Эту историю я уже когда-то рассказывал, но повторю, потому что и повод другой, и вероятный вывод тоже. Много лет назад я жил в университетском городе, то есть в таком, типичном для Америки, где крупный университет фактически является градообразующим предприятием. Дом, в котором я жил, тоже был типичным для такого места, все комнаты в нем сдавались. Нетипичным было то, что все мы были — в широком смысле слова — не случайные друг для друга люди, а друзья, начиная с хозяина, который жил там же. Назовем его, допустим, Джефф. Все мы, включая Джеффа, были либо выпускники университета, либо аспиранты вроде меня, работали или учились и, хотя с деньгами часто было туго, жили довольно весело.
Но у Джеффа был наглядно состоятельный брат, который иногда заезжал с супругой из соседнего городка. Он приезжал на роскошном, сияющем лаком джипе, что составляло сильный контраст нашим антикварным рыдванам, которые мы иногда продавали друг другу долларов за сто. Этот брат работал на одном из заводов General Motors, корпорации, в ту пору еще не вошедшей в смертельное пике, из которого ее потом пришлось выводить федеральными усилиями. Был он простым рабочим, но его заработок позволял ему такие вещи, о которых мы могли только мечтать. Университетского образования у брата не было, да и не могло, по идее, быть, потому что ему явно не позволял интеллектуальный потенциал — не то чтобы он был реально слабоумным, скорее пограничный случай, что, очевидно, не мешало ему выполнять какие-то конвейерные операции на автозаводе. Работа была не только денежная, но и защищенная могущественным профсоюзом — уволить такого рабочего было непросто, а оплата труда регулярно повышалась.
Уточню, что это был 1977 год, хайтеком в ту пору считался калькулятор с наворотами и беспроводной стационарный телефон, а персональный компьютер можно было увидеть в витрине магазина на соседней улице, и стоило это громоздкое сооружение тысяч пятнадцать тогдашних долларов. В те времена для многих молодых американцев вполне реальным выбором жизненного пути мог быть отказ от поступления в колледж или даже уход из школы с тем, чтобы пойти механиком в автомастерскую с перспективой открытия собственного бизнеса или на такой вот автозавод с тем, чтобы уже не знать горя и заботы до старости лет. Сегодня автомастерская — тот же хайтек, а автозаводы былого благополучия далеко не гарантируют, не говоря уже о том, что сфера применения физического труда в стране (да и во всем остальном мире) резко сокращается. Брат Джеффа, надеюсь, жив-здоров до сих пор, но наверняка уже на пенсии. А вот что касается тех, кто хотел бы, с его интеллектуальными данными, пойти сегодня по его стопам, их судьба печальна, а в перспективе — еще печальнее. В нынешней экономике для них остается все меньше места.
В круговой обороне политкорректности, которая иногда попросту мешает нам нелицеприятно обсуждать некоторые проблемы, остается одна брешь — категория людей, которых мы в быту называем дураками. Эта брешь очевидна в любой компании, где шутки и анекдоты в адрес категорий людей сегодня табу, но дуракам достается по-прежнему, хотя близких и присутствующих обычно стараются не задевать. Вспомним хотя бы легендарную премию Дарвина, присуждаемую за самую идиотскую смерть. Мало кому (кроме некоторых кандидатов в президенты) придет сегодня в голову публично издеваться над людьми с физическими недостатками, но на дураков всегда сезон — например, на тех же политических деятелей с очевидным умственным дефицитом. Проблема, конечно, не в этих политиках, для них вакансии будут всегда, а в огромном контингенте людей, присутствующих на рынке труда, для которых сегодня этот рынок постепенно закрывается.
Дэвид Фридман, бесстрашно вынесший неудобное слово в заголовок, посвятил этой проблеме статью в журнале Atlantic. В тексте он, впрочем, оперирует не ярлыком «дурака», а цифрами, в том числе статистикой IQ — коэффициента умственного развития. Об этом коэффициенте было множество споров, люди наперебой доказывали, что ни о чем реальном он не свидетельствует, и предлагали всяческие альтернативы — например, эмоциональный IQ и т. д. Но это все гуманная теория, а практика неумолимо показывает, что высокий IQ — залог успеха на ниве высшего образования и в ходе дальнейшей карьеры. А если и это не вызывает доверия, то невозможно игнорировать тот факт, что работодатели откровенно предпочитают нанимать людей с высоким IQ, отодвигая прочие ценные качества кандидата на задний план. Не то чтобы они прямо тестировали кандидатов на умственное развитие (хотя иные поступают и так), но многие требуют предъявить результаты SAT, единого по стране экзамена для поступления в колледж, с той же целью.
В итоге все больший процент рабочей силы страны оказывается фактически выставленным за пределы рынка труда и лишенным перспектив поправить свои обстоятельства. Многочисленные некогда рабочие места для людей со средним (или даже ниже) образованием постепенно испаряются: так, например, скоро может резко сократиться число вакансий для водителей такси или Uber в связи с выходом на дороги автомобилей, которые в водителях не нуждаются. Параллельно растет разница между пожизненными доходами получивших высшее образование и тех, кому это не удалось. Казалось бы, напрашивается выход: сделать такое образование доступнее для более широких масс, потому что если внизу вакансий мало, то наверху их достаточно, но эта инициатива неминуемо упрется в естественные пределы — тот же IQ. Статистика, которую приводит Фридман, убедительно показывает, что барьер высшего образования в состоянии одолеть примерно один из трех выпускников школы. Для людей, чей IQ составляет 90 и ниже, то есть примерно 80 миллионов (проверить подсчеты можно здесь), этот путь просто закрыт.
А что, собственно, такое этот IQ, нельзя ли его просто повышать в массовом порядке? Судя по всему, теоретически можно, но практическая реализация — за пределами разумных социальных возможностей. Споры о том, какую долю в умственных способностях составляет наследственность, а какую — воспитание, ведутся давно и с крайней ожесточенностью. Но уже сейчас очевидно, что повышенное внимание, допустим, к лексическому диапазону детей в раннем возрасте, то есть, попросту говоря, постоянные разговоры с ними, может заметно и стойко повысить их умственные способности. Но для этого необходимы соответствующие умственные способности, не говоря уже о времени и желании, у родителей, чего никаким указом не добьешься. Иными словами, интеллектуальная недостаточность, даже не будучи строго наследственной, имеет свойство увековечивать себя по наследству. В школьном возрасте можно еще кое-что поправить, но эти результаты уже не будут такими устойчивыми.
В основе либеральной демократии заложен принцип равенства возможностей: человек, рожденный на сколь угодно низкой ступени социальной лестницы, должен иметь возможность подняться на самый ее верх, невзирая на класс, расу, пол и другие обстоятельства, сопутствующие его рождению, а главная функция государства заключается в ликвидации препятствий на этом пути. Но сделать или просто объявить нас умными государство не в силах, а это именно то качество, которого все настоятельнее требует современная экономика. В результате мы получаем огромный контингент в принципе трудоспособных людей, выброшенных на обочину и, естественно, ищущих виновного в своих печальных обстоятельствах. К глубокому анализу социальных факторов они, конечно, не очень способны, виновными объявляются иммигранты, хотя рабочие места, которые эти иммигранты занимают, никак не в состоянии обеспечить их собственным семьям минимальный достаток. На самом деле те, кто заперт сегодня в нижнем этаже, ностальгируют по рабочим местам вроде того, какое было у вышеупомянутого брата Джеффа, полагая, что злонамеренные капиталисты вывезли их оптом в Китай. Но даже если издать соответствующий декрет, из Китая вернутся в лучшем случае роботы. Перед нами — электорат Дональда Трампа, погрязший в рессентименте, и даже если нынешнего Трампа удастся остановить, электорат никуда не денется.
Фридман несколько сгущает краски для пущего эффекта, число рабочих мест в нижнем этаже экономики на протяжении последних лет неуклонно возрастало. Но почти все эти рабочие места — в розничной торговле и сфере обслуживания, где заработки на порядки ниже, чем в хайтеке, и не выдерживают никакого сравнения с вчерашней перспективой пожизненного трудоустройства в General Motors.
Можем ли мы набросать хотя бы пунктиром план выхода из этого штопора? Такую попытку можно найти в тексте того же Дэвида Фридмана, но от нее только слезы наворачиваются. К примеру, он предлагает правительству поощрять предпринимателей, которые противятся автоматизации, или, напротив, ввести отрицательные стимулы для тех, кто отдает чрезмерное предпочтение сотрудникам с высоким IQ. Но это, конечно, замена умеренного перераспределения доходов, так или иначе предусмотренного в любом реально существующем развитом обществе, прямой социальной инженерией, а она возможна лишь путем постепенного обескровливания флагманских отраслей экономики в пользу откровенного балласта. В конечном счете с конкуренцией придется покончить, потому что с государством конкурировать бессмысленно. Напомню, что в Советском Союзе безработицы не было именно благодаря таким методам, несмотря на все призывы к рационализации труда. А с другой стороны, она была повальной, поскольку разница между месячным доходом в семьдесят рублей и вообще никаким была несущественной. Там, где один вполсилы копает канаву, а трое других наблюдают и дают советы, проблему безработицы считать решенной трудно.
Все это в любом случае только эскиз будущего, которого мы никогда не предугадаем во всех деталях. Можно понадеяться, что капитализм найдет свое рыночное решение, которое нам пока неочевидно. Как бы мы ни идеализировали рынок, до сих пор не было прецедента, чтобы он уперся в биологию, — хотя, повторю, у нас нет никакой уверенности, что IQ преимущественно биологический параметр. Но загорать на берегу, когда объявили реальную опасность цунами, не слишком комфортно.
