31.05.2017

Андрей Перцев Конец антиутопии

Хорошей пропаганды не бывает

«Мальчика задержали за чтение вслух отрывка из «Гамлета» — удачная находка автора антиутопического рассказа о мрачном будущем России. Очень глубокий и страшный образ, абсурдный и пугающий; остальные абзацы в этом рассказе кажутся лишними — вот он, возможный сценарий будущего в одной фразе, краткий и емкий. Жизнь оказалась быстрее и изобретательнее человеческого вымысла. Полицейские действительно задержали мальчика неподалеку от Арбата, третьеклассник регулярно читал там отрывки из трагедии Шекспира.

История немедленно мифологизировалась — она стала идеальным символом абсурдных действий власти, продолжением логичного смыслового ряда: екатеринбургского блогера осудили за оскорбление чувств верующих в видеороликах, школьника из Дагестана навестил центр «Э» из-за комментария в соцсети, где парень выражал желание пойти на митинг Навального. По «Болотному делу» судят человека, который 6 мая 2012 года даже не был в Москве и имеет доказательства этого. Абсурда стало так много, что он превратился в обыденность.

В 2012 году приговор PussyRiot с его отсылками на Трулльский собор и реальным сроком выглядел диким и неуместным даже для многих лояльных власти людей. Случись это дело сейчас, резонанс, скорее всего, был бы в разы меньше: жестко, конечно, но если судят за слова в видеоблоге, то чего удивляться репрессиям за действия в храме?

Жесткость и абсурдность действий силовиков превратились в норму, само собой разумеющуюся. Реакция на задержания и уголовные дела постепенно притуплялась. Этому никогда не посвящались хоть сколько-нибудь массовые протесты. В последнее время интерес к теме произвола силовиков проснулся: появились даже сайты, посвященные этой проблеме целиком, — к примеру, «Медиазона». Однако интерес публики можно назвать пассивным: сегодня она живо обсуждает приговор ставропольскому активисту, который пытался бороться с завышенными тарифами, а завтра — судьбу защитника парка. В каком-то смысле эта тема стала модной, но, как и все модное, безобидной. Например, после того как ходить на акции на Болотной–Сахарова стало хорошим тоном, протестный дух из них вышел: в декабре 2011 года численность митинга на Болотной, по подсчетам организаторов, составила 120 тысяч человек, в феврале 2012-го — те же 120 тысяч, в апреле того же года — 25 тысяч. Долго так продолжаться не могло: компенсирование всегда рано или поздно заканчивается и переходит в активную фазу. Либо люди понимают, что с проблемой надо что-то делать, потому что ее проявлений слишком много, и выходят на улицу под давлением обстоятельств, либо к протесту (пусть даже пока и словесному) нужен какой-то вопиющий по своей абсурдности и несправедливости случай.

Задержание мальчика на Арбате стало таким случаем: прошло уже несколько дней, а тему до сих пор обсуждают, ее не сменил другой пример жестких действий полицейских, следствия или суда. Это знак того, что силовики и собственно Кремль воспринимаются как агенты абсурдной силы, у которой нет никакой жалости и даже инстинкта самосохранения — они готовы наказывать даже детей. По-другому эта власть уже не воспринимается. Если раньше в произволе полицейских видели именно что произвол полицейских, которым слишком много позволено, то теперь это становится вопросом политическим: патрульные задержали ребенка не потому, что он, например, им не понравился или не так посмотрел (классический случай неправомочного задержания), а, судя по заголовкам, именно за чтение трагедии Шекспира. В каждом заголовке подчеркивается, что Оскар Скавронски попал в полицейскую машину именно за «Гамлета», а дальше все достраивается само собой. В трагедии идет речь в том числе и о несправедливой власти, власть несправедлива и насылает на чтеца свое войско — история достраивается до политики.

Раньше такие случаи воспринимались немного по-другому. Например, в 2011 году постовой в Екатеринбурге избил профессора консерватории Владимира Белоглазова и повредил ему руку до потери трудоспособности. Солидарный суд полицейского оправдал, а музыканта выставил обычным пьяницей. Случай был вопиющим, но политики в нем тогда никто не видел. Понятно, что на месте профессора мог бы оказаться водитель, слесарь, бармен, дворник — кто угодно: речь шла не о преследовании интеллигента за свободомыслие, а о преследовании человека.

Остальные подробности этой истории остаются за кадром. Официальных версий арбатских событий пока две: мальчик либо «попрошайничал» , либо его сочли потерявшимся. Ни то, ни другое оправданием жесткого задержания служить не может.

Шоры на глазах

Произошло парадоксальное: с одной стороны, история стала всеобщим символом притеснений, с другой — восприятие произошедшего и его репрезентация серьезно сужают проблему. Свести все к запрету чтения стихов Шекспира выглядит логичным в революционной борьбе: вот до чего дошла власть, что боится даже классики, которую и в СССР не боялись и не запрещали.

Кадрирование этой истории, перевод ее в план политической цензуры — пропагандистский прием, которым очень любят пользоваться на российском ТВ. Вспоминается, как на Первом канале в 2014 году появился сюжет, где женщина проникновенно рассказывает о распятом в Славянске мальчике. Эта сочиненная повесть привела на донбасскую войну немало добровольцев. 

Сейчас автор твиттера «Перзидент Роисси» всерьез пишет о настоящих фашистах, распявших мальчика на Арбате. Задержание Оскара Скавронски превратилось в элемент хорошей, доброй пропаганды, над чем уже, кстати, начали шутить провластные СМИ  — мол, у либералов теперь есть свой распятый мальчик. Есть и более прямые в своих желаниях и их выражении сторонники власти, которые призывают наградить полицейских, а родителей арбатского чтеца наказать. Вспоминают и о детях Донбасса, которым якобы никто не сочувствует. Но теперь на нашу правду находится их правда.

Почему сведение задержания ребенка на Арбате до политической цензуры опасно? Это более широкий, более актуальный, да и более политический вопрос — вопрос полицейского произвола в целом. А если бы мальчик читал вслух отрывки из статей Александра Проханова или последних колонок Эдуарда Лимонова? Если бы он исполнял шансон или рэп Хаски?

Красивую легенду и заголовок к такому случаю придумать очень сложно. Никто не стал разбираться, насколько вообще законна борьба с таким «попрошайничеством», а вернее, с уличным творчеством: ведь кого-то полицейские не трогают, а кого-то привлекают.

Задержание за политический акт или то, чем он власти кажется, — страшная вещь, но еще страшнее абсурдное своеволие полиции, которая может повязать любого без разбора только потому, что прохожий не так посмотрел на сержанта. Может быть, сопровождать мальчика в отдел полицейским понадобилось ради выполнения нормативов: ведь в начале мая уличное чтение со сбором средств (видео Оскара Скавронски в «Фейсбуке» журналиста Александра Минкина появилось 7 мая), судя по всему, их не смущало.

Говорить об этом честнее и нужнее, чем проводить пропагандистские операции с языком по редуцированию истории. Да, многие оппозиционно настроенные граждане стали спокойно реагировать на жесткость и жестокость силовиков — прочитал новость об этом, оставил комментарий «мрази» и стал дальше серфить в интернете, — но значит ли это, что в такие истории нужно обязательно вписывать коварную власть, которая карает за чтение «Гамлета»? Для самой власти эта тенденция ничего хорошего не означает: она до того надоела и признается несправедливой, что с ней начинают бороться ее же методами. Но пропагандизация сознания опасна и для общества в целом. В беседе двух пропагандистов (в широком смысле этого слова) нет зазора для диалога.

Когда обе стороны начинают преувеличивать и преуменьшать, они никогда не найдут общий язык. Использование пропагандистского дискурса закрывает собой проблему, уводит разговор от нее в другую сторону. Проблем в жизни России достаточно, задержание мальчика могло подтолкнуть к множеству дискуссий — от детского рабства, и попустительства полиции к настоящему понуждению к попрошайничеству, и того же силового произвола до свободы для уличных артистов. Вместо этого оппозиционно настроенная часть общества начинает сводить случай и тему разговора до политики в узком понимании: цензуры и преследования за якобы неудобные темы.