Помимо прочих странных и порой пугающих талантов премьер-министр России Дмитрий Медведев обладает еще одним, редко замечаемым. Сам того не желая, иногда он пытается дать простые и понятные ответы на вопросы, которые, выглядя вроде бы банально (в том числе и в формулировке ответа премьер-министра), на самом деле фундаментально сложны и при более пристальном исследовании настолько далеки от очевидности, что осознавший это обстоятельство человек высказываться на эти темы будет крайне неохотно.
Не будь «второго слоя», рекомендация Медведева учителям тщательнее относиться к выбору профессии — в конце июля он довольно разумно спрашивал у них, мол, если вы так хотите денег больше, чем у силовиков, то отчего бы вам просто не заниматься бизнесом? — выглядела бы тривиально, во всяком случае, ничего комичного общество в этом не увидело бы. Гораздо интереснее, понимает ли общество, почему оно считает, что такая рекомендация смешна — есть ощущение, что нет, не понимает, хотя и смутно осознает, что что-то в ответе не так.
Конечно, острослов немедленно подковырнул бы главу правительства РФ: а вот оно что, у нас силовики бизнесом занимаются, раз получают так много. А вот интересно, а каким именно бизнесом, уж не тем ли, о котором постоянно пишет Навальный? Но оставим это: учителя, врачи и ученые в России — три группы на рынке труда, социальное положение которых, по мнению общества, должно радикально отличаться от положения продавцов, слесарей, программистов, инженеров и даже полицейских и музыкантов.
Уверенность эта практически абсолютна, произнесенная вслух фраза «учителя и врачи — обычные профессии, такие же, как все» в интеллигентной компании вызовет тягучую паузу, сопровождающую случайно вырвавшиеся у говорящего непристойность и несообразность. Если же недалекий автор тезиса попытается защитить его, дальнейшее обсуждение будет немного нервным, неровным и отрывистым — как и во всех случаях, когда речь идет о вопросах сакрального и священного. Любой довод, приведенный в пользу «обычности» занятий этих трех профессиональных групп, будет обсуждаться вне логического поля.
Например, недотепе тут же напомнят, что врач спасает человеческие жизни — и контраргумент «а вот сотрудники ГИБДД заняты ровно тем же самым, так в чем же разница; а производители игрушек формируют детское сознание никак не меньше, чем учителя» станет лишь свидетельством того, что спорить с этим дураком не надо, нужно перевести дискуссию на более безопасные темы, а то и вообще — Нина, а сколько времени? Надо же, как поздно, давно уже пора домой, засиделись.
Между тем, дискуссия о том, кто в воображаемом «нормальном обществе» должен получать больше, школьный учитель или полицейский, совершенно невозможна без обсуждения того, как учителя, врачи и ученые воспринимаются современным российским обществом, каковы их социальная роль и статус. И стоит без обиняков сказать: представление большинства населения России об этих трех профессиональных группах наследует достаточно архаичным представлениям о природе власти и ее естественных носителях.
Проще всего говорить об основаниях общественного статуса ученых, который в принципе не выводится из чисто экономических категорий. Не будем вдаваться в тонкости определения обществом занятий, которые характеризуются как «ученые». Как и все закрытые социальные группы, они обладают ограниченной статусной автономией — то есть, кто ученый, а кто нет, определяет в конечном счете само ученое сообщество; общество, в отличие от государства, не вмешивается в этот процесс. Государственный аппарат, напротив, вмешивается, но все же довольно боязливо и встречает при этом и яростное сопротивление ученого сообщества и, что важно, глухое недовольство остального общества. Характерный пример — критика недавней реформы РАН, сводившаяся, по сути, к тому, что государство некомпетентно отделять «настоящих ученых» от «ненастоящих», это дело сугубо внутриконфессиональное.
Отчего мы пишем «конфессиональное» и считаем важным широкую общественную реакцию? Дело в том, что, по нашему предположению, именно общество, а не государство, предоставляет ученым, а точнее довольно широкому кругу работников интеллектуального труда, вышеописанную автономию — поскольку видит в них не столько экономических агентов, сколько лиц, выполняющих религиозные обязанности. В случае с учеными религия, о которой мы говорим, — это гражданская религия Просвещения. Она довольно молода: мы можем предполагать, что она начала формироваться в середине XIX века и в 20-х годах XX века наряду с другими идеями была заложена в фундамент советского мировоззрения — в конкуренции с мировоззрением христианским.
Можно назвать эту религию позитивизмом, можно — прогрессом, можно искать другие определения. Важно лишь то, что в глазах разделяющего эту религию общества смысл занятий ученых состоит в умножении знаний, которые, будучи положены на алтарь Просвещения, способствуют чуду умножения материального благосостояния. Эти люди, в определении общества, не столько добывают хлеб в поте лица, сколько подобно священникам (точнее, жрецам) служат божеству Наука — и благосклонное божество посредством озарения ума жрецов раздает всем атомную энергию, шариковые ручки, эпиляторы и новые лекарства. И поскольку позитивистская религия потеряла очень многое (хотя и вовсе не все) с крушением советского социализма, нынешний статус ученых — скорее следствие социальной инертности, во всяком случае, то, что ученые в России получают низкие зарплаты, не является предметом очень сильного возмущения: в конце концов, они же не за деньги работают, говорит общество, они служат.
Напротив, баснословно низкая в понимании общества заработная плата школьных учителей — это краеугольный камень в фундаменте социалистической и социал-демократической критики в отношении нынешних властей. Казалось бы, речь идет об одной из самых массовых современных профессий, причем средняя квалификация учителей в России, и далеко не только в России, объективно довольно низка: по крайней мере в советское время путь в школу был открыт почти любому лицу с высшим гуманитарным образованием вне зависимости от того, имеет ли оно какие-либо педагогические способности.
«Пойти в школьные учителя», если отказаться от лицемерия общества на этот счет и исключить редкие случаи истинного призвания, всегда было синонимом сниженных карьерных амбиций, социального неуспеха и даже крушения жизненных надежд. Тем не менее, эта профессия всегда выделялась обществом как занятие, также имеющее компонент «служения», — за него не полагалось материальной компенсации, но полагался особый социальный статус, на который не могли рассчитывать, например, пожарные, швеи или доярки.
Здесь, мы полагаем, речь идет о комбинации сразу двух видов служения, которые общество поручало и поручает учителям. Первый вид — это разновидность того же служения Просвещению, что и в случае ученых, но в гораздо более узких рамках. Учение — свет, неучение — тьма: свет, распространяемый среди школьников, виделся не только предоставлением услуг по пользованию социальными лифтами, но и распространением и воспроизводством позитивистского знания. Ученые служат Науке, учителя — Знанию: это другой лик того же самого божества. Призываем не воспринимать этот пассаж как отрицание ценности образования в обществе — речь идет исключительно об особенностях восприятия обществом учителей и их внутрикорпоративной самоидентификации.
Второй вид служения более архаичен, и тут речь идет о веках — школьный учитель является поставщиком социальной нормы, социализатором и воспитателем детей согласно представлениям родителей о том, какими социальными навыками должен обладать ребенок к возрасту, когда он может начинать самостоятельную жизнь. Речь главным образом идет о норме отношений в группах, коллективах — тех навыках, которые нуклеарной семье XX века было бы сложно навязать своим детям самостоятельно. В этом смысле школа — это нечто среднее между тюрьмой и психиатрической лечебницей Мишеля Фуко, по-прежнему недооцениваемого в России философа. «Школа — это в первую очередь социализация» — слоган лукавый, точнее было бы сказать «школа есть механизм, социально нормирующий», репрессирующий то, что общество считает, справедливо или нет, девиациями, и спрямляющий углы на пути к тому, что в обществе считается личным успехом. Неудивительно, что «учительница первая моя», осуществляющая коллективную социальную инициацию детей — существо в российской культуре сакральное почти в той же степени, что и мать: она научила нас подчинению и социальной иерархии.
Наиболее же архаична природа особого социального статуса врача. Общее основание сакрализации врачебных занятий — это способность врача преодолевать боль и спасать от смерти. Боль — ключевой элемент в этих отношениях. Есть теория, согласно которой здравоохранение не может рассматриваться как обычная отрасль экономики: практически любая сильная боль изменяет сознание, возможности человека здраво рассуждать о приемлемой стоимости услуг стоматолога после ночи хождения по потолку действительно очень ограничены. Когда же речь идет об опасности преждевременной смерти, ставки должны расти в геометрической прогрессии — что нам деньги, если мы на краю могилы? Интересно, кстати, посмотреть, что будет происходить с социальным статусом врачей с увеличением продолжительности жизни: есть подозрения, что с приближением практического бессмертия он вырастет еще сильнее, поскольку понятие «угрозы преждевременной смерти», сейчас ограниченное естественной продолжительностью человеческой жизни, будет отнесено к любому опасному отклонению от телесной и психической нормы. Соответственно, жрецы этой нормы, врачи, станут еще более важным, сакрализованным и замкнутым сообществом: в пределе раньше жизнь пресекала старуха с косой, в будущем же ее будут пресекать личные свойства человека в белом халате. Мы полагаем, что мощь более древней власти, чем государственная, власти врачебной, будет только расти — и чем далее, тем более это будет власть жреца.
Впрочем, не стоит и преувеличивать. В известном смысле, измененное состояние сознания человека, вожделеющего новую модель айфона, сравнимо с объективной неспособностью человека с почечной коликой к полностью здравому суждению. «Здраво» всегда предполагает «норму» как исходную точку, от которой отклоняются девианты, — при размытии нормы, процесса, который в XXI веке сам стал нормой, говорить о служении становится сложно, что очень хорошо осознается традиционалистами и консерваторами.
Итак, если наши соображения приняты, мы имеем дело с тремя группами, которые помимо обычных услуг, предмета обычного обмена, предоставляют обществу еще и квазирелигиозные услуги. И, возвращаясь к исходному вопросу, мы можем лишь констатировать: в современном обществе вопрос «кто должен больше получать денег, врач или полицейский», вообще говоря, почти не имеет смысла.
Кто должен жить богаче — священник или водитель грузовика? Общество в России, кстати, и не настаивает на том, что врачи, учителя и ученые должны жить именно что богаче: как правило в этом случае говорится о «достойной» оплате их труда. «Достойный» — термин из словаря прошлой эпохи, ибо он означает, что существует некоторая социальная ниша для отдельной социальной категории, позволяющая ей при условии «достойной оплаты» выполнять свои в том числе сакральные функции в привычном режиме и максимальном объеме. Коммунизм в книгах классиков советской фантастики, кстати, и описывался как общество с максимизированными долями ученых, учителей и врачей — бескорыстное служение Норме и Прогрессу признавалось единственно достойным занятием, идеалом советской судьбы, перенесенной в будущее.
Работать «бескорыстно» и получать «достойно» — связанные термины. «Достойно» — это не много и не мало, «достойно» есть «необходимо и достаточно». В случае со всеми остальными профессиональными группами, как их понимает общество, вступают в силу обычные экономические отношения, баланс спроса и предложения. Никакая зарплата врача, учителя или ученого не может быть адекватной в сравнении с зарплатой полицейского, если общество считает, что три эти социальные группы должны, в отличие от всех остальных, жить при практическом коммунизме — от каждого по способностям, каждому по потребностям.
Потребности при этом, как предполагает воображаемое нами общественное сознание, будут ограниченными: героический врач не может желать себе личный самолет, если только он не нужен ему для срочных перелетов к больным пациентам. Героическому ученому не нужна дополнительная жилплощадь кроме как для того, чтобы вешать туда все новые и новые книжные полки. Героический учитель нуждается в материальных благах в объемах не больших и не меньших, чем те, что нужны ему для круглосуточного приобщения детей к нормам нашего лучшего в мире общества — ну, и для восстановления сил.
В сущности, эти люди — это средневековые oratores, «молящиеся» из популярных трехчастных делений феодальных обществ в Европе. Есть также bellatores, «воины», и laboratores, «работающие», производители материальных благ. К слову, социальные мыслители того времени были уверены, что только последняя категория будет составлять население райских кущ: крестьянину с его образом жизни проще праведная жизнь, чем воину или клирику — не так уж многое изменилось за столько-то веков.
Зная все это — увы, зарплаты учителей и полицейских на самом деле несравнимы, поскольку, по мнению общества, они вообще не могут сравниваться. Разумеется, ничего «естественного» во всем этом нет. Общество вообще довольно мало замечает, как правило, какого рода архаика движет его представлениями о том, что для него должно и нормально. К счастью, то, что мы испытываем некоторое неудобство в ответе на вопрос «кому платить больше, учителям или полицейским?», означает, что препятствия для внятного ответа уже отсутствуют и процесс осмысления этой архаики и ее замены на более рациональные и гуманистические представления уже начался.
