Корпоратив был в полном разгаре. Пенилось «Советское» шампанское, на столах стояли «Саперави» и винтажный «Самтрест», блюда с жареным поросенком и фаршированной щукой, красная икра в хрустальных вазочках, из чаш с фруктами по-барочному свисали гроздья винограда. Патефон пел голосами Петра Лещенко и Вадима Козина, пары танцевали «Рио-Риту» и «Кукарачу», «В парке Чаир» и «Брызги шампанского». Креативное агентство «Кронос-М» проводило в клубе на Тверской тематическую ретровечеринку «Новый 1937-й». На пригласительной открытке, отпечатанной на шершавом картоне, были изображены портреты Сталина и Калинина, паровоз со звездой, Спасская башня, мохнатая ель и четыре конькобежца, на груди которых гордо красовались цифры 1, 9, 3 и 7.
Дресс-код был соответствующий, благо для съемок роликов имелся доступ к складам киностудии: женщины — в приталенных платьях с рукавами-фонариками, в перманенте с кудряшками; мужчины — с короткими стрижками, в строгих пиджаках и широких брюках с отворотами или в стильной военной форме тридцатых. Юный копирайтер Валентин смотрелся особенно щеголевато в образе майора НКВД: в синих бриджах с малиновым кантом, в гимнастерке с краповыми петлицами, в фуражке с синим околышем, туго надетой на бритый затылок. Скрипя портупеей и новыми хромовыми сапогами, распространяя запах «Шипра», Валя был центром всеобщего внимания: предлагал шутливые тосты за бдительность, исполнял в караоке «Вальс тагильских чекистов», а выходя покурить на улицу, угощал всех из портсигара настоящим «Беломором», который ловко продувал, прежде чем замять и прикурить.
Накинув на плечи шинель грубого сукна, он стоял теперь на крыльце клуба и наблюдал, как мимо него течет предновогодняя Тверская, озаряя его сполохами рекламных огней и стоп-сигналов. От выпитого виски вперемешку с шампанским, от непривычной крепости папирос у Вали закружилась голова, и он шагнул на тротуар, подставив лицо редким крупным хлопьям снега. Прохожие нисколько не удивлялись виду человека в галифе и убегали по своим новогодним делам. Пару раз тормозили бомбилы-кавказцы, водители вопросительно на него смотрели и трогались дальше. Неожиданно из потока ловко подрулил ретроавтомобиль «ГАЗ М-1», знаменитая «эмка» с решетками по бокам длинного капота; шофер широким жестом подозвал его, и Валя, движимый любопытством, шагнул к краю проезжей части и сел на заднее сиденье.
— Куда едем? — приветливо спросил шофер.
— К Деду Морозу, — пошутил Валя, — в Великий Устюг.
— Это без проблем, — ответил водитель, с хрустом включая передачу.
В кабине стоял приторный запах плохого бензина, как в сельских автобусах Валиного детства, и Валю укачало. Водитель молчал, машина медленно двигалась по праздничной Тверской, спускаясь к Манежной площади мимо Моссовета и Центрального телеграфа. Валя закрыл глаза и забылся, а открыл их от лязга. «Эмка» въезжала в ворота огромного темного здания на Лубянке. «В чем дело?» — спросонья забормотал он, но сильные руки уже распахнули снаружи дверь, вытащили его из машины и втолкнули в подъезд внутреннего двора. Перед ним, как во сне, замелькали двери, решетки, коридоры, серые незапоминающиеся лица с рыбьими глазами. Лейтенант госбезопасности в кабинете под портретом Дзержинского равнодушно записал его путаные объяснения и приступил к обыску. При виде бумажника и документов лейтенант присвистнул и позвал капитана; вдвоем они долго изучали российский паспорт с двуглавым орлом и кредитки, купюру в 5 тысяч рублей («Царские деньги», — со знанием дела сказал капитан), а, обнаружив три стодолларовых купюры, удовлетворенно хмыкнули: «Шпион!» Потом была унизительная процедура личного досмотра, обсуждение иностранных лейблов на рубашке и нижнем белье и первый, еще не сильный, удар в лицо, с которым на Валю словно обрушилась соленая волна.
Через двадцать семь часов допросов, избитый, со сломанной в дверном проеме фалангой безымянного пальца, он, всхлипывая, подписал признание, что является агентом белоэмигрантской организации, засланным в СССР с целью шпионажа и осуществления контрреволюционной террористической деятельности и осужден по статье 58, часть 6 на десять лет лагерей без права переписки. А уже в середине января, в крещенские морозы, он ехал в холодном зарешеченном «столыпине» на север, мимо Великого Устюга, через Котласский пересыльный пункт в распоряжение Ухтпечлага, Ухтинско-Печорских исправительно-трудовых лагерей.
На месте его определили в бригаду лесозаготовителей на должность сучкоруба. Непривычный к физическому труду, он не выполнял дневную норму, за что бывал регулярно бит бригадиром и другими заключенными. Его щегольские сапоги сразу отняли блатные, взамен он получил «обувку по сезону»: портянки и обрезок автомобильной покрышки с проволокой, чтобы приматывать к ноге. К весне у него начались дистрофия и пеллагра; отлежавшись в больничке и отъевшись летом хвоей и диким луком, Валя был возвращен в общий барак. Он превратился в классического лагерного «фитиля»: небритое лицо, безумный взгляд, вата, клочьями торчащая из телогрейки — хоть сейчас поджигай. Урки держали его за сумасшедшего и больше не трогали. Он и сам уже с трудом представлял, кто он такой и кем был в прошлом, и жил по-лагерному, каждым днем: от утренней пайки хлеба с чаем до вечерней баланды из сои — а пайку ему, как не выполняющему норму, урезали с 800 до 600 граммов.
Прошел почти год. Наступил декабрь 1938-го. В лагере готовились к Новому году, прибили транспарант «Труд в СССР есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Столовую по поводу праздника превратили в клуб, украсив двери еловым лапником и прибив плакат лекции «К победе коммунизма! СССР через 80 лет», которую должен был читать политработник из Ухты. Накануне праздника Валя возвращался в лагерь по трелевочной просеке вместе с разрозненной группой зэков, каждый из которых тащил из леса «палку дров» для печи в бараке. Было три часа дня, но уже темнело, догорал полосой малиновый закат, мороз к ночи забирал все крепче. Валя за год так и не смог привыкнуть к холоду, но в этот раз к знакомому ознобу добавились непривычная слабость и безразличие. Оглянувшись, он присел у вековой ели на краю дороги: конвоир был еще далеко, и, пока он добежит и ударит прикладом, можно было немного отдохнуть. Валя посмотрел наверх: над еловыми вершинами в синеющем небе высветился бесцветный, безразличный диск луны. Он закрыл глаза, и ему вдруг представилась жизнь при коммунизме через 80 лет: огромный освещенный город, раскинувшийся электрической кляксой, на который он медленно спускался сверху, словно на парашюте. Город приближался и скоро заполнил все поле зрения; по его артериям текли бесконечные потоки авто, мерцали огромные цветные щиты, высились скопления башен с квадратиками окон, и, присмотревшись, можно было разглядеть толпы людей на улицах и бульварах, гирлянды огней на деревьях и какие-то диковинные освещенные арки. Конвоир должен был быть уже близко, первый удар придется в живот, и Валя свернулся калачиком, зажмурившись еще крепче.
— Вставай! — его осторожно тронули за плечо. Валя замер.
— Вставай, замерзнешь! — повторил женский голос. Валя открыл глаза и увидел двух девушек, склонившихся над ним. Он сидел на замерзшей скамейке на Тверском бульваре, под старой липой. Вокруг стояли деревья, увитые гирляндами из светодиодов, над ним нависали бутафорские сосульки, по которым стекали светящиеся капли. Валя изумленно озирался вокруг. Девушки прыснули и убежали. Вокруг творилась феерия света, в снегу стояли фигуры ангелов и бабочек, Деда Мороза и оленей, сделанные из светодиодных трубок, зажигались вспышки камер, десятки людей принимали смешные позы и фотографировались среди этих конструкций. Валя зачерпнул рукой свежего снега и съел несколько горстей. Голова его гудела, огни расплывались в глазах, заныл сломанный безымянный палец. Он встал со скамейки и медленно побрел по бульвару в направлении площади, где звучала праздничная музыка, сияли огромные цифры «2017» и, по всем признакам, уже наступил коммунизм.
