08.09.2016

Алексей Цветков Когда мы были голубо­глазыми

Не очень понятно, с чего бы мне вдруг браться за опровержение ностальгических фантазий Захара Прилепина. Вроде бы аудитория, для которой я пишу, не очень совпадает с той, для которой пишет он. В английском языке эта ситуация покрывается поговоркой: to preach to the choir — проповедовать церковному хору.

И однако, это занятие обретает известный смысл ввиду параллелей развития, неожиданно возникших между РФ и США на данном отрезке исторической траектории. Настоящая проблема — не в конкретном российском писателе или американском кандидате в президенты, а в том, что им, оказывается, очень даже есть, к кому обратиться, и по крайней мере в одной из этих стран мне есть что вспомнить об историческом периоде, к которому оба отсылают. При этом способы наведения тени на плетень тут несколько разные: Дональд Трамп — мой ровесник, а вот Прилепин родился в 1975 году, в котором я покинул СССР, а в 1991 году, с которого, как он считает, пить газированную воду из уличных автоматов стало небезопасно, ему было всего 16 лет. Невелик срок для полноценных воспоминаний, придется добавить собственных — бочку дегтя в эту ложку меда.

Начну с чистосердечного признания: стаканы в автоматах для газировки все-таки воровали, причем в массовом порядке, и одним из тех, кто воровал, был я, хотя по возможности всегда старался вернуть на место. Для каких нужд мы их воровали, объяснять излишне. Судя по всему, Прилепин с сестрой прибыли из своего «Артека» еще засветло, потому что к вечеру обстановка накалялась — уж слишком велика была толпа претендентов на каждый из граненых. А бумажных стаканчиков, которые с презрением отметает автор, в СССР просто не было, то есть они были, но чисто формально — один раз мне такой попал в руки, и протекать он начал с первой капли воды.

Заодно, чтобы уж совсем испакостить лазурный пейзаж, вспомню, что была такая профессия «автоматчик» — буквально золотое дно. Как правило люди, обслуживавшие эти автоматы с газировкой, были очень толковые специалисты, «хайтек» того времени, и путем тонкой настройки таких параметров, как дозировка газа и сиропа, а также сдаваемой государству мелочи, эти специалисты ухитрялись резко повысить свое личное благосостояние. Людей «со стороны» в этой профессии просто не было, это была реальная мафия, и я лично знал двух таких автоматчиков, что позволяет мне судить о предмете с достаточной компетенцией.

Забавно, что мысль автора немедленно перескакивает на венерические заболевания: стаканы-де были такие чистые после приложения к ним непорочных советских уст, что этих заболеваний, да и никаких других, в СССР не было. Он видимо, не знает, что болезни эти названы венерическими из-за характерного способа заражения ими. В любом случае, это утверждение вызвало гомерический хохот публики, к которому я могу добавить лишь переделанные в те давние времена слова популярной песни: «Есть у нас в СССР интересный диспансер. В честь какой богини назван — знает каждый пионер». А вот не каждый, оказывается.

В СССР, раз уж зашел разговор начистоту, многого действительно не было. Например, сносных общественных туалетов, а у большинства населения страны — вообще туалетов в сегодняшнем их понимании, а то и водопровода. Болезни ведь, увы, бывают не только венерические. О подробностях прошу не расспрашивать — у меня есть прямой интерес, чтобы вы дочитали до конца. Всю зиму, которая длилась полгода независимо от географической широты, не было овощей и фруктов, а неизбежный авитаминоз мы, с пушкинским великодушием, полагали сплином. Кое-где, а мне приходилось в таких местах жить, месяцами не было спичек и зубной пасты, муки и масла. Но лучше я себя прерву на этом месте, а то не остановлюсь никогда.

Если бы вся цель краткого прилепинского мемуара заключалась исключительно в тоске по газировке или, скажем, пирожкам с ливерной начинкой по девять копеек, опровергать действительно было бы незачем, но это не так. В нужном месте он переходит на некие орды и табуны людей, якобы не съезжавшихся тогда в Москву, как один из атрибутов утраченного комфорта. Представителя этих орд он почему-то наряжает в чалму, хотя я, прожив в разных городах и республиках СССР 28 лет, никогда не видел человека в чалме. Но мы понимаем, что автор заговорил кодом, и понимаем, каких людей он имеет в виду. Их, на самом деле, было достаточно, чтобы обеспечить дефицитом продуктовые рынки, пусть и по недоступным для большинства населения ценам.

Мифическому человеку в чалме московская публика у Прилепина позволяет пить газированную воду из автомата в силу своей бесконечной толерантности и знания, что он — досадное исключение, что в принципе таможня таких не пускает. Таможня? Я не очитался? Может быть, Прилепину лучше переключиться на балетную критику — вряд ли он знает о балете меньше, чем о реалиях советской жизни. Но главную тему он все же нащупал: чего в Советском Союзе хватало с избытком, так это расизма, в первую очередь в отношении своих же сограждан. Его ностальгия — по временам, когда по чистым улицам Москвы гуляли сплошь голубоглазые блондины и блондинки, а о бледных спирохетах можно было прочитать лишь в дореволюционной или переводной книжке.

В эссе, опубликованном на сайте Aeon, Алан Джей Левиновиц приводит анализ массовых ностальгических конвульсий, поражающих время от времени то или иное общество, и выделяет два основных типа. Прежде всего это воспоминания о некоем «золотом веке», на самом деле никогда не имевшем места, но служащем контрастом нынешнему повсеместному упадку — здесь образцом является периодизация мировой истории, приведенная древнегреческим поэтом Гесиодом в его поэме «Труды и дни». Но есть и более злокачественная разновидность, в которой главный упор делается на отсутствие в те баснословные времена нежеланных пришельцев, «понаехавших» с неправильными чертами лица и манерами поведения, портящих отеческий генофонд и подрывающих расовую гармонию, хотя о генофонде Гесиод еще рассуждать не брался. Расизм, в той или иной форме, всегда прорывается сквозь позолоту этих ложных коллективных воспоминаний. Достаточно напомнить, что в нацистской Германии образцом правильной национальной жизни служил трактат Тацита «Германия», в котором автор приводит сильно идеализированную картину быта северных племен, не затронутых порчей цивилизации, в назидание своим отбившимся от рук римским соотечественникам. Нацисты, естественно, преподносили своим школьникам эту дидактическую сказку как строгую фактографию.

Параллельно с куда более нелепой и наивной сказкой, которую попытался сочинить Захар Прилепин, мы наблюдаем взрыв массовой ностальгии в противоположном полушарии, только в отличие от своего русского единомышленника Дональд Трамп не прибегает к эзоповым иносказаниям и не говорит притчами, а называет виновников всех бед по имени. Это мексиканцы, которых он поголовно окрестил насильниками и наркоторговцами, это мусульмане, которых он, не обинуясь конституцией, предлагает не пускать в Соединенные Штаты. Другие группы населения он, правда, остерегается открыто включать в свои проскрипционные списки, но нелюбовь к ним легко просматривается.

Девиз президентской кампании Трампа — Make America Great Again, «Сделаем Америку великой вновь», его можно прочитать на тысячах красных бейсбольных кепок его сторонников. Ключевое слово здесь, конечно же, «вновь», но если у Прилепина опорный пункт в прошлом очевиден, у Трампа все несколько более туманно. До сих пор республиканцы, от имени которых он выступает, считали идеальной точкой отсчета президентство Рональда Рейгана — о нем можно вспомнить разное, но его девиз был не в пример оптимистичнее, «Утро в Америке», то есть ориентирован не на прошлое, а на будущее. Гармоническое прошлое, уже подернутое дымкой легенды, которое тут приходит на ум — это скорее послевоенный экономический бум. Сегодня мало кто жив из прямых свидетелей, но в США, по счастью, еще нет законов об искажении истории, и фундаментальное забвение фактов пока не наступило. Во времена, на которые предположительно ориентируется Трамп, расовая сегрегация снизу доверху еще не подвергалась сомнению, а перед женщинами открывались два основных варианта карьеры: домохозяйки или секретарши-машинистки, с последующей переквалификаций опять же в домохозяйки. А еще раньше из страны в массовом порядке высылали мексиканцев, в т. ч. граждан США, не допускали в нее уроженцев Азии и интернировали лиц японского происхождения — включая стариков, женщин и детей. Надо ли напоминать, что дед Трампа придумал себе фиктивное шведское прошлое вместо неудобного в те времена немецкого?

Сам кандидат в президенты временами пытается, хотя и не очень убедительно, отмежеваться от откровенно расистского и ксенофобского дискурса на окраинах своей кампании, но у нас есть более объективные орудия анализа. Если взглянуть на предполагаемую аудиторию проповеди Прилепина, то очевидно, что обращается он не к тетенькам в вязаных беретах с Васильевского спуска, о которых сегодня уже подзабыли, и которые в любом случае выходили на свои демонстрации не ради газированной воды и искоренения гонореи. Он обращается к тем, кто прибыл на руины СССР непосредственно из «Артека» или позже и, благодаря особенностям отечественной историографии, помнит о прошлом лишь то, что пишут в отечественных эквивалентах тацитовской «Германии».

Что касается Трампа, то залог его неожиданного успеха многие склонны видеть в поддержке со стороны стареющего пролетариата, обездоленного глобализацией и обнадеженного угрозами в адрес китайского импорта. Другим важным фактором считают авторитарный тип личности избирателя. Журнал Economist решил проверить эти теории и поручил агентству YouGov провести опрос, включив в него фактор расовой неприязни — то есть не прямого расизма, в котором мало кто сегодня открыто сознается, а претензий вроде того, что афроамериканцы слишком многого требуют, и что им и так уже уступили больше, чем полагается. 59 процентов сторонников Трампа оказались в верхней четверти опрошенных — в сравнении с 46 процентами республиканцев, поддержавших других кандидатов, и 29 от общего числа избирателей. Шила в мешке не утаишь.

На поверку Захар Прилепин и Дональд Трамп оказались единомышленниками, но только первый зовет нас в прошлое, которого никогда не было, а второй — в такое, о котором не очень хотелось бы вспоминать. Трудно определить, что печальнее.