02.12.2016

Александр Черкасов Вгляды­ваясь в бездну

На прошлой неделе получила развитие история томича Дениса Карагодина, искавшего и нашедшего всех, так или иначе причастных к убийству его прадеда в годы Большого террора. Теперь об этом говорили уже в более широком контексте, поскольку 23 ноября 2016 года общество «Мемориал» открыло доступ к базе данных, содержащей сведения практически обо всех сотрудниках Главного управления государственной безопасности НКВД второй половины тридцатых годов. Ничего нового не произошло: информация с этими сведениями была представлена полгода назад в электронном виде, а в интернет-версии была отредактирована и дополнена примерно десятая часть из более сорока тысяч записей.

Но разразился скандал. Пресс-секретарь Путина Дмитрий Песков назвал эту тему «весьма чувствительной». ««Комсомольская правда» написала про письмо «потомков сотрудников НКВД» с требованием закрыть доступ к базе данных: те боятся, ведь «дети, внуки и правнуки репрессированных могут мстить за репрессированных предков». Последовали многочисленные ссылки и перепосты, но при ближайшем рассмотрении никакого письма и никаких написавших его родственников найти не удавалось: «Комсомолка» ссылалась сама на себя. А 26 ноября ведущий телепрограммы «Агитпроп» обвинил Карагодина и «Мемориал» чуть ли не в развязывании гражданской войны.

Странные претензии, если задуматься. Речь идет о спецслужбе государства, прекратившего существование 25 лет назад, и о событиях, со времени которых прошло больше 75 лет. Кроме того, в середине 1950-х, когда были освобождены узники сталинских лагерей, знавшие по именам и в лицо своих следователей и стукачей, никакой гражданской войны не случилось, никакой «мести» не было. Говорят, что Молотов получил по физиономии, — и, кажется, всё. Потомкам поименованных в списках бояться нечего. Напротив, некоторые уже пишут, интересуются, задают вопросы.

Возмущаются обнародованием имен исполнителей Большого террора те, кто заявляет преемственность Советскому Союзу — и свою собственную, и всей современной России. Преемственность не только формально-юридическую, но прежде всего в методах, средствах и практиках. Не кровные родственники, а идейные наследники сотрудников госбезопасности 30-х годов. Это столь же очевидно, сколь и банально. Но они, хоть и многочисленны, видимо, не составляют большинства среди поддерживающих власть и ее подходы к отечественной истории ХХ века.

Если же говорить о мотивах большей части «86 процентов», то здесь может быть другое объяснение. Их выбор — это, по сути, отказ от выбора, основанного на своей личной и семейной истории, на обращении к своему прошлому.

***

Три трагических события — коллективизация, Террор, война — коснулись едва ли не каждой семьи в России. Открытие архивов по любому из этих событий в равной степени важно и травматично — не только потому, что речь идет о несправедливости, смерти и неволе.

Если, например, заглянуть в 1930 год, то кто был мой предок в третьем-четвертом колене? Объявленный кулаком и сосланный крестьянин? Или уполномоченный по хлебозаготовкам и коллективизации?

Одним из основных механизмов советской социальной инженерии было вытеснение памяти. «Новая историческая общность людей — советский народ», провозглашенная в Конституции 1977 года, была, среди прочего, результатом массового сознательного отказа от биографии, от себя и от своих близких. Советский человек на протяжении жизни много раз заполнял анкеты, отвечая на вопросы о происхождении и принадлежности — национальной и классовой, — о родственниках в СССР и за границей, об их и своем участии в оппозициях, Гражданской войне, нахождении на оккупированных территориях в Отечественную войну. Раскулаченные родственники, «неправильная» национальность, открытое следование своей вере — сначала это было просто опасно. А потом с таким «багажом» было трудно «втиснуться» в социальный лифт. И лучшим вариантом тут становились отрицание, отречение: «Не был, не имею, не привлекался...» Интересно проследить, как «портившие» анкету «неправильные» родственники — репрессированные, эмигрировавшие или пропавшие без вести в войну, — с годами куда-то исчезали, оставаясь в лучшем случае семейным преданием.

Жестокая и насильственная социальная инженерия закладывала в конструкцию советского общества внутренние напряжения. Затея была опасная: опыт показывает, что даже добровольный отказ от этнической или религиозной идентичности чреват взрывом национализма или религиозного фанатизма во втором-третьем поколениях. Что же говорить об отказе очевидно недобровольном? Постройка держалась на «инерции страха», на молчании о главном и на продолжавшихся все послесталинские годы репрессиях, поддерживавших эти молчание и страх. Ее саморазрушение становилось неизбежным при возвращении «вытесненной памяти».

Ведь травматичным оказывалось любое подлинное воспоминание, даже о Великой Отечественной. Память о двадцатом веке похожа на минное поле: мы заранее не знаем, на что наткнемся, что именно там откроется, о чем нам умолчали.

***

В пятидесятых, вопреки словам Анны Ахматовой, «Россия, которая сидела», не встретилась с «Россией, которая сажала». За очень редкими исключениями, не были названы по именам палачи и стукачи. Не были найдены безымянные могилы жертв Большого террора, потому что не искали. Тогда, сразу, еще можно было допросить шоферов облуправлений госбезопасности: «Куда возили»? А потом и спросить было некого.

Сегодня, вглядываясь в советское прошлое своих предков, не знаешь, кого и в каком качестве найдешь. Хотя теперь чекисты — сплошь герои положительные (в свежевышедшем сериале «Таинственная страсть» КГБшник кагэбэшник — едва ли не самый положительный молодец из всех), вряд ли каждый захочет обнаружить среди своей родни лейтенанта госбезопасности образца 37-го года. Это отождествление с силой — для «идейных». А с неготовыми гордиться таким родством, с «неопределившимися» власть в последние годы ведет другую игру, основанную на страхе знания: «Заглянув в прошлое, я с вероятностью пятьдесят на пятьдесят окажусь потомком палачей, а не жертв».

«Лучшие представители демократической общественности», со своей стороны, добавляют жару: «В России остались лишь потомки палачей, ведь их жертвы не оставили потомства!» — делая далее неутешительные выводы и категоричные обобщения относительно моральных качеств этих потомков.

При кажущейся разности «охранительного» и «ультралиберального» подходов итог один: «Не оглядывайся! Потому что пока что ты поневоле един с палачами. А оглянешься — будешь на это единство обречен. Потому что, оглянувшись, узнаешь наверняка то, о чем пока лишь догадываешься». Обратившись в прошлое и не зная, с чем он там столкнется, наш неопределившийся современник предпочитает «мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться».

***

Теперь, после публикации списков, порочность этих аргументов очевидна. В конце тридцатых годов мы насчитываем немногим больше сорока тысяч аттестованных и получивших спецзвания сотрудников структур Главного управления госбезопасности НКВД, — тех, кто, собственно, и творил Большой террор. Насколько нам известно, это на порядок меньше числа расстрелянных в те годы (не менее 724 тысяч за два года Большого террора, примерно две трети из числа казненных по приговорам за 1921–1991 годы) и в пятьдесят раз меньше числа арестованных и осужденных (более двух миллионов; сюда не входят арестованные и осужденные судами общей юрисдикции за уголовные преступления).

У каждого из нас двое родителей, четверо предков второго поколения, восемь — третьего, шестнадцать — четвертого (прапрадеды и прапрабабки). При этом в списках сотрудников госбезопасности практически все — мужчины. Численность населения СССР на 1937 год — 162 миллиона человек (данные переписи сомнительны, но пригодны для приближенной оценки). Простой подсчет показывает, что для среднестатистического постсоветского человека вероятность встретить в опубликованных списках ГУГБ своих предков — доли процента.

Возможное возражение: учтены те, кто арестовывал, но не те, кто охранял. Соответствующие поправки не меняют картину существенным образом: так, численность конвойных войск НКВД (на 20 апреля 1938 года) составляла 28 800 человек, а численность лагерной охраны составляла 6–7% от числа заключенных.

Всё равно получается неправда: и про сегодняшнюю «страну потомков палачей», и про «пятьдесят на пятьдесят» при обращении к прошлому.

***

Но это только начало разговора с теми, кто боится, не хочет вглядываться в прошлое. Лишь первое соображение, далеко не главное.

Главное — нет никакой «генетической предопределенности» к палаческому ремеслу. Генетический материал, доставшийся от предков и по пути непонятно как вобравший их опыт и их грехи, не предопределяет наши поступки. И наше собственное прошлое тоже ничего не предопределяет. У человека всегда остается свобода выбора — основа современного свободного общества.

«Жертвы» и «палачи» — не сословия, в которых вина, ответственность a priori перекладывается на потомков (и только на них). Внуки и правнуки не отвечают автоматически за своих предков: потомок не значит «наследник». Вступление в наследство — всегда сознательный акт, сознательный выбор.

Но помнить и вспоминать — необходимо. Необходимо для того, чтобы вновь и вновь, в каждом следующем поколении, делать этот выбор. Кому наследовать, чью память чтить? С кем мы? С теми, кто остался лежать в расстрельных ямах 37-го года — или с теми, кто стоял на бруствере?