На первую декаду мая выпали две знаменательные даты — сто дней президента Дональда Трампа в США и президентские выборы во Франции. Оба эти события в известной мере связаны между собой, и наблюдать за вторым местом происшествия из первого было довольно странно: с одной стороны — сильный привкус déjà vu, «мы это уже проходили», с другой — надежда, что по крайней мере на этот раз все обойдется, что другим повезет больше. Надежда оправдалась, но делать из этого скоропостижные оптимистические выводы рано.
Если судить по предвыборным обещаниям Трампа, сегодня мы должны были жить в совершенно преображенном, хотя и не обязательно в лучшую сторону, мире. На самом деле мы в него скорее сползаем, чем стремительно движемся в соответствии с этими обещаниями. Проект «прекрасной стены» вдоль границы с Мексикой исключен из принятого Конгрессом закона о финансировании и отложен как минимум до осени с весьма неясными перспективами; отмена реформы здравоохранения Барака Обамы дала сбой и имеет все шансы провалиться в Сенате; обещание объявить Китай «манипулятором валюты» снято; пересмотр договора о свободной торговле с Мексикой и Канадой временно исключен из повестки дня. Единственное обещание, которое Трампу удалось полностью сдержать, — это заполнение давней вакансии в Верховном суде, но здесь главную роль сыграл не он, а Сенат, изменивший процедуру одобрения кандидатур. Помимо этого, сотни должностей в правительственных ведомствах до сих пор остаются вакантными.
Судя по тому, что мы видим со своих мест, далеких от первого ряда партера, главными занятиями президента в эти сто дней, по которым с некоторых пор оценивают инициативность главы исполнительной власти, были игра в гольф, сидение у телевизора и лихорадочная активность в твиттере, где он поносит своих реальных и мнимых врагов и воздает должное собственной государственной мудрости. Его рейтинг упорно стоит на самой низкой отметке, порядка 40 процентов, в сравнении с девятью его предшественниками в Белом доме за тот же период. Характерно, однако, что он, несмотря на кипучее бездействие «лидера свободного мира», ниже пока не опускается — эти 40 процентов, судя по всему, составляют стержень его поддержки, электорат, принесший ему победу и до поры до времени принимающий лозунги за действия. Трамп, опять же в отличие от своих предшественников, до сих пор не предпринимал никаких поездок по стране в поддержку конкретных законопроектов или зарубежных визитов, но зато он как бы продолжает давно завершенную предвыборную кампанию, выбираясь время от времени лишь в места концентрации своих сторонников и купаясь там в лучах вчерашней славы.
Может быть, некоторым теоретикам минимального государства такая ситуация покажется не самой худшей: есть ведь точка зрения, что, что бы правительство ни делало, оно только усугубляет ситуацию. Но государственный аппарат, в данном случае отнюдь не минималистский, имеет свойство функционировать сам по себе, бездействие здесь тоже засчитывается за поступок, а уж тем более — неряшливое высказывание. Должность президента США слишком могущественна как внутри страны, так и за ее пределами, чтобы нейтрализовать ее простым бездействием. Когда Трамп, с одной стороны, уклоняется от рукопожатия с лидером ведущей демократической державы, а с другой — заявляет, что «сочтет за честь» личную встречу с кровавым и агрессивным деспотом, это воспринимается как сотрясение основ традиционной внешней политики и дипломатии и вызывает растерянность в дружественных столицах.
Атмосфера за пределами вышеупомянутых 40 процентов — по-прежнему странная смесь отчаяния и надежды: многие до сих пор не могут поверить и смириться с тем, что высшую должность в государстве занял человек со словарным запасом младшего школьника и самомнением Наполеона. Сайт Salon взял себе за труд перечислить все области, в которых, согласно публичным утверждениям Трампа, он понимает больше, чем кто бы то ни было другой: мировая история, деньги, торговля, инфраструктура, военное дело, ядерное оружие и многое другое. Однако, столкнувшись с реальными президентскими буднями, тот же Трамп стал жаловаться на то, что он понятия не имел, какая это трудная работа. Марк Уорнер, вице-председатель сенатского комитета по делам разведки, оценивает шансы импичмента президента в 2:1, хотя никакого продвижения в эту сторону пока не видно. Можно, конечно, возразить, что Salon — сильно левый сайт, а Уорнер — демократ. Но вот мнение ветерана консервативной публицистики Джорджа Уилла, который покинул республиканскую партию после того, как она избрала Трампа своим кандидатом в президенты: он обвиняет Трампа в тотальном невежестве, которое делает его абсолютно непригодным для исполнения занимаемой им должности, призывая сограждан постоянно напоминать об этом своим выборным представителям. Дальше всех, пожалуй, зашел в мрачных прогнозах историк Восточной Европы и Холокоста Тимоти Снайдер, который считает, что американская демократия вошла в полосу кризиса и что, если в течение года не найдется способа убрать Трампа из Белого дома, США грозит фашистский переворот.
Победа Эмманюэля Макрона на французских президентских выборах, а до этого — поражение правых популистов в Нидерландах дают многим комментаторам основания надеяться, что Европа извлекла урок из американской катастрофы. Повод для надежды реален, но его легко преувеличить. В отличие от Дональда Трампа, который вклинился в политическую жизнь США как бы неожиданным интервентом и опрокинул все расчеты, Марин Ле Пен годами готовилась к своей роли, пытаясь сгладить наиболее резкие гримасы своей партии, полученной в наследство от отца, откровенного расиста и антисемита; она до последнего времени культивировала образ изощренного политика и даже несколько отстранилась от наиболее эксцентричных программных пунктов своего заокеанского единомышленника, пытаясь привлечь к себе часть электората соперников, потерпевших поражение в первом туре выборов. Но маска изощренности неожиданно сползла в ходе дебатов с Макроном, умело вскрывшим сферы ее некомпетентности. Это было бы бесспорной точкой триумфа, если бы не ситуация, вызвавшая противостояние, в которой ничего не изменилось и у которой общих черт с американской куда больше, чем хотелось бы: резкая поляризация общества, где у левого экстремизма слишком много совместных чаяний с правым, угар ксенофобии на обоих флангах и ненависть по отношению к единой Европе и глобализации. Французские избиратели предпочли харизматичного кандидата с оптимистической программой, не запятнанного принадлежностью к усталым мейнстримным партиям, но обещанные им реформы не так уж сильно отличаются от предыдущих точно таких же, которые во Франции регулярно сталкиваются с массовым общественным сопротивлением.
Все это заставляет предполагать, что на следующих выборах, а может быть, и раньше Франция и многие ее союзники в Европе столкнутся всё с той же проблемой, которая может даже обостриться — и неважно, возглавит ли это обострение все та же Ле Пен или кто-нибудь посвежее. Важно то, что избиратель в очередной раз может воспринять провал реформ, которым он сам изо всех сил препятствовал, как крах традиционной либеральной политики, и экстремистские фланги только укрепятся.
Если вернуться в США, то урок для Европы и всего мира здесь действительно есть, но он не совсем тот, который пытаются извлечь и преподать процитированные выше комментаторы. Карикатурность Трампа привлекает к нему гораздо больше внимания, чем он заслуживает, отвлекая это внимание от реальной проблемы, в отношении которой он всего лишь симптом, пусть и шокирующий. Из умозаключений Уилла или Снайдера как бы следует, что, убрав Трампа с капитанского мостика, будь то путем импичмента или ввиду его профнепригодности, мы сумеем в значительной степени увернуться от кризиса и даже, в экстремальном случае, избежать установления фашистского режима.
Но Трамп — никак не Гитлер, который все же умел читать, писать и даже, до известных пор, планировать блестящие военные операции, а фашизм не идентичен харизматическому лидеру. Самым долговечным фашистским режимом был период правления в Испании Франсиско Франко, никакой особой харизмой не отличавшегося и погрузившего страну на долгие десятилетия в летаргические сумерки. И даже если вернуться к Гитлеру, можно вспомнить, что его привели к власти не избиратели, а традиционные крайне правые круги Германии, полагавшие, что с его помощью можно будет решить проблемы, а затем убрать его с доски. Мы не знаем сегодня, что произошло бы в Германии в отсутствие этого рокового выбора, и вполне возможно, что без худшего бы обошлось — но в этом случае у нас в памяти было бы то дурное, что произошло бы в любом случае. В Испании не было Холокоста, но для многих тогдашних испанцев это было слабым утешением.
Болезни, против которых медицина не имеет реального средства, обычно лечат симптоматически: снимают головную боль, высокую температуру, кашель и насморк. В результате у больного появляется возможность умереть в повышенном настроении. В политике у нас часто плохо даже с диагностикой, не говоря уже о методах терапии. В результате Трампа принимают за диагноз, в то время как он всего лишь симптом, импичмент только на время снимет головную боль.
Самая печальная параллель между популистскими кандидатами по обе стороны Атлантики — это полное исключение из политического дискурса моральных ценностей и их подмена конспирологической экономикой. В лексиконе Трампа нет Декларации независимости, а сравнительно более грамотная Ле Пен не упоминает о правах человека, оплотом которых Франция традиционно себя считала. Вот это и есть настоящий диагноз, который вряд ли устранишь тридцатипроцентным преимуществом на выборах.
