Предположим, у вас случилась неполадка с канализацией, и вы вызвали сантехника. Если отбросить в сторону возможные технические и организационные трудности, особенно в конце недели, то между запросом и его результатом вы ожидаете полного соответствия: к вам явится именно тот, кого вы имели в виду, и сделает именно то, для чего вы его вызвали. Никакого дрейфа в значении термина.
Уж не знаю, какую можно выстроить параллельную ситуацию, в которой нужно было бы срочно вызывать дежурного либерала. Но главная трудность, конечно же, заключается в том, что совершенно непонятно, кто к вам явится: в случае с этим термином дрейф значения со времени возникновения слова был не только изрядным, но одновременно и в разные стороны. Если попробовать определить его близко к изначальному смыслу (хотя и тут возможны споры), то я, пожалуй, прибегну к формулировке современного британского философа А. К. Грейлинга: «Либерализм — политическое мировоззрение, исходящее из реализации умеренными конституционными средствами социально-прогрессивных идей, провозглашения и защиты гражданских свобод, законовластия и правительства, основанного на принципе всеобщего согласия».
Грейлинг подчеркивает, что это определение ближе всего к британской модификации, то есть к идеям Джона Локка (хотя сам Локк наверняка упомянул бы еще неприкосновенность частной собственности), тогда как, например, во французской трактовке отдельный упор делается на светском характере общества и социальном равенстве. Это не такая уж серьезная разница, но вот нынешние расхождения — куда резче. В Европе либерализм считается правой идеологией, к нему относят приверженцев свободного рынка и ограничения полномочий правительства. В США, напротив, по крайней мере со времен социальных реформ Франклина Рузвельта либерализм отождествляют с правительственным активизмом и левизной — в основном c довольно умеренной по европейским понятиям, но в принципе c любой вплоть до правоверного марксизма. У этих полярных толкований есть и некоторая общность: эмоциональная окраска. И в Европе, и в США назвать сегодня третье лицо либералом — значит, далеко не обязательно сделать этому лицу комплимент; почти как в России. Тем более знаменательно и парадоксально, что победа, скажем, Дональда Трампа на президентских выборах США — в каком-то смысле поражение либерализма в обеих его нынешних ипостасях: правого, поскольку Трамп выступает за автаркию и государственное манипулирование частными компаниями, и левого в лице Демократической партии.
Урон, который либеральная доктрина в разных модификациях несет сегодня по обе стороны Атлантики, побуждает потерпевшую сторону к разбору ошибок, и в США самым нашумевшим примером стала статья профессора Колумбийского университета, известного публичного интеллектуала Марка Лиллы, опубликованная на следующий после выборов день в газете New York Times. Характерно, что Лилла — специалист по эпохе Просвещения, то есть времени именно классического либерализма, критик антилиберальных движений общественной мысли XX века. Согласно его предположению, одной из важных причин поражения демократов было то, что они отстаивали ценности, из которых был выхолощен изначальный универсализм. Лилла определяет этот нынешний набор ценностей как «идентификационный либерализм».
Теоретически соискатель выборной должности в либерально-демократическом государстве должен апеллировать к каждому потенциальному избирателю, поскольку либерализм постулирует равенство всех перед моралью и законом и право каждого на участие в общественных институтах. На практике так не бывает никогда: политик выбирает для себя контингент избирателей и программу, которая этому контингенту импонирует, а его оппонент выделяет другую группу избирателей с другими интересами, и каждый надеется, что его кампания вернее отражает пульс места и времени и привлечет большинство сторонников. На этом основана сама идея политических партий. Предвидя такой раскол, отцы-основатели США изначально выступали против партийного принципа в политике, но многие, как, например, Томас Джефферсон, кончили тем, что сами превратились в рьяных партийцев.
В государстве с давними традициями демократии такие противостоящие контингенты эволюционируют, их интересы меняются и расслаиваются. Например, до эмансипации рабов никому не приходило в голову учитывать интересы афроамериканского населения, а до массовой иммиграции ирландцев, итальянцев и прочих — интересы католиков или евреев. Республиканская партия долгое время отождествляла себя с максимальной свободой рынка, но при этом также достаточно твердо стояла на позициях гражданских свобод, то есть была близка к изначальной идее либерализма — в то время как значительная часть демократов в южных штатах представляла интересы побежденных, но не смирившихся со своей участью бывших рабовладельцев. Со временем республиканцы, особенно после того как заручились поддержкой евангелических христиан-фундаменталистов, стали сильно сдвигаться вправо.
Но Марка Лиллу в данном случае интересует эволюция Демократической партии, историческая ошибка которой, на его взгляд, заключается в том, что она на сегодняшний день представляет не единый контингент избирателей, по тем или иным причинам противостоящий республиканцам, а несколько таких контингентов, которые иногда не очень пересекаются и чьи особые интересы не всегда совпадают. Эти контингенты неоднократно отмечались как противниками, так и сторонниками демократов: в их числе женщины, афроамериканцы, граждане латиноамериканского происхождения, ЛГБТ и т. д. И даже если временами Хиллари Клинтон в ходе своей кампании и обращалась к американскому народу как единому целому, гораздо чаще ее призывы и лозунги ориентировались на одну из таких групп, как бы высвечивая ее из массы и принуждая других терпеливо ожидать своей очереди.
Но мы хорошо знаем, какая из этих групп своей очереди не дождалась — отчасти именно потому, что ее традиционно воспринимали не как ущемленную, а как доминантную. Это — белые, без высшего образования, большей частью представители того класса, который принято называть пролетариатом. Но в США они с гордостью относили себя к среднему классу и на протяжении десятилетий были вполне состоятельными, поскольку существовала высокая потребность в физическом труде. Сегодня эту потребность резко снизила то ли глобализация, то ли автоматизация, и обещание вернуть утраченные рабочие места, неоднократно повторенное Дональдом Трампом и не подкрепленное никакими весомыми аргументами, сыграло, возможно, решающую роль в его победе: в трех исконно «пролетарских» штатах с решающим голосом он сумел заручиться минимальным большинством.
Такую политическую практику сегодня принято называть апелляцией к «группам с особыми интересами». Лилла видит в этом дроблении электората причины поражения не только Демократической партии, но и самой либеральной идеи и призывает сегменты электората отодвинуть частные претензии на задний план и вернуться к исконной, инклюзивной идее либерализма. Увы, за свои хлопоты он был обвинен некоторыми представителями адресной аудитории в расизме — тот факт, что он белый, был сочтен достаточным контраргументом.
Интересно отметить: то, что сегодня именуют, тоже, впрочем, без особой деликатности, апелляцией к «группам с особыми интересами», раньше называлось корпоративизмом. У этого слова плохая наследственность: корпоративизм обычно считают атрибутом фашизма, полагающего государство верховным арбитром всех проблем и предпочитающего, чтобы отдельные группы граждан с их частными претензиями и сепаратными лидерами не сливались в единую оппозицию. В принципе, корпоративизм в какой-то мере присущ любому государственному устройству, поскольку людям с похожими интересами свойственно сбиваться в шеренги, подчас игнорируя чужие. Общее дело при этом, как правило, остается в проигрыше. Тут поневоле вспоминается известная притча об отце, предложившем своим сыновьям ломать веник — целиком и отдельные прутья. С отдельными у них получалось просто, а веник выстоял.
Сейчас многие комментаторы всерьез заговорили о кризисе демократии по всему западному спектру в связи с массовым приходом к власти популистских режимов. Но это странное наблюдение, поскольку все эти режимы, от польской партии PiS до преображенных республиканцев в США, пришли к власти в результате корректно проведенных выборов, и даже если они, как в Польше, демонтируют теперь некоторые из либеральных механизмов, то делают это с явного согласия большинства. Как отмечает британский публицист и философ Кенан Малик, с демократией тут как раз все в порядке: популистские лидеры вроде Марин Ле Пен или Герта Вилдерса расширяют свой потенциальный электорат вполне легитимно — за счет сегментов, полагающих, что мейнстримные партии их игнорируют. Реальные потери несет либерализм.
Демократия, как показывает практика, вполне может выжить, пусть и не обязательно очень долго, в отсутствие либерализма и без учета интересов всех слоев общества, коль скоро правительству удается перетянуть на свою сторону активное большинство. В государстве с выраженной корпоративностью это особенно просто, если претенденту на власть удается приписать одному или нескольким сегментам роль врага — по расовым, религиозным и другим признакам, как это делал Трамп. Феномен «нелиберальной демократии» еще лет двадцать назад выявил американский политический обозреватель Фарид Закария, который недавно не промешкал об этом напомнить.
Беда в том, что у либерализма за пределами демократии просто нет способа выжить. Даже самые «либеральные» монархи в истории, вроде римского Марка Аврелия или индийского Ашоки, не могли обеспечить своим подданным всеобщего и равного участия в политическом процессе. Именно поэтому я выбрал в начале определение Грейлинга, в котором такое участие включено в перечень краеугольных принципов. С демократией сегодня не все так хорошо, как это, пусть иронически, утверждает Малик. Как правило, американский президент после принесения присяги объявляет, что будет править в интересах всех, включая тех, кто голосовал против него. Но даже если Дональду Трампу придет в голову это заявить, миллионы американцев наверняка не захотят видеть в нем своего законного президента. И если мы хотим сохранить цель, то начинать надо со спасения средства.
