24.08.2016

Алексей Цветков Комплекс Макро­пулоса

В годы моего детства, да наверное и позднее, в популярных советских журналах, таких как «Огонек» или «Смена», время от времени появлялись статьи о мифических кавказских долгожителях, в том числе таких, которые мотали сроки по 150 лет и дольше в нашей юдоли скорби — хотя, конечно, юдолью скорби это тогда не считалось, потому что все кругом цвело и тянулось к незакатному солнцу коммунизма.

Эти старожилы, из которых иные смутно припоминали еще войну с Наполеоном, якобы сумели протянуть так долго потому, что, во-первых, провели всю жизнь козьими пастухами на горном воздухе, а во-вторых, питались, по их словам, почти исключительно кефиром. Авторов статей никак не останавливало то обстоятельство, что на Кавказе народ из кисломолочного сильно предпочитает мацони, и что ни один из этих мафусаилов не был в состоянии подтвердить свое долголетие паспортными данными. Никому, видимо, не хотелось портить красивую историю.

Этот миф впоследствии, хотя и на короткое время, стал чем-то вроде мема, но уже в Америке. Где-то на рубеже 80-х одна из фирм, выпускавших йогурт (кефир тогда еще популярностью здесь не пользовался), использовала в своих рекламных роликах актеров, выряженных под этих бессмертных кавказских пастухов, то есть в смазных сапогах и медвежьих шапках. А потом вся фантазия как в воду канула, и сегодня никто не связывает долгую жизнь ни с кефиром, ни с Кавказом. Держательница документально удостоверенного рекорда француженка Жанна Кальман пила вино и курила сигареты. Она прожила 122 года, и у нас есть все основания полагать, что это и есть приблизительный предел человеческой жизни.

Сегодня долголетием всерьез занялась наука, и она уже в состоянии сообщить о первых успехах — именно им посвящен заглавный материал прошлого номера журнала Economist. К числу практически сиюминутных можно отнести продление жизни до ее естественных рубежей, то есть примерно тех, на которые вышла, видимо благодаря оптимальной генетике, Жанна Кальман. Это достигается, в частности, посредством довольно изнурительной диеты и ряда других методов, но тут каждый оставлен на милость своей наследственности, не всегда одинаково благоприятной. Эволюция, однако, не предусмотрела для человеческой, да и для любой другой жизни, неопределенного срока, и поэтому в более далекой перспективе — регенерация с помощью фармакологии, переливаний крови и иньекций стволовых клеток. Кое-что из этих методов уже испытывают на себе сами исследователи и заинтересованные пациенты, располагающие достаточными средствами. Так или иначе, речь идет о реальном продлении жизни, может быть на сотни лет, и в рядах специалистов крепнет уверенность, что эти прогнозы имеют под собой прочную почву. Важно отметить, что речь идет не просто о затягивании процесса старения и умирания, а о консервации возраста трудоспособности и максимальной активности на неопределенное время.

Но попутно неизбежен ряд проблем, и Economist анализирует некоторые из них — на мой взгляд далеко не все. Прежде всего, ни одна крупная фармацевтическая фирма не станет вкладывать в такие исследования реальных денег, пока не прояснится вопрос с их рентабельностью. Страховые компании, ведающие этой рентабельностью, рассматривают старение и смерть как естественную часть жизненного цикла, а любую попытку задержать и предотвратить их — как вмешательство сродни косметическому, которое оплате не подлежит. Но это как раз не самая крупная проблема, она будет преодолена как только государственные органы, регулирующие медицинское обслуживание, убедятся в действенности терапии и дадут одобрительную санкцию. При этом, однако, процедура омолаживания, даже при участии страховых компаний, почти наверняка будет дорогостоящей, по средствам лишь состоятельным людям, и это может привести к новому витку социального расслоения, чреватому политическими катаклизмами.

Другая проблема — чем занять население, чей продуктивный возраст внезапно увеличится в несколько раз, причем одним из последствий окажется препятствие выходу молодежи на рынок труда, до отказа забитый специалистами с опытом, который может насчитывать столетия. Конфликт поколений может оказаться непреодолимым и привести к резким переменам в социальной структуре, хотя редакция журнала полагает, что его разрешит многократная смена профессий в ходе длинной жизни. Но это лишь надежда, а не расчет.

В экономике, да и вообще в любой социальной науке действует закон непредвиденных последствий. Мы принимаем какие-то меры, рассчитанные на удовлетворение реальных нужд, но как ни стараемся при этом учесть все результаты, некоторые из них могут опрокинуть все наши благие намерения и даже обернуться катастрофой. Одним из наиболее ярких примеров могут послужить попытки реализации, в разных странах и в разное время, марксистской утопии, обернувшиеся адом для сотен миллионов людей, а для десятков миллионов — мучительной гибелью. В конце концов, мечта утопистов о земном рае вполне сравнима с мечтой о бессмертии или хотя бы многократном удлинении жизни. На мой взгляд, Economist анализирует лишь самые очевидные из возможных конфликтов, социальные и лежащие на поверхности, и оптимистический в целом тон этого анализа опасений не развеивает. Позволю себе запустить еще пару непредусмотренных редакцией кирпичей в это зеркало иллюзии — на этот раз в личностном, а не социальном, аспекте.

Мы не очень хорошо понимаем, несмотря на все усилия философов и психологов, что такое представляет собой человеческая личность, пресловутое «Я», от лица которого мы формулируем свои желания и устремления. Шотландский философ Давид Юм объявил личность фантомом, конгломератом как раз вот этих желаний и устремлений, у которых отсутствует реальный стержень, и с тех пор многие специалисты считают это мнение достаточно обоснованным. Кто именно внутри нас стремится к бессмертию и долголетию? Может быть, это просто инстинкт самосохранения организма, встроенный эволюцией — но с какой стати считать эволюционный механизм нравственным предписанием?

Но даже если не впадать в философскую крайность, полезно вспомнить известный парадокс с мифическим «кораблем Тесея». Древнегреческий герой Тесей отправляется в далекое плавание, и по мере того, как части его корабля прогнивают и приходят в негодность, экипаж заменяет их новыми таким образом, что по прибытии на место назначения корабль, хоть и выглядит точно так же, не имеет в себе ни единой доски от первоначального. Вопрос: можно ли его считать тем же самым, полностью тождественным оригиналу? Импликации, надеюсь, понятны: с возрастом компоненты нашей личности меняются, и даже без того, чтобы полностью следовать его первоначальному дизайну. Будет ли человек, доживший до 300–400 лет, той же личностью, что и в 50? И какой смысл говорить о бессмертии, если на самом деле пятидесятилетнего давно нет в живых?

Поскольку для исследования своего внутреннего мира у нас нет другого инструмента кроме интроспекции, мы можем полагаться только на нее: я, например, хорошо помню, что сильнее всего боялся смерти и мимолетности жизни в четырехлетнем возрасте, а с тех пор эти опасения постепенно идут на спад. Похоже, что инстинкт самосохранения, по крайней мере у большинства, ослабевает после того, как миновал оптимальный для продолжения рода возраст. Не может ли так случится, что исполнение желания четырехлетнего выпадет на долю четырехсотлетнего, которому оно не обязательно будет кстати, и как мы можем угадать, если до этого возраста никто из нас пока не доживал? Ребенок требует конфету, а то и целых три, не после обеда, а вместо него, но большинство из нас сильно удивится, если по приходе с работы нам дома предложат три конфеты.

Козьма Прутков заметил, что специалист подобен флюсу, и к ученым это относится не в меньшей степени, чем ко всем прочим. Любой из ученых за пределами своей области — профан, а в области сознания, если рассматривать его с чисто субъективной точки зрения, пока нет специалистов, то есть на каждое не больше одного и при этом плохого. Единственное, что нас может здесь выручить — это хорошо развитое воображение. К счастью, специалисты по части воображения существуют, это писатели–беллетристы, и один из них, Карел Чапек, интересовался как раз проблемой, которую я здесь затронул. В его пьесе «Средство Макропулоса» описана женщина, прожившая, благодаря некоему чудодейственному эликсиру, 337 лет и разыскивающая утраченную формулу, чтобы продлить его действие. Но в последний момент она вдруг понимает, что жизнь за все эти столетия утратила всякий вкус и потеряла смысл. На вопрос другого персонажа об идеалах и высших ценностях она отвечает:

«Это только для вас. Как вам объяснить? Любовь, может быть, и существует, но — только в вас самих. Если ее нет в ваших сердцах, ее нет вообще... Нигде в мире... Но невозможно любить триста лет. Невозможно надеяться, творить или просто глазеть вокруг триста лет подряд. Этого никто не выдержит. Все опостылеет. Опостылеет быть хорошим и быть дурным. Опостылеет небо и земля. И тогда ты начнешь понимать, что, собственно, нет ничего. Ровно ничего. Ни греха, ни страданий, ни привязанностей, вообще ничего. Существует только то, что сейчас кому-то дорого. А для вас дорого все. О, боже, и я была, как вы! Была девушкой, женщиной... была счастлива...»

Вот это сугубо ненаучное пророчество Чапека, диагноз, который я окрестил бы «комплексом Макропулоса», может быть и нащупало главный барьер на пути нашей трагической наивности, который всемогущество науки пытается сегодня снести. Человек в том виде, в каком его сформировала эволюция, в конце концов всего лишь конечный автомат с ограниченным числом внутренних состояний. Насколько мы можем судить, отпущенный нам срок жизни, пусть в самых щедрых пределах, обозначенных Жанной Кальман, вполне достаточен для того, чтобы перебрать эти состояния без остатка, после чего начнется стертая кинопленка и заезженная пластинка. А медицинская страховка и обеспечение рабочими местами — всего лишь фон, задник, украшение тюрьмы, в которую мы сами пытаемся себя заточить.