия.
Ценности — появляются ли в гражданском секторе общие принципы, способствующие кооперации, или главенствуют узкокорпоративные интересы.
При беглом осмотре создается впечатление, что похвастаться нечем. Эффективность? Уже упомянутые коррупция, фальсификации, цензура — все эти явления, характерные для слабого гражданского общества, по-прежнему с нами. Институционализация? Из-за новых ограничительных законов все больше зарегистрированных НКО отказываются от юрлица, а новые инициативы не стремятся к его получению. Солидарность, прозрачность, доверие? Не совсем те принципы, которыми в своей каждодневной работе руководствуются гражданские активисты и сотрудники НКО.
Картина и правда довольно печальная: количество если и переходит в качество, то крайне медленно. Но снова-таки картина зависит от оптики. Мы существуем не в тепличных условиях уже развитых демократий, с которыми нас сравнивают во всевозможных индексах свободы и прав человека. Третье действие в России прорастает сквозь железобетонные плиты, оставшиеся еще с советских времен, и плитку помельче, которой уже 17-й год наша новая автократия покрывает любые свободные пространства. Оценивать наше гражданское общество по гамбургскому счету, сравнивать его, например, с немецким или американским контекстом неадекватно собственно задачам осознания текущего его положения. Третье действие в условиях автократии требует специальной оптики, которая, по большому счету, еще не выработана.
Хорошая новость в том, что плитка постоянно крошится, а гражданское общество хоть и медленно, но цементируется. А значит, на радость оптимистам, есть с кем и зачем обсуждать качественные проблемы, которые сопутствуют этим процессам, и вырабатывать оптику, позволяющую эти процессы видеть.
