Однажды мне при большом стечении народа, то есть прямо в соцсети, влетело от приятельницы за плохое понимание литературы. Есть такая непритязательная, но вполне развлекательная серия научно-фантастических романов американской писательницы Наоми Новик, о войне Великобритании с Наполеоном.
Особенность заключается в том, что с обеих сторон в войне принимают участие разумные драконы, у каждого из которых есть друг-наездник. В специальном «авиационном» корпусе таких наездников на равных присутствуют женщины, потому что драконы-самки мужчин не терпят. В результате в этом корпусе установилось, на рубеже XVIII–XIX веков, полное равенство полов, такое, к какому мы еще и сегодня не пришли в самых продвинутых странах, а уж тем более в их вооруженных силах. Вот эту деталь я не смог принять — как совершенно неправдоподобную, и поэтому забросил серию на половине первого романа.
Хотя я попытался объяснить упомянутой приятельнице суть моих претензий, она предпочла это объяснение игнорировать и посмеялась надо мной: дескать, присутствие драконов почему-то мне неправдоподобным не показалось. Но присутствие драконов в данном случае — условие задачи, с ним спорить бессмысленно, но автор обязан найти удовлетворительный ответ при заданных условиях. Полное торжество феминизма за какие-нибудь два-три года, пусть даже в крохотной ячейке общества, тысячелетиями бывшего патриархальным, таким ответом мне не кажется, и автор совершенно с этим аспектом не справилась — она просто приказала нам верить и таким образом продемонстрировала, на мой взгляд, профессиональную беспомощность.
Мне скажут, что я слишком требователен к легкой жанровой литературе, но внутреннее правдоподобие, в отличие от мифической «правды жизни» — на мой взгляд, абсолютно необходимое условие в любой художественной литературе, хотя у Толстого или Кафки это совершенно разные приемы. Хороший писатель заставляет нас верить, плохой прибегает к услугам «бога из машины».
Впрочем, это была только присказка: вот другой пример, из куда более серьезной литературы, имеющий к тому же прямое отношение к сегодняшней теме. Британский писатель Казуо Исигуро — совсем иного калибра, чем Новик, его «Остатки дня» я по сей день считаю шедевром. Его более поздний роман «Не отпускай меня» написан с тем же техническим блеском, но он вызвал у меня отторжение не меньшее, а пожалуй, еще и большее, чем в случае Новик, потому что ставка намного выше. Книга, тоже с научно-фантастической посылкой, написана от лица героини, выросшей в специальном детском приюте в Великобритании, в весьма недалеком будущем, и лишь постепенно, ближе к концу, мы понимаем, что это приют для человеческих клонов, которых по достижении зрелости пускают на «запчасти» для полноправных членов общества. Повествование от первого лица, с наивностью «ненадежного рассказчика», в чем Исигуро виртуоз, не имеющий себе равных, рисует реального трехмерного персонажа, с максимально возможной при всей авторской дистанции трогательностью, которого почему-то не видят все окружающие и лишь скупыми штрихами выведенные англичане, относящиеся к клонам явно хуже, чем к коровам или свиньям.
Между тем, эта страна отстоит всего на десятки лет от сегодняшней, и совершенно невозможно вообразить себе нравственный коллапс, который привел бы к такой ситуации. Сам автор хорошо это понимает, он никак не пытается этот коллапс изобразить и преподносит его нам как данность. Но правдоподобия все же нет ни на грош, потому что речь идет о стране, где фактически зародилось современное движение филантропии, где возникла сама идея организованной помощи менее удачливым (несмотря на все пламенные обличения Диккенса и Энгельса), и где жили и творили такие корифеи моральной философии как граф Шефтсбери и Адам Смит, Давид Юм и Джон Стюарт Милль, полностью вычеркнутые из этой завтрашней Англии. Не говоря уже о том, что именно там зародилось движение в защиту животных, оформившееся сегодня в легитимную отрасль этики.
Вот как раз об этом аспекте и пойдет речь. На прошлой неделе Национальные институты здравоохранения США (NIH), ведущий центр медицинских и биологических исследований, объявили об отмене запрета на создание гибридов животных и человека путем введения в эмбрион животного стволовых клеток человека с тем, чтобы по достижении зрелости у него была, скажем, печень, почки и другие органы, которые можно было бы человеку пересадить. Любые опыты подобного рода (тут можно вспомнить и дискуссию о клонах) вызывают тревогу в кругах так называемых специалистов по этике, то есть людей, предположительно понимающих в морали больше, чем мы, люди с улицы. Их главная проблема в данном случае, как видно из текста сообщения — предотвратить чрезмерное «очеловечение» животных, оградив от медицинской коммерции такие важные для этики центры как мозг и органы репродукции. Беспокойство о самих животных тут явно на втором плане, хотя упоминается о консультациях с теми, кто выступает в их защиту, этакий просвещенный кивок в сторону чудаков.
Подобные гибриды в мифологии именовались «химерами», и этот термин перешел в биологию. Тут, конечно, сразу вспоминается многократно экранизированный рассказ Герберта Уэллса «Остров доктора Моро», классика жанра ужасов, но все ужасы у нас обычно ассоциируются с дегуманизацией человека, а не с гипотетическими мучениями животных — в данном случае явно тоже. Химеры Уэллса страшны не потому, что это очеловеченные животные (это в сказках), а потому, что они обесчеловеченные люди. Мораль по-прежнему неявно определяется как исключительная прерогатива человека — универсальная, то есть покрывающая весь род людской, но ни шага дальше.
Но этот последний тезис неверен. На протяжении большей части нашей истории, а в доисторические времена тем более, мораль была строго эксклюзивной, кодекс покрывал лишь сравнительно небольшую племенную группу, и эти племенные кодексы сохранялись до недавнего времени в местах, где люди жили в географической изоляции — на соседнюю долину мораль уже не распространялась. Что же касается кодексов, которые большинство из нас сегодня полагает универсальными, с религиозной родословной, то они тоже эксклюзивного происхождения. Пресловутые десять заповедей без всякого сомнения относились только к евреям, тогда как амалекитян, к примеру, было приказано свыше истребить поголовно — что и было впоследствии сделано. Кодекс раннего ислама, заметно более гуманный, чем современный ему христианский, постулировал трехэтажную мораль: мусульмане имели полные права, «люди книги», то есть евреи и христиане, имели некоторые льготы, а язычники, в случае отказа обратиться в истинную веру, подлежали истреблению.
Когда речь заходит о прогрессе, необходимо проявлять крайнюю осторожность, чтобы, с одной стороны, не отрицать очевидных фактов, а с другой — не впасть в историцизм, полагая временное благоприятное развитие цивилизации законом, встроенным в историю. Тем более необходимой такая осторожность представляется в сфере морали, на фоне массовых ужасов прошлого столетия. И тем не менее, в эволюции морали явно просматривается вектор в сторону инклюзивности — от племенных кодексов к равенству рас, полов и сексуальных предпочтений. Пусть ни один из этих идеалов сегодня не достигнут, но мы видим в них постепенную реализацию идеалов либерализма, если изложить их стоя на одной ноге: каждый человек заслуживает свободы и уважения к своему достоинству простым фактом своего существования.
Но почему только человек? И действительно ли пределы моральной инклюзивности уже достигнуты, хотя бы в теории? Тут полезно вспомнить, что в экспертные комиссии по биоэтике до сих набирают в больших количествах приверженцев или прямых служителей культов — как будто у них есть прерогатива на мораль. Это было объяснимо, пока человека считали подобием божьим, а весь животный мир — имуществом, врученным ему для хозяйственных и кулинарных нужд. Те из нас, кто в это сегодня не особенно верит, по-прежнему считают, что нас возвышает над всем остальным одушевленным поголовьем наличие сознания — явный пережиток теории Декарта, считавшего животных автоматами. Декарт, несмотря на все его контры с церковью, оставался в плену традиционной религиозной доктрины.
Современная наука не рассматривает сознание как двоичную переменную: либо оно есть, либо его нет. Она имеет все основания полагать, что природа сознания скорее аналоговая, оно в какой-то степени присутствует в эволюционно близких нам животных и, возможно, простирается на довольно неожиданные виды, включая социальных насекомых. Но проблема даже не в самом сознании, в несомненном наличии у животных эмоций, страхов и интересов. Мы научились учитывать интересы даже наиболее обойденных природой собратьев по виду, включая таких, чье сознание, в силу врожденных или благоприобретенных дефектов, очевидно уступает собачьему или кошачьему. Но граница вида по-прежнему представляется большинству из нас естественным пределом морали, и в консультанты мы берем авторов этой доктрины — по крайней мере, их духовных потомков.
Эту границу биологического вида многие из нас воспринимают как данность, естественный периметр морали — в конце концов, это ведь наш кодекс, а не волчий или пчелиный, мы создали его сами и для наших собственных нужд. Но ведь еще недавно мы проводили эту границу между расами и религиями, считая это полностью естественным. Полагать, что финальные рубежи достигнуты, ничуть не естественнее, чем пролагать их, скажем, между белыми и черными, как это делалось раньше. Тем более, что речь идет о химерах, которым предстоит занять воображаемую нейтральную полосу между видами.
После всех усилий умерить страдания животных в сельском хозяйстве и медицинских экспериментах, теперь принято решение открыть приюты для снабжения нас запасными органами, и если кто-то не видит параллели с романом Исигуро, то для меня она очевидна. Единственное опасение — как-нибудь не повредить человеку, венцу творения, не посягнуть на отпущенную ему свыше привилегию.
Наоми Новик не учла, что моральный вектор развивается крайне медленно, и форсировать это развитие невозможно. Казуо Исигуро, напротив, предположил, что это развитие может не только внезапно оборваться, но и резко поменять свое направление. Возможно, что он был прав, и моя строгость в его отношении была чрезмерной.
