19.04.2017

Сергей Кузнецов Против слов

Некоторое время назад «Фейсбук» заблокировал несколько известных пользователей за публикацию стихотворения «Ифигения в Авлиде» Марии Степановой, в котором встречались слова «жиды» и «пидорасы». При этом, разумеется, стихотворение не было ни антисемитским, ни гомофобским (желающие могут убедиться), но этот случай еще раз заставил задуматься о той «борьбе со словами», которая идет в мире последние десятилетия.

Россия, конечно, не остается в стороне. Можно ли употреблять слово «телочка»? А слово «негр»? Можно ли говорить «гомосексуалист» или надо «гомосексуал», «аутист» или «человек с расстройством аутистического спектра»? Иногда полемика принимает комичный характер, иногда страсти разгораются не на шутку — и это я еще не упомянул вопрос о том, с каким предлогом надо писать Украину и сколько удвоенных согласных в столице Эстонии.

Борьба против «плохих слов» базируется на предположении, что слова определяют сознание или, точнее, язык определяет мышление. Лингвисты иногда называют этот тезис «гипотезой Сепира–Уорфа». Широкой публике она стала известна в прошлом году благодаря фильму «Прибытие», но на самом деле сформулирована она была почти сто лет назад. Логичным следствием является предположение о том, что борьба с «плохими словами» способствует улучшению нравов и уменьшению ксенофобии. Предполагается, что если мы избавимся от слов «жид» и «пидор», то исчезнут антисемитизм и гомофобия.

На самом деле лингвисты не то чтобы считают гипотезу Сепира–Уорфа истиной в последней инстанции — а в том, что касается пользы политкорректного языка, у меня вообще есть большие сомнения.

Возьмем, например, антисемитизм. В позднем СССР слово «жид» никогда не употреблялось в печати, даже в художественной литературе его старались избегать. При этом уровень государственного и бытового антисемитизма был довольно высок — не как в 1948 году или во время «дела врачей», но все равно достаточен: в некоторые вузы евреев не брали, и при устройстве на работу иногда тоже возникали проблемы.

После перестройки плотину прорвало, на каждом углу продавались газеты и раздавались листовки, где слово «жид» свободно употреблялось, — но при этом уровень антисемитизма упал, во всяком случае, в том, что касалось учебы и работы.

Как-то странно, возражают мне, зачем же тогда в США так активно борются против оскорбительных слов? Может, приведенный пример — это исключение, которое подтверждает правило? Ведь очевидно, что уменьшение гомофобии и расизма шло в Америке рука об руку с отказом от оскорбительных слов!

Однако все не так просто. История «плохих слов» в Америке куда сложнее, чем представляется сегодня ревнителям чистоты языка и последователям Facebook abuse team. Борьба за гражданские права знала разные языковые стратегии — так, слово queer изначально было бранным словом для геев, но было перекодировано во вполне академический термин, лишенный каких-либо отрицательных коннотаций.

Что же касается слов, которые сегодня считаются однозначно плохими — прежде всего n-word, пресловутого nigger, — то борьба за расовое равноправие и против расизма началась не с борьбы за чистоту языка: в шестидесятые годы люди прежде всего выступали против сегрегации, ущемления избирательных прав афроамериканцев и других форм дискриминации. У «Черных пантер» было много претензий к белому большинству — и лигвистические вопросы уж точно не стояли во главе угла. В те времена само по себе выражение «African-American» вовсе не было обязательной частью языка борцов с расизмом, оно вошло в речь позже.

(В скобках отмечу, что призывы отказаться от слова «негр», потому что оно напоминает английское n-word, кажутся мне не особо адекватными: мы же не требуем от чехов и поляков отказаться от их слова, обозначающего еврея, потому что оно звучит как оскорбительное русское слово «жид»? Да, я каждый раз вздрагиваю, когда мои друзья из этих стран представляют меня как pisarz rosyjsko-żydowski (русско-еврейский писатель), — но это моя проблема, а не проблема чехов и поляков. К тому же nigger всегда переводился на русский как «черномазый», и поэтому требовать заменить слово «негр» словом «черный» — это проявлять лингвистическую глухоту.)

Иными словами, мне кажется, что борьба в области законодательства, практик применения законов и вообще социальных практик должна предшествовать борьбе за чистоту языка. Сначала надо добиться, чтобы негров на Юге пускали в один автобус с белыми и на избирательные участки, а потом уже можно бороться за то, чтобы их называли афроамериканцами.

К сожалению, сегодня в России многие люди предпочитают бороться с ксенофобией не в тех формах, которые выбирали американские борцы за гражданские права в шестидесятые годы, — полемика за чистоту языка обычно идет в среде «своих», то есть людей, которых мы не особо подозреваем в ксенофобии. Вести такую полемику куда проще, чем в самом деле бороться за права меньшинств или женщин, — плюс к тому при этом можно немножко чувствовать себя на американском кампусе (что, конечно, гораздо приятней, чем знать, что ты живешь в достаточно ксенофобской стране).

Хорошим примером двух различных стратегий является сравнение прошлогодней кампании «Не боюсь сказать» и случившегося чуть раньше «телочкогейта». Мне тоже кажется, что использование слова «телочка» в СМИ (или в твиттере СМИ) — это как минимум бестактно. Но скандал, случившийся после неудачного твита «Медузы», остался анекдотическим событием в жизни медиатусовки, а вот публикация историй под хэштегом #небоюсьсказать в самом деле много сделала для переосмысления проблемы насилия и положения женщин в России.

Я не говорю, что не надо реагировать на слова — все мы живые люди, и, скорее всего, услышав оскорбительное слово, за которым будет стоять реальный расизм или гомофобия, я тоже возмущусь. Но важно помнить, что реальный расизм вовсе не всегда связан с использованием запретных слов, так же как и использование слов не обязательно сигнализирует о ксенофобии.

Борьба со словами привлекает обманчивой легкостью, эмоциональной и физической безопасностью — и тем самым оттягивает силы от решения серьезных проблем.

Мне кажется, что есть какая-то горькая ирония в том, что в стране с высочайшим уровнем семейного и гендерного насилия, в стране, где принят «закон Димы Яковлева» и закон о гей-пропаганде, в стране, где в одном из ее субъектов федерации прямо сейчас пытают и убивают гомосексуалистов, люди до хрипоты спорят, можно ли говорить «негр» и «пидорас».

Что, серьезно? Других проблем у нас не осталось?

Не хотелось бы думать, что мы так поступаем, потому что потеряли веру в то, что можем изменить что-то более серьезное, чем словоупотребление. Поэтому давайте не терять надежды на перемены и помнить, что борьба с ксенофобией начинается с борьбы за гражданские права и против дискриминации, а не с борьбы против «плохих слов».