Еще каких-нибудь три-четыре года назад упоминания о России в американской печати за неделю можно было сосчитать на пальцах одной руки. Президент США Барак Обама, отчасти под влиянием разочарования, вызванного провалом пресловутой «перезагрузки», объявил Россию региональной державой — это мнение наверняка вызвало раздражение в Кремле и в кругах, разделяющих официальную версию российского патриотизма. У Белого дома в любом случае было достаточно других международных поводов для головной боли, начиная с Китая и кончая ИГИЛ (запрещено в РФ. — Ред.).
Но после того как Россия, с помощью дипломатических уловок и военной силы, втиснулась в сирийский кризис, внимание поневоле стало обостряться, а президентская кампания Дональда Трампа, с ее подозреваемыми связями с Москвой и серией скандалов, которые, похоже, лишь набирают силу, окончательно вернула Россию в центр внимания США — подобно тому как это было в разгар холодной войны. В этой связи журнал The New Yorker опубликовал обширную статью, посвященную эволюции путинского режима, — подробный бриф для своей читательской аудитории, которая за годы невнимания успела многое из этой эволюции упустить. Излагать ее для российского читателя нет смысла, уж он-то был непосредственным свидетелем. Но вот один из откликов на эту статью настолько символичен, что заслуживает анализа. Он принадлежит перу известного публициста Гленна Гринвальда и опубликован в сетевом издании The Intercept, членом редакционной коллегии которого Гринвальд является. Его имя хорошо известно тем, кто подробно следил за одиссеей бывшего контрактного сотрудника Агентства национальной безопасности (NSA) США Эдварда Сноудена: Гринвальд, в ту пору нештатный сотрудник газеты The Guardian, был его основным контактом с прессой. Известность себе он приобрел как беспощадный критик американского правительства. Но в данном случае его критический пафос направлен исключительно на The New Yorker и на демократическую партию, чью позицию, по его мнению, представляет упомянутая статья.
Гринвальд считает, что нынешняя одержимость демократов Россией заслуживает лучшего применения. Он напоминает, что Обама на протяжении всех восьми лет своего президентства пытался найти с ней общий язык, что после аннексии Крыма он «отверг требования обеих партий в Конгрессе вооружать антироссийские группировки в Украине и активно добивался партнерства с Путиным в бомбардировках Сирии». Тут я хочу особо обратить внимание на формулировку «антироссийские группировки», подразумевающую, что речь идет не о суверенной стране, а лишь о некоторых фракциях внутри нее, чьи интересы не обязательно совпадают с интересами государства.
Совсем иное дело, по мнению Гринвальда, — позиция Хиллари Клинтон. Она, по его словам, «часто критически отзывалась об отказе Обамы от агрессии и воинственности в его внешней политике, особенно в Сирии, где она и ее ближайшие соратники хотели создать закрытую для полетов зону, проявлять бо́льшую активность в смене режима и рисковать конфронтацией с Россией». С точки зрения Гринвальда, эти «ястребиные» позиции сегодня стали доминирующими среди демократов и вступают в прямое противоречие с недавней политикой Обамы.
Гринвальд настаивает на том, что политику, направленную на возобновление холодной войны, стимулируют те же инстанции, которые активно участвовали в ее прошлой фазе, все эти производители оружия, исследовательские институты, которые они финансируют, Пентагон и разведывательные ведомства, а также политические деятели, представляющие эти агрессивные интересы. О том, что Россия тоже, возможно, играет некоторую роль в создании напряженности, он не упоминает нигде. И даже о вероятном вмешательстве Кремля в ход американских президентских выборов он упоминает лишь затем, чтобы перевернуть этот аргумент с ног на голову.
Как часто отмечается в сообщениях американских СМИ, «Путин считает», что правительство США неоднократно вмешивалось в российский политический процесс. Поскольку Путин об этом часто заявляет, умолчать трудно. Но они практически никогда не обсуждают важный вопрос о том, что утверждения Путина могут оказаться правдой: действительно ли США пытались манипулировать российским политическим процессом аналогично тому, как Россию сейчас обвиняют во вмешательстве в американские выборы?
Тут, похоже, слушания по этому делу можно завершить и передать его на рассмотрение присяжных. Потому что если до этого момента автор просто уклонялся от лавины неудобных для его тезиса фактов, то здесь набрался смелости прямо соврать. Во-первых, он обвиняет СМИ в намерении умолчать, опираясь исключительно на свое воображение: если бы намеревались, то умолчали бы. Во-вторых, дело обстояло ровно с точностью до наоборот: в ход российских выборов 2011 года вмешивались, но не США, а российское правительство, в результате чего их результаты были сфальсифицированы, о чем Хиллари Клинтон заявила тогда же на встрече министров ОБСЕ. Кроме этого заявления post factum, Путин никаких доказательств американского вмешательства не представил. Если память не подводит, прием, к которому прибег Гринвальд, называется инсинуация.
Что касается уклонений, то автор почему-то упускает из виду, что Клинтон предлагала ввести закрытую для полетов зону еще до российского вмешательства в Сирии, когда риск конфликта с Путиным не просматривался, не говоря уже о том, что само вмешательство таким образом могло быть предотвращено. И, конечно, нет ни слова о планах Дональда Трампа резко увеличить военные ассигнования. Самая поразительная особенность статьи заключается в том, что о Трампе в ней вообще нет упоминаний, а о России если что и есть, то лишь как о пассивном объекте американской агрессии. Возмущение Гринвальда адресовано исключительно авторам The New Yorker, и весь этот спор, если воспользоваться традиционной шкалой политических мнений, происходит на левом фланге: более левый критикует менее левых. Но это, конечно, предполагает взгляд из воображаемого центра, который у каждого из нас свой: для Гринвальда Клинтон, скорее всего, принадлежит к той же обойме, что и все «поджигатели холодной войны» с их военно-промышленным комплексом. Предположение, что она, может быть, всего лишь хотела защитить мирное сирийское население, в эту схему не укладывается.
Обе стороны света
Каким образом получается, что человек, которого у нас нет серьезных оснований подозревать в скрытых мотивах, глядя на ту же картину мира, что и любой из нас, описывает ее совершенно по-иному? Ведь если этот мир существует на самом деле, а в этом мало кто из нас всерьез сомневается, ситуация в нем не может соответствовать диаметрально разным о нем представлениям. На этом принципе основаны наши естественные науки, и он не подводит: камень летит в ту сторону, в какую он брошен, вода в сообщающихся сосудах стоит на одинаковом уровне, а клавиатура компьютера выдает мне именно те буквы, на которые я нажимаю. Почему он не работает в межчеловеческом общении?
Разница, однако, заключается в аксиомах, которые лежат в основе этих двух различных доменов. У науки эти аксиомы имеют фактический характер: например, мы полагаем, что известные нам физические законы действуют одинаково во всех точках обозримой Вселенной, и наш опыт до сих пор это подтверждал. Там, где он этого не подтверждает, нам приходится менять формулировку закона. В социально-гуманитарной области аксиомы обычно не фактические, а ценностные, их не сверишь ни с каким объективным опытом, и поэтому мои не обязаны совпадать с вашими. На этих аксиомах выстраиваются очень разные идеологии, нередко оперирующие одними и теми же терминами (демократия, свобода, справедливость и т. д.), но вкладывающие в них совершенно разные смыслы.
Хотя Карл Маркс не был автором концепции идеологии, он был первым, кто стал ее подробно разрабатывать. Согласно классическому марксистскому учению, идеология в каждую эпоху возможна только одна, а ее источником является правящий класс. Ей противостоит единственно верная и научная теория, отражающая реальные исторические закономерности, и с ее торжеством господство идеологий навсегда отойдет в прошлое. У истории, однако, были свои соображения на этот счет: марксистская теория в скором времени утратила свой привилегированный статус и была низведена в ранг просто еще одной идеологии среди других. Более того, впоследствии немецкий социолог Карл Маннгейм продемонстрировал, для многих весьма убедительно, что любой комплект твердых убеждений представляет собой идеологию — отсюда известный парадокс Маннгейма, состоящий в том, что оспаривать идеологию можно лишь с позиций другой идеологии. Например, оспаривая существование Бога, вы автоматически принимаете идеологию атеизма. Ученые, работающие в области естественных наук, с этим явно не согласятся, но этот спор лучше отложить до другого раза.
Те из нас, кто родился и вырос в СССР, редко имели даже туманное представление о Маннгейме и вообще о западной социологии. В пределах нашего кругозора идеология была только одна — традиционный марксизм-ленинизм советского разлива, который большинство населения, притершееся к нему за десятилетия, воспринимало просто как часть повседневной ткани существования, а те, кто ощущал его привнесенность и коэффициент искажения, рассматривали собственное сознание как прорыв к реальности посредством немногих просочившихся неподцензурных книг, западных радиостанций сквозь глушилки и кухонных диспутов. Иллюзия была настолько полной, что, когда я впервые выехал на Запад и оказался в Вене, меня сильно озадачили пояснения более начитанного соседа по пансионату, который растолковал мне позиции австрийских газет: дескать, вот эта левее, а вот эта правее. Я не понимал, что это могло значить в мире, где никто не заставляет придерживаться партийной линии и реальность не имеет обязательных фильтров. Оказалось, что эти фильтры — внутри нас.
Разделение на левых и правых возникло, как известно, в эпоху Французской революции, когда делегаты в Национальной ассамблее рассаживались отдельно, видимо, в целях взаимной поддержки, хотя разница между, условно говоря, охранительной и прогрессивной позицией существовала и раньше — в каком-то смысле на всем протяжении цивилизованной истории. С тех пор это выстраивание по линейке превратилось в политический штамп, и многие обращали внимание на его искусственность и все меньшее соответствие идеологической реальности, которая дробилась и обретала новые полюса, — что мешает сделать этот спектр двумерным или даже трехмерным, зачем идти на поводу у исторической случайности? Можно, допустим, добавить либертарианскую ось — такая диаграмма какое-то время висела на InLiberty. Не составит труда добавить оси национализма и популизма, и тогда получится уже четырехмерное пространство, за пределами нашего воображения.
Но и это ложный путь: помимо того что мы придаем исторической случайности видимость закона, такие диаграммы представляют собой еще и легкий способ навешивать ярлыки, обвиняя всех несогласных в правом или левом экстремизме, то есть они идеологичны сами по себе. Кроме того, они создают иллюзию непрерывного континуума мировоззрений, хотя на самом деле картина куда сложнее. Какие-нибудь «зеленые» не очень втискиваются в эту ось: их идеология скорее охранительная, чем прогрессивная, но мы рефлекторно воспринимаем их как левых. Впрочем, большинство нынешних левых к прогрессу относятся с большим подозрением, у них сразу возникает вопрос: прогресс чего? К тому же идеологии не стоят на месте, эволюция часто приводит их на неожиданные позиции, взрывающие всю нашу классификацию. После распада СССР возникли беспрецедентные «красно-коричневые», а либералы, привычно обозначаемые как правые, как раз выступали за кардинальные социальные изменения.
В начале 60-х годов прошлого века стало модно говорить о «конце идеологий», подразумевая под этим крах фашизма и тупик коммунизма, то есть ведущих «макроидеологий», продвигаемых на международной арене крупными государствами и подкрепляемых их военной и жандармской мощью, вместе с национализмом, который на Западе, казалось, давно выдохся, а в третьем мире тоже начинал вызывать разочарование. С нашей нынешней позиции очевидно, что декларация была преждевременной. Но если бы тогдашние теоретики бросили взгляд на сегодняшний мир, его идеологическая мозаика сильно бы их озадачила.
Настоящий конец идеологии
На одной из центральных площадей Варшавы, если кто не бывал, стоит пятнадцатиметровой высоты финиковая пальма. Она, конечно, целиком искусственная и была установлена там в 2002 году как часть художественного проекта, но, когда городские власти решили ее убрать, горожане взбунтовались, и с тех пор она стала органической частью столичного пейзажа — ей даже учиняют ремонт.
Если вернуться теперь к статье Гленна Гринвальда, с которой я начал, то картина в чем-то сходная: она тоже вроде пальмы в холодном северном городе, но только пальма была здесь давно, а город вырос только впоследствии, и ни о какой органичности речи быть не может. Эта традиционная левизна, с обязательной атакой в первую очередь против тех, кто ближе по мировоззрению, — своего рода реликт, особенно во времена, когда все аналогичные орудия направлены, казалось бы, в другую сторону. Здесь Гринвальд на минуту оставил в покое свою традиционную мишень — секретные программы правительства по прослушиванию и отслеживанию: в его борьбе за мир, который, на его взгляд, подрывают исключительно собственное государство и капиталисты, слышен ностальгический отголосок холодной войны, о рецидиве которой он сам и предупреждает. И вполне понятно в таком контексте, почему Россия остается без порицания. А вот почему он не замечает, что называется, слона в комнате и ни слова не уделяет Дональду Трампу — отдельный вопрос, в котором я как раз и пытаюсь разобраться.
Никакая идеология не остается неизменной — об этом лучше всего свидетельствует судьба марксизма, приверженцы которого со временем перестали обращать внимание на центральную для самого основоположника тему смены экономических формаций и перенесли его на тезисы так называемого «молодого Маркса». Попутно марксизм перестал владеть умами масс, пусть даже из-под палки, и заперся в элитарные университетские кабинеты, утратив таким образом статус макроидеологии.
Еще поучительнее бросить взгляд на идеологическую эволюцию одной из крупнейших и старейших политических партий — республиканской партии США. С момента своего основания и на протяжении целого столетия она выступала за экономические права и гражданские свободы, то есть имела вполне либеральную платформу — вплоть до резкого поворота в середине 60-х годов, выдвижения кандидатуры Барри Голдуотера на пост президента. Идеология менялась по мере перетасовки электората: некогда чуть ли не поголовно демократический Юг, выступавший за расовую сегрегацию, стал переходить под знамена республиканцев, а затем христианские фундаменталисты ускорили этот дрейф вправо. Прагматическое отношение к иммиграции, в том числе нелегальной (Джордж Буш-младший первоначально выступал за широкую амнистию), сохранялось до возникновения так называемых «чайных партий», а курс на свободу предпринимательства был неизменным до последнего времени — пока на политической сцене не появился Дональд Трамп с его призывами к автаркии и меркантилизму.
Самый простой способ понять неординарный феномен заключается в том, чтобы втиснуть его в уже готовую канву, и в случае Трампа это делают регулярно — в первую очередь СМИ, которые не заподозришь в большом к нему расположении. Но это также самый простой способ ошибиться, приняв нечто из ряда вон выходящее за стоящее в знакомом ряду. Ориентируясь на предвыборный лозунг Трампа, «Америка прежде всего», его записали в националисты — естественный, казалось бы, выбор, если принять во внимание повсеместный подъем такого национализма в Европе и в России. Именно национализм с сильной примесью ксенофобии пришел сегодня на смену давно отправленным в архив фашизму и коммунизму, и к тому же он теснит либерализм, который еще недавно полагали без пяти минут одержавшим победу.
Национализм обычно относят к числу так называемых «бедных» идеологий — в том смысле, что кроме простых лозунгов о преимуществах собственной нации перед другими, никак не доказуемых, он не содержит никакой теоретической базы и не нуждается в ней. В отличие от гражданского национализма, с его упором на внутренние достижения и равенство всех граждан, а не на внешнее соперничество, эксклюзивный национализм, как правило, содержит указание на внешнего врага, «другого», который мешает нам расправить плечи, — еврея, мексиканца, китайца, мусульманина или даже собственные либеральные СМИ. Все это означает, что пламенным националистом можно стать в пять минут, на пустом месте и без всякого брифа: лозунгов и ксенофобских выпадов достаточно — нашлась бы благодарная аудитория.
Вся предвыборная стратегия Дональда Трампа свелась именно к тому, что он обнаружил в стране обширную аудиторию, не ангажированную другими кандидатами и охваченную ресентиментом, которую проще всего было возбуждать риторическими выпадами. Для этого нужна не только смекалка, но и беспринципность, которой в данном случае было не занимать. Но вот в чем совершенно нет нужды — так это в идеологии, а уж тем более в твердых убеждениях.
Любой политический деятель с идеологией — в какой-то степени демагог, хотя бы потому, что излагать подробную политическую философию широким массам бессмысленно: простые и пустые лозунги часто эффективней. Но делать из этого вывод, что любой демагог является носителем хотя бы минимальной идеологии, — неверно.
В ходе кампании и даже по ее завершении Дональд Трамп неоднократно выступал с противоречивыми позициями, из которых наиболее известные — обещание совместить резкое сокращение налогов с крупными ассигнованиями на восстановление инфраструктуры, а изоляционистскую политику — с ростом финансирования Пентагона и эскалацией борьбы с ИГИЛ. После избрания он включил в свой кабинет последователей традиционной республиканской политики, а в штат Белого дома — приверженцев крайне правой доктрины «белого национализма», предоставив им разбираться между собой. Сам он, по многочисленным свидетельствам, в основном занимается тем, что отлавливает в прессе положительные отзывы о себе, горько жалуется на отрицательные и регулярно играет в гольф. Хотя он всю жизнь был публичной фигурой, его орбита была совершенно отличной от политической карьеры, она обычно не выходила за пределы скандальной хроники таблоидов и популярных телешоу. Дональд Трамп — человек без идеологии, его минимум по Маннгейму — просто восхищение самим собой, кодекс временщика. Этим он категорически отличается от националистов европейской формации, которых ему постоянно записывают в единомышленники. В ходе президентской кампании патентованный неудачник Джеб Буш называл Трампа «кандидатом хаоса», который станет «президентом хаоса». Он угадал.
В результате идеологу вчерашней школы, такому, например, как Гленн Гринвальд, с Трампом попросту не о чем спорить, ему приходится выбирать оппонентов, которые хотя бы понимают его аргументы — даже если они в чем-то и его единомышленники. Так потенциально полезная энергия превращается в хаос.
