13.02.2017

Александр Морозов Агамбен и «Кировлес»

Второй процесс над Навальным, т.е. «Кировлес», как бы завершен. Но лишь «как бы». И не только потому, что впереди — апелляция, а затем и оспаривание в Европейском суде. Уже по делу Ходорковского было ясно, что перед нами — схема «бесконечного суда».

1.

Внутри русской литературной и исторической традиции сразу в голову приходят три взаимосвязанных литературных впечатления: «Процесс» Кафки, «Приглашение на казнь» Набокова и материалы дела Бухарина.

Интересный вопрос: читал ли Бухарин «Процесс» Кафки? Теоретически это возможно. Роман был опубликован в 1925 году. Бухарин свободно читал и говорил по-немецки. Но даже если и читал, он вряд ли соотнес бы экзистенциальный смысл кафкианского суда со своим собственным. Тогда контекст восприятия был иным. Бухарин вообще не понял, что́ из себя представляла сталинская драматургия судебных театрализаций. Это было непонятно даже и весь послесталинский советский период, когда разоблачение «культа» уже состоялось. Как известно, и в перестройку господствовала идея «несправедливого суда» над «безвинными». Сам дискурс оставался рационалистическим и предполагал, что были справедливо осужденные и несправедливо. В отношении вторых предполагалась «реабилитация». При этом вопрос о том, чем вообще является этот суд, какую роль он играет не только в конструировании самой «машины сталинизма», но и в создании новой тотальной социальной реальности, не ставился.

Этот вопрос стал ясен позже, когда вышли книги Примо Леви об Аушвице, когда французы начали анализировать Шаламова и когда появились книги Джорджо Агамбена, в которых он предпринял важную попытку весь этот материал подвергнуть философскому анализу и показать, что именно делает такая система с человеком. Для тех, кто не знаком с работами Агамбена, достаточно прочесть краткий замечательный реферат, который написал об этом ныне покойный Борис Дубин.

2.

Второй процесс Ходорковского, как известно, радикально отличался от первого. Отличался он заведомо, подчеркнуто абсурдным обвинением. Компания украла сама у себя нефть, причем в объемах, превосходящих имевшуюся у нее, и на фантасмагорическую сумму. Абсурдность обвинения была демонстративной. Заседания были открытыми. На них все лето ходили писатели, журналисты, в том числе и иностранные, публиковались подробные отчеты, очерки о впечатлениях из зала суда.

«Кафкианский» характер суда подчеркивали многие. Что имелось в виду? Что целью суда — причем суда уже не в правовом смысле, а как театрально-экзистенциальной постановки — было формирование такого узла в общественном сознании, который начинает мыслить себе «вину» в отрыве от права. Право не имеет значения для установления вины. Наоборот: целью всей постановки является утверждение всеобщей вины, вины как таковой. Здесь неважно, признает ли конкретный подсудимый свою вину или нет; чем абсурднее обвинение — тем лучше с точки зрения формируемого результата. Потому что результатом является не наказание конкретных лиц, а погружение всего общества — и каждого человека — в новое состояние. Собственно, это сновидческое состояние и передано у Кафки и Набокова. Смысл его в том, что человек оказывается внутри непрерывного суда над собой. Смысл самого суда ему неясен, поскольку предмет вины размыт сновидением, но при этом весь горизонт внутреннего мира человека состоит из этого суда, ожидания приговора и в конечном счете признания своей экзистенциальной вины, не связанной с конкретным преступлением, за которое его судят.

В конечном счете виновными оказываются все. Или, как написал Шаламов, наоборот (что одно и то же): «В лагере нет виноватых».

Кафкианский суд — это суд настолько абсурдный и выведенный за границы правовой и моральной рациональности, что подсудимый должен как бы признать, что все персонажи суда — это часть его внутреннего мира. И это он сам — внутри своего сновидения — судит самого себя и вменяет вину сам себе. Он должен сам для себя отделить всякую правовую сторону происходящего от своей неизбывной экзистенциальной вины (к чему и вел дело Сталин, играя с Бухариным, как кот с мышью).

Что дальше? Дальше, как показал Агамбен, возникает ситуация, хорошо знакомая всем, кто сталкивался с вышедшими на свободу жертвами сталинских репрессий. Рассказывать нечего, потому что «кто же в это поверит?!». Для человека, попавшего в пространство Аушвица или ГУЛАГа, открывается иной мир, по ту сторону права и морали, то, что Примо Леви назвал «серой зоной», а Агамбен — «голой жизнью». Для описания этого мира нет слов. Ты пытался выжить для того, чтобы хотя бы свидетельствовать. Но свидетельствовать о чем? Речь парализуется перед лицом реальности, о которой ты должен свидетельствовать. На втором процессе Ходорковского адвокат Клювгант говорил: «В приговоре содержатся заведомо нереализуемые, противоречащие природе вещи». Репортер писал: «Клювгант цитирует приговор и называет его фантасмагорическим».

Второй процесс по «Кировлесу» в этом отношении еще более выразителен. Он построен на том, чтобы полностью повторить обвинение прошлого суда, вынести ровно тот же приговор. И что важно, все это происходит не просто в ответ на решение Европейского суда и российского суда высшей инстанции, отменивших предыдущий приговор. Важна демонстрация самой параллельной логики: мы признаем решение этих судов, их мнение как бы включено в контур сюжета, но при этом мы повторно выдвигаем то же обвинение и демонстративно зачитываем прошлый приговор.

Это отчетливо напоминает мир «Приглашения на казнь» Набокова, где есть замечательный сюжетный ход: герой, сидящий в камере в ожидании приговора, вдруг слышит звуки подкопа — и, когда кусок стены рушится, из пролома появляются его сосед — подсадная утка — и директор тюрьмы. Эта же идея включена и в «Процесс» Кафки: показать, что любые события и персонажи, связанные с возможной свободой и избавлением от абсурда так называемого суда, — они встроены внутрь бесконечного судилища, являются лишь частью самого замысла того лже-демиурга, который создает все сновидение.

Поскольку правовая сторона процесса, как уже ясно участникам и наблюдателям, игнорируется самим судом, то раздается вопль: «Каким судом судите, тем и вас будут судить!» Но этот переход с языка права на язык христианской морали воспринимается самим лже-демиургом с хохотом. Это возражение уже включено им в канву сюжета. Именно об этом и написал Примо Леви: лагерный офицер в ответ на слова заключенного «Ведь вас будут судить за эти злодеяния!» ответил с улыбкой: «Кто? Никто из вас не выживет. А если кто-то и выживет и начнет рассказывать, ему просто не поверят». Интересно, что в эту канву встроен и весь сюжет с «делом Рустема Адагамова». Как все помнят, против него демонстративно возбудили дело по событиям вне юрисдикции российского правосудия. В этой заведомо антиправовой ситуации следствие еще и игнорировало норму, касающуюся сроков передачи дела в суд. Адагамов попал в ситуацию, когда следствие и не прекращено, и не закрыто. Это был первый этап кафкианского сновидения. Когда через некоторое время адвокаты попытались все-таки выяснить: «Где дело?», — следствие сообщило, что давно передало его в прокуратуру. Попытка найти его в прокуратуре не увенчалась успехом. Но прокуратура не может подтвердить, что дело закрыто. Поскольку его как бы и нет. Таким образом, возникла ситуация, прямо описанная Кафкой и Набоковым: дела нет, следствия нет, но человек находится внутри воображаемого непрерывного следствия и непрерывного суда. Подсудность становится для него экзистенциальном фактором. Вина ничем не подтверждена, но ее невозможно и снять.

После Шаламова, после Агамбена, после того, как описаны последние дни Бухарина и стали известны его предсмертные письма, мы понимаем, что означает стратегия, которая лежит в основе второго процесса над Ходорковским, второго суда по делу «Кировлеса» и ситуации с Адагамовым.

Дело не в том, чтобы осудить человека. И даже не в том, чтобы казнить его, лишить жизни. Наоборот: стратегия в том, чтобы переместить человека в «серую зону», где трансформировались представления о добре и зле, переместить в такую «зону выживания», где он окажется виноват уже по факту самого выживания и будет лишен даже возможности свидетельствовать об иррациональности происходящего и о том, в чем он — и все мы — оказались.

Надо сказать, что и Джорджо Агамбен (1942 г.р.) — самый глубокий из ныне живущих исследователь «голой жизни» в Аушвице и ГУЛАГе, и Стивен Коэн (1938 г.р.) — самый известный исследователь жизни Бухарина из ныне живущих — по-прежнему пишут, следят за мировыми событиями. И хочется спросить их обоих: понимают ли они, с чем мы тут сталкиваемся? Что означает, с их точки зрения, стратегия, лежащая в основе второго процесса Ходорковского и второго процесса Навального? Какая в основе этих процессов «политическая теология»?  Думаю, такой ответ нам был бы нужен.