Существует такая моральная задача-притча, уже практически мем. Допустим, вы пробрались в прошлое, в 1889 год, в окрестности австрийского города Линц. Только что там появился на свет младенец Адольф Гитлер. Вопрос: если вы прокрадетесь к его колыбели и задушите его, будет ли такой поступок морально оправданным?
Никакого однозначного и убедительного ответа на этот вопрос не найдено, интересующиеся могут пошарить в гугле, а я пока попытаюсь радикально изменить условия задачи с тем, чтобы лучше приспособить ее для того, что я собираюсь здесь сказать. Допустим, машина времени занесла вас в Берлин 1932 года, где только что прошли президентские выборы. Их выиграл Пауль фон Гинденбург, стоящий на пороге старческого маразма, а Гитлер, чья партия уже начала терять популярность, пришел вторым. Крайне правые политики отправили письмо Гинденбургу с просьбой назначить Гитлера канцлером — в надежде, что они сумеют использовать его в качестве марионетки, а в подходящий момент убрать с политической арены. В действительности, как мы знаем, история распорядилась иначе.
Допустим (не спрашивайте, каким образом), вы можете оказать влияние на тех же правых, предотвратить роковое письмо и спровоцировать государственный переворот, поправ волю немецкого народа. Режим, который в результате окажется у власти, будет малоприглядной диктатурой, наверняка крайне репрессивной и с реваншистским душком, но худшее будет предотвращено.
В отличие от первой задачи здесь нет прямого морального преступления, убийства невинного (пока что) дитяти, и хотя кровь, скорее всего, прольется, это будет лишь косвенным последствием ваших манипуляций, а вот десятки миллионов людей будут спасены реально. Но при этом вы совершили несомненное политическое преступление: саботировали демократический выбор народа, то есть, в терминах сегодняшнего дня, посягнули чуть ли не на святыню. Есть ли в этой логике ошибка, и если есть, то в чем она заключается?
Нам постоянно твердят, оппонируя несомненным тиранам и узурпаторам, что воля электората в демократическом государстве является законом и что ее необходимо уважать. Но вот первые приходящие на ум примеры такого волеизъявления из числа текущих событий, не для каждого однозначных. Население Соединенного Королевства в ходе всеобщего референдума высказалось за выход страны из Европейского Союза, и хотя референдум не имеет силы закона, вряд ли правительство нового премьера, Терезы Мэй, будет в состоянии игнорировать его результаты. Тем временем в Соединенных Штатах, опять же в результате такого волеизъявления, может прийти к власти человек, запросто оскорбляющий огромные группы электората и выступающий за экономическую автаркию и изоляционизм. А тут еще толпы турецких граждан вышли на улицы, чтобы в годину путча поддержать своего демократически избранного президента, который планомерно превращает демократию в диктатуру.
Начнем с того, что референдум сегодня — одно из самых тупых орудий демократии. Референдум имел некоторый смысл на заре демократической истории, когда весь электорат можно было собрать на городской площади и попытаться объяснить ему смысл проблемы, хотя и в ту пору ловко подвешенный язык демагога мог привести к печальным результатам. Сегодня, когда электорат может исчисляться сотнями миллионов, а проблемы неизмеримо сложнее, эффективность референдума еще сомнительнее. Представьте себе, что в демократическом европейском государстве или даже в США вынесут на всенародное голосование предложение запретить продукты ГМО. Против них давно и успешно ведут агитацию популярные экологические группировки с массовым членством (один Greenpeace — почти три миллиона), тогда как в их защиту выступает практически весь научный консенсус, но его аргументы широким массам не очень понятны и даже не слышны. Вряд ли можно сомневаться, что предложение будет принято, с трагическими последствиями для населения планеты, которую традиционные методы селекции уже не успевают прокормить. Это гипотетический пример, а вот реальный: в ходе британского референдума население полуострова Корнуолл с большим отрывом проголосовало за выход из Евросоюза и лишь постфактум сообразило, что живет в значительной степени за счет дотаций ЕС, которые теперь, видимо, прекратятся.
Референдумы все же остаются исключениями. Современная демократия, конечно же, преимущественно не прямая, а представительная, управлением на всех уровнях занимаются сегодня депутаты, губернаторы и президенты, а также назначенные ими бюрократы, избавляющие нас от бремени составления с нуля, к примеру, сетки городской канализации на всеобщем собрании избирателей. Но и тут не все просто: что, собственно, должны делать эти депутаты и президенты — скрупулезно выполнять наши поручения, вычитанные из социологических опросов, или, на свой страх и риск, проводить в пределах отпущенного им срока политику, которую они сами считают разумной? Выбираем ли мы их просто в качестве рупора нашего общего мнения или же должны полагаться на их собственную компетенцию? Согласно первой модели, депутат — это просто делегат от народного собрания со списком врученных ему претензий, тогда как согласно второй он — полномочный представитель, обладающий всеми необходимыми прерогативами. Эту вторую модель защищал известный англо-ирландский политический деятель и философ Эдмунд Берк, которого считают основоположником современного политического консерватизма. По его мнению, парламент не должен быть пунктом столкновения различных локальных и групповых интересов, а единым органом принятия решений. Если избранная депутатом позиция не понравится электорату, за электоратом остается право его не переизбрать. То есть, совершенно очевидно, что глас народа Берк не принимал за глас Божий.
Защитником концепции делегата был один из отцов-основателей США Джеймс Мэдисон, но и он не считал демократию без тормозов идеалом политического устройства. В эссе № 63 в «Записках федералиста», где обсуждается будущее конституционное устройство страны, некто под псевдонимом Публий, то есть либо сам Мэдисон, либо Александр Гамильтон, пишет: «...В общественной жизни случаются конкретные ситуации, когда люди, движимые какой-нибудь неразумной страстью или ищущие неправомерного преимущества, или введенные в заблуждение искусным искажением фактов в устах тех, кто защищает свои частные интересы, могут потребовать мер, о которых сами же они будут впоследствии готовы пожалеть и которые они осудят. Сколь же спасительным будет в эти критические моменты вмешательство какой-нибудь умеренной и достойной уважения группы граждан с тем, [...] чтобы задержать удар, замышляемый людьми против самих себя, пока здравый рассудок, правосудие и истина не возобновят контроль над общественным сознанием?»
И такое вмешательство отцы-основатели предусмотрели с лихвой: прежде всего это сама конституция, ограничивающая спектр законов, которые можно принимать, но также Верховный Суд и непрямое избрание сенаторов и президента. Все это, конечно, меры, ставящие пределы демократии именно с целью, сформулированной в «Записках федералиста». Со временем некоторые из них были демонтированы по мере того, как наше понимание демократии менялось, и наверняка это не последние изменения такого рода. Означает ли эта эволюция, что существует некий идеал демократии, к которому надлежит стремиться? И уж совсем неудобный вопрос: нужен ли нам такой идеал?
Среди просвещенной части российского общества распространено мнение, что непросвещенное большинство понимает либерализм и демократию как карго-культ, который вырождается в обратный карго-культ в связи с разочарованием, что самолеты из соломы не взлетают. Но и просвещенная часть, причем не только в России, затронута симметричным заблуждением — например, презумпцию невиновности некоторые принимают настолько всерьез, что отказываются называть вором человека, на глазах у всех срезавшего чужой лопатник, до приговора суда. Демократия тоже окружена подобным фетишизмом: результаты того или иного голосования часто преподносятся нам как истина в последней инстанции: народ дескать, сказал свое слово, а народ не может быть неправ. Да ну, неужели? Народ, вы уж меня извините, чаще всего даже не понимает, о чем идет речь и за что он голосует. Демократия — это не мифическая правота большинства, а право каждого на мнение и высказывание, в том числе и абсолютно неверное, в частности у избирательной урны. И если этот народ изберет Дональда Трампа в президенты, никакие высокопарные аргументы не заставят меня согласиться с его выбором, хотя я, может быть, и смогу подобрать ему объяснение.
Исторически демократия, если отвлечься от афинского пробирочного эксперимента, сложилась как постепенное претворение в жизнь либеральных принципов, и в отрыве от этих принципов она не имеет никакой автономной ценности, но зато обладает всеми пороками, в которых ее уличил еще Аристотель. Ее неизбежность и необходимость заключается в том, что любое другое общественное устройство, каким бы мудрым оно ни было, отвергает краеугольный принцип всеобщего равенства. Ее очевидные пороки компенсируются тем, что только она гарантирует регулярную сменяемость власти, без чего не избежать коррупции и, в конечном счете, деспотизма. Но было бы роковой ошибкой понимать ее как раз и навсегда возведенное здание, символом которого может послужить та же конституция — скорее это вечная стройка в надежде, что удастся приспособиться к новым и непредвиденным обстоятельствам, залатать вчерашние прорехи и исправить ошибки, причем без какой бы то ни было гарантии, что все сложится оптимально. Отцы-основатели, например, никак не могли предугадать социальных сетей и сотовых телефонов, повергающих общество в панику после каждого громкого теракта, хотя смертность от терроризма в сотни раз ниже, чем от ДТП. Эта паника, в свою очередь, подрывает либеральные основы демократии, способствует ксенофобии и свертыванию гражданских свобод. А без них демократия не заслуживает доброго слова.
