06.09.2016

Элла Панеях ​Школа, власть, травма

Вообще-то я собиралась писать феминистскую статью. Но чем дальше разворачивается сексуальный скандал вокруг самой известной московской школы, тем больше становится понятно, что это история не про секс. И не про пол. И даже не в первую очередь про гендер. Это история про школу. Про власть, про травму. 

Про ту травму, которую несет практически каждый, кто провел самое уязвимое десятилетие своей жизни в рамках, задаваемых структурой советской и постсоветской школы. И это история про три основных инструмента власти в современном обществе, уже, слава богу, не так уж часто скатывающемся в физическое рукоприкладство: про закрытость, про социальное исключение и про то, что социологи обычно называют нейтральным термином «социальный контроль», а психологи гораздо более адекватным — «эмоциональное насилие». Это те инструменты власти и подавления, которые российское общество только начинает учиться распознавать и называть своими именами. И которым только начинает учиться адекватно оказывать сопротивление. Что тем более важно, что, в отличие от прямой силы, эти инструменты и держатся на молчании, на безъязыкости, на вере в естественность и нормальность любого сложившегося порядка вещей.

История в 57-й школе всколыхнула такую бурю не только потому, что речь идет о заведении, которое много лет считалось лучшим в стране, из которого вышла значительная часть ядра нынешнего «говорящего» слоя — тех, кто владеет умами и определяет повестку. Но и потому, что школа — больная тема для многих. Не большинство, вероятно, подвергалось в школе сексуальному абьюзу в узком смысле — таком, чтобы речь уже прямо зашла о возможном уголовном составе. Но публично унижены, прилюдно обруганы, едко высмеяны, несправедливо наказаны, беззастенчиво отманипулированы и подавлены авторитетом в школе — не 57-й, а примерно в любой, у каждого своя, школе, бывали более-менее все. Плюс практически неизбежная в принудительных, да еще одновозрастных по составу коллективах дедовщина. То есть девушки еще и в обязательном порядке грязно облапаны, не учителями, так одноклассниками. Парни — практически неизбежно избиты, и тоже не по одному разу (не то чтобы девушек никогда не били, а парней никогда не лапали, разумеется). Плюс жесточайшая иерархия, в которой учитель является вовсе не верхним, а промежуточным звеном: над ним администрация и многочисленные регуляторы с контролерами сверху. На него тоже давят; и что проще обычному человеку без крыльев и нимба — сопротивляться тем, кто сильнее, или передавать давление на самых беззащитных, вниз? Вот то-то же. Плюс непотребное количество власти, сосредоточенное в руках людей, опять же, без крыльев и нимбов: в руках учителя и отдаленное будущее ученика, которое можно испортить десятком двоек, и одновременно его самая повседневная жизнь, самые мелочные подробности распорядка — не знаю уж, как обстояло с этим дело в 57-й, но в «дворовых» школах ученики до сих пор в туалет «отпрашиваются». Не встают и тихо выходят, а испрашивают дозволение на удовлетворение естественной потребности.

У благополучного человека из образованного слоя, избежавшего войны, армии и тюрьмы и не имевшего, по счастью, уж полного ахтунга в родительской семье, зачастую школа — это просто худшее, что с ним когда-либо происходило в жизни. И, если с человеком не случится большой беды — семейный абьюз, тюрьма, психическая болезнь — то никогда потом уже у него не будет такой принудиловки, такой мелочной несвободы, таких беззастенчивых манипуляций и безответных обид, как в школе. Или, по крайней мере, не будет так много лет подряд и так безнадежно с точки зрения возможности вырваться.

Школа травмирует. Школа — это среда, пронизанная насилием, принуждением, несвободой и манипуляторством. В лучшем случае. В худшем сюда добавляются еще сексуальный абьюз и коррупция, но это уж так, по желанию. А как иначе? Что такое школа как организация — совокупность людей, ролей и правил? Вы соберете детей и подростков одного возраста в группы, где они не выбирали ни товарищей, ни содержания деятельности, ни графика, и заставите их находиться в этом случайным образом собранном коллективе годами, проводить с этими людьми больше времени, чем с близкими и какими бы то ни было друзьями за пределами школы. Вы на весь период взросления перемешаете половозрелых с совсем еще детками, психологически благополучных с травмированными, детей из защищающих и принимающих семей с теми, кто каждый день приходит в класс из своего личного адка. Это в приличной школе. В «дворовой» — еще и голодных с сытыми, и городских с вчера приехавшими из деревни. Вы потребуете от них молча сидеть за партами по 45 минут, и все это время делать ровно то, что скажут, без отвлечений и перекуров, от сих до сих, мгновенно переключаясь по команде с одной задачи на другую: сейчас молча-смирно решаем задачку, и не шептаться! — а через минуту уже участвуем в дискуссии, и поактивнее! Программа деятельности при этом будет рассчитана на среднестатистического — то есть не существующего в живой природе ни в одном экземпляре — ученика. Вы поставите над ними начальников, объем власти которых над учеником приближается скорее к правам тюремщика по отношению к арестанту, чем к возможностям босса по отношению ко взрослому сотруднику, и будете упорно и последовательно внушать им такое уважение и пиетет к этим начальникам, какой невозможен ни в тюрьме, ни в армии, ни на службе. Что у вас в этом плане получится — второй вопрос, но вы постараетесь и будете наказывать за отклонения от стандарта. Вы будете оценивать по формальной шкале буквально каждое их действие в отдельности, подвергать результаты их работы проверкам по несколько раз в день (вы вспомните, вспомните свои чувства, когда к вам в контору раз в месяц приходят проверяющие), оглашать эти оценки в коллективе и настаивать на том, что эти оценки находятся в прямой связи с человеческим качеством ученика. 

И все это — в закрытой информационно и физически среде, в которую крайне ограничен доступ даже родителям и нет входа практически никаким людям из внешнего мира, кроме проверяющих чиновников. И все это — взрослые, наделенные специальными полномочиями по отношению к несовершеннолетним, неопытным, довольно бесправным формально и беззащитным в силу возраста. (Неопытными и незрелыми они будут, заметим в скобках, не только в силу собственно возраста, а в частности и потому, что школа забирает почти все время, избежать ее нельзя по закону, детский труд запрещен, вовлечение «малых деток» в другие формы взрослой активности, кроме наиболее бесполезных, в основном также не поощряется, так что получать опыт во «взрослом» мире им и некогда, и негде). Разумеется, по умолчанию — по дизайну! — у вас получится ад. Для того, чтобы среда, принудительный коллектив, помещенный в подобные рамки, адом не стал, нужно очень много усилий, и очень много знаний, и невероятное количество доброй воли со стороны облеченных властью взрослых. Социологическим языком говоря, нужна очень сильная культура, чтобы противостоять такой структуре. Или — а лучше «и» — очень сильная «агентность», способность к независимым действиям, против коллектива, против нормы. С культурой иногда получается. С агентностью — только начинает получаться.

«Хорошие» школы, в которые стремятся отдать своих детей заботливые родители, тем и хороши, помимо расширенной программы, что пытаются как могут противостоять налагаемым структурой ограничениям. И сталкиваются в этом уже со своими ограничениями. Отбирают «хороших» детей на входе — и чуть ли не экзистенциальной угрозой начинает выглядеть исключение из коллектива избранных. Налаживают с учениками горизонтальные, уважительные, «товарищеские» отношения — и на каждом шагу рискуют нарушить дистанцию, вторгнуться в чужие границы не кнутом, так пряником, не силой, так лаской. А с границами у выросших в СССР и чуть позже неважно у многих, у большинства, уж честно-то. Завоевывают авторитет у учеников — и растят культы. Поощряют свободомыслие — и срываются, почуяв вызов собственному авторитету, потому что власть развращает не только худших, но и лучших тоже, а власти в российской школе — опять же, по самой ее структуре, не по злому умыслу администрации — слишком много. Растят чувство солидарности, школьной идентичности — и сталкиваются с соблазном заткнуть рот уже своим, внутренним диссидентам. Отгораживаются от идиотизмов и подлостей внешней жизни — и выстраивают систему настолько закрытую, что злоупотребления прямо напрашиваются. Формируют вокруг себя сообщество выпускников и родителей — и получают клаку, готовую закидать дерьмом и заткнуть рот каждому, кто «выносит сор из избы», отчего сор неизбежно начинает скапливаться. Заботятся о качестве этого сообщества, защищающего от атак извне, — предосторожность весьма необходимая в современной России — и начинают делать исключения при приеме для детей влиятельных людей, изрядно подрывая этим ту самую школьную культуру, с которой так все хорошо начиналось. Плюс, чего уж там, круговая порука и честь коллектива. 57-я очень хотела и старалась быть «хорошей» школой и имела для этого больше ресурсов, чем, вероятно, любая другая в России. Но структура оказалась сильнее, и культура постепенно подстроилась, а те взрослые, кто внутри — не заметили, проморгали, не встали против вовремя. Агентность пришла извне: в виде постов в фейсбуке от бывших, а теперь уже и нынешних, учеников, вынесших-таки сор наружу. Удельный вес людей, способных узнавать в привычном недопустимое и тыкать в него пальцем, за последние пару десятков лет так вырос, что их оказалось достаточно, чтобы замять скандал и замести мусор обратно под ковер не получилось. А глубина школьной травмы у образованной публики оказалась такой, что тема стала волнующей для огромного количества людей, не имеющих прямого отношения к данной школе.

Оправдать произошедшее невозможно, но давайте, прежде, чем двигаться дальше, отдадим должное тем усилиям, которые потребовались бы — и требуются другим — для того, чтобы сохранить в школе атмосферу, нетерпимую к любым злоупотреблениям властью со стороны учителя. Противостоит ведь этому решительно все. Огромный кусок формальной власти в одни руки, помноженный на высочайший моральный статус учителя; толпа неопытных и зависимых людей — учеников — вокруг; страх перед исключением, страх стать изгоем внутри школы; закрытая система, где даже семьи остаются за кругом: как станешь бодаться со школой, если у тебя там, внутри, заложники? Невероятного уважения заслуживают учителя, которым в этих условиях удается оставаться порядочными людьми, создавать психологически безопасный климат в классах, не давать воли ни язве, ни мании величия, не говоря уж о чем похуже. Но, честно говоря, чтобы в таком огороде не завелся один-другой козел, а то и целые стада козлищ — это скорее исключение, противоречащее всем вероятностям, чем правило. Исключение не случайное, а требующее крепчайшей школьной культуры (о корпоративной говорить не приходится: учителя как корпорация — это отдельная грустная тема) и несгибаемого человеческого стержня у всех вовлеченных взрослых. Готовности как стоять вместе, так и идти против — в любую минуту. Да, так бывает, честь и хвала тем, кто. Нет, это нездоровая ситуация. Один из важнейших институтов общества, место социализации практически всех без исключения его членов, не должен быть устроен так, чтобы для противостояния структурному давлению требовались исключительные человеческие качества, вкупе с ресурсами, доступными лишь некоторым избранным.

Лекарства от структурных болячек школы как организации давно известны, применяются не без успеха и хоть и носят в изрядной степени паллиативный характер, неплохо защищают детей в передовых странах — не избранных и талантливых, а примерно всех, хотя с бедными, конечно, получается хуже, чем с богатыми — хотя бы от самых страшных издержек самой идеи принудительного образования в его нынешней форме. Это отказ от «классной» структуры в пользу выбора отдельных курсов, когда у каждого ученика оказывается своя учебная траектория. Это не только дает выбор программы занятий, более соответствующей способностям и склонностям ребенка, но и освобождает его от необходимости годами быть запертым в одной замкнутой группе, под руководством одного классрука: на каждом уроке свой состав класса. Не поладил с предметником, не сложились отношения с соучениками — не трагедия жизни, а неприятность на ближайшую четверть. Это участие родителей в делах школы и подотчетность школы местному сообществу — не чиновникам, а людям, у которых дети ходят, ходили или будут ходить в эту школу. 

Да, в российской политической среде это выглядит как утопия, но кто мешает отдельной школе добровольно сделать первый шаг в правильную сторону? Это, вместо замшелого ОБЖ, уроки психологии, социологии, зачатков права еще в средней школе, открытый разговор о власти, о подавлении, о сексуальности, о психологическом насилии, о травле и исключении, о практиках солидарности и грамотной взаимоподдержки. Это внятные и доступные среднему уму протоколы: что делать в случае нарушений прав ребенка; выработкой таких протоколов и механизмов 57-я обещает заняться, и если ей удастся эта работа, это будет огромным вкладом в оздоровление общей ситуации. Это — неудобно даже упоминать о такой азбуке — три главных правила в случае разворачивающегося скандала: не врать; не молчать, объясняться первыми, извиняться вовремя; и предлагать меры по исправлению ситуации, разрабатывать и предъявлять убедительные гарантии ее неповторения. 

Первые два пункта 57-я уже благополучно провалила. Будем все дружно держать за нее кулаки, чтобы с третьим сложилось. Школа, воспитавшая учеников, которые оказались способными — первыми в стране — положить конец сложившейся практике абьюза и сексуального хищничества в настолько закрытой и защищенной организации, — по любым меркам заслуживает второго шанса.