Время от времени то флешмоб прокатится по фейсбуку, то какая-нибудь редакция спросит персонально: какие книги больше всего в жизни на вас повлияли. Как правило, ответов на такой вопрос у меня не больше, чем на школьный о любимом литературном герое, и я предпочитаю уклониться. Взрослый человек, еще не впавший в старческую непоколебимость, просто не в состоянии сыграть в эту цифровую игру. Ну да, повлияла «Как закалялась сталь» в девятилетнем возрасте, а еще чуть раньше — «Васек Трубачев и его товарищи», но с тех пор кое-что изменилось и во мне, и в мире, и какой прок об этом сегодня вспоминать?
Но когда не сбивают с толку лобовыми вопросами, вспомнить все-таки есть что. Лет 15 назад я прочитал книгу, за которую мне следовало бы взяться еще годами 15-ю раньше: «Слепого часовщика» Ричарда Докинза о механизме биологической эволюции. Вернее, следовало бы взяться не за нее, а за «Эгоистичный ген» того же автора, предшествовавший «Слепому часовщику» и прочитанный несколько позже. Эти и последующие книги Докинза стали причиной реального переворота в моем мировоззрении, и эффект (в отличие от эффекта Николая Островского) не изгладился до сих пор. Но дело, спешу заверить, не только в моем мировоззрении, и речь вообще не обо мне.
«Эгоистичный ген» уже вышел миллионными тиражами, книга переведена на десятки языков, а поводом к нынешнему размышлению стал ее сорокалетний юбилей, и это тоже уникальное явление — ставшие традицией юбилеи одной-единственной научно-популярной книги. Секрет этого успеха объясняет другой известный популяризатор эволюции, Мэтт Ридли. Он заключается в том, что книга, при всей ее общедоступности (а современная эволюционная генетика — наука с серьезным математическим аппаратом), стала поворотным пунктом в развитии дарвинизма — или, как называют эту область после внедрения в нее генетической теории, «современного синтеза».
По словам Ридли, до Докинза многие влиятельные теоретики эволюции полагали, что пчелы и птицы рискуют жизнью ради сохранения своего биологического вида — не сознательно, конечно, а инстинктивно. На поверку этот подход лишен смысла: биологический вид — условность нашей классификации и в любом случае конечен во времени, никакие пчелы не в состоянии оперировать этим понятием, даже с помощью инстинкта. Докинз перенес центр тяжести на сам генетический код, который, по его мнению, является главным и единственным объектом и мотором эволюции, тогда как конкретные организмы — всего лишь носители этого кода, приспособленные естественным отбором для тех или иных природных условий и подлежащие замене с изменением этих условий. Докинз обратил наше внимание на то, что большая часть ДНК не имеет никакого отношения к построению и функционированию организма-носителя, ее можно рассматривать лишь как цель, а не как инструмент реализации наших индивидуальных или видовых интересов.
Это прозрение опиралось на идеи ведущих специалистов по эволюции, один из которых, Джон Мейнард Смит, посвятил книге вскоре после ее выхода документальную телепередачу. Поразительнее всего в интерпретации Докинза то, что она была одновременно и в максимально доходчивой форме предложена вниманию как научного сообщества, так и самой широкой публики. Для сравнения можно вспомнить знаменитую серию статей Альберта Эйнштейна 1904 года — они обратили на себя внимание лишь сравнительно узкой научной общественности, и, хотя математика, на языке которой они написаны, не столь уж сложна, социальный слой, полагающий себя образованным, был и остается в основной своей массе математически невежественным и даже имеет склонность этим невежеством кичиться. Идеи Эйнштейна по сей день остаются для подавляющего большинства чем-то эзотерическим. Идея Докинза не была сопряжена с подобными препятствиями — она понятна каждому, кто согласится ее понять. И, однако, ее импликации не менее головокружительны, чем у открытий Эйнштейна, — может быть, даже более, потому что касаются нас непосредственно.
Ридли дает книге Докинза феноменально высокую оценку, ставя ее в один ряд с «Происхождением видов» Чарльза Дарвина. Кому-то это может показаться гиперболой, но лично я пошел бы дальше и сравнил бы ее с гелиоцентрической гипотезой Коперника. В истории науки существует понятие «революции Коперника», то есть постепенного вытеснения человека с центральной позиции во вселенной, которую он узурпировал. Сам Коперник не отважился опубликовать свой труд при жизни, резонно опасаясь репрессий со стороны церкви, и дело тут вовсе не в том, что там и вокруг чего вращается, а в понижении богоподобного человечества в ранге, в его выпроваживании из центра на орбиту. Книга Дарвина стала следующим ударом по той же мишени: с позиции царя зверей человек был низведен в положение всего лишь еще одного из этих зверей. Реакция церкви была предсказуемой, хотя она уже не имела полномочий устраивать барбекю из отступников.
Дальше, казалось бы, идти некуда, но Докинзу это удалось. Он показал, что весь животный и растительный мир — всего лишь леса вокруг основного объекта строительства, каковым является генетический код. Если и возможен более сильный удар по нашему коллективному самомнению, то у меня лично на него не хватает воображения.
Среди сравнительно широкой публики Докинз известен, однако, не как автор этой смелой научной интерпретации, а в первую очередь как один из так называемых новых атеистов, на агрессивность которых сетуют не только приверженцы религий, но также люди, полагающие себя безбожниками и в то же время призывающие к уживчивости с верующими. Они считают, что в религии есть своя польза, что наука слишком широко простирает свои руки и что она некомпетентна в сфере так называемых вечных вопросов, с которыми религия управляется лучше. Это мнение восходит к идее, высказанной в свое время другим популяризатором теории эволюции, Стивеном Джеем Гулдом, согласно которой наука и религия представляют собой «непересекающиеся магистерии» и не вправе комментировать друг друга. Оставим на минуту в стороне тот факт, что религии никогда не следовали этому принципу и поэтому требовать от науки невмешательства никак не могут — тем более что наука никогда не прибегала к аргументам вроде дыбы или аутодафе. Проблема в том, что для Докинза согласиться на условия Гулда — значит поступиться краеугольным принципом Коперника, который он развил до логического предела.
Попробуем понять, в каком смысле такой взаимный нейтралитет можно считать возможным. Фундаменталистские конфессии большинства религий по-прежнему отказывают науке в доступе к истине. Те же, которые как бы идут на уступки, при этом передергивают колоду: так, Ватикан уже довольно давно признал теорию эволюции, но комментирует ее как свидетельство бесконечной мудрости творца. Между тем если оставаться на стороне фактов, творца, похоже, интересует исключительно судьба генетического кода, а мы сами — не только не венец творения, но всего лишь вспомогательный механизм, варианты которого эволюция отбрасывает один за другим по мере истечения срока годности. Тут впору приходить в отчаяние, а не восхвалять мудрость.
Но коль скоро отчаяние, то кому и утешать, как не религии? У науки орудия утешения полностью отсутствуют, она в этом смысле беспощадна. Тут я могу лишь вспомнить, что вырос в стране, где больных с летальным диагнозом почти никогда о нем не извещали. Вспоминаю конкретно соседа по лестничной клетке, который вплоть до самой смерти был уверен, что у него просто осложнение от простуды. У меня его судьба до сих пор вызывает оторопь, и я полагаю, что каждый из нас имеет право знать собственный срок годности, не питая на этот счет никаких иллюзий.
Конфликт в любом случае неизбежен. Прозрение Докинза лишний раз подчеркивает необходимость сознательного контроля над эволюцией, коль скоро мы играем в ней вспомогательную роль, потому что в один прекрасный день она может просто отбросить нас, как ракета отгоревшую ступень. Но такой контроль, подразумевающий в первую очередь корректировку кода, — сущая анафема для религии, которая читает этот код как священное и неприкасаемое предписание свыше. Любой мирный договор, который может быть заключен в этих условиях, будет выглядеть как капитуляция.
Ричард Докинз исходит из того, что иллюзии, навеваемые религией, вынуждают нас планировать собственную жизнь, полностью игнорируя ее реальное устройство. Справедливо или нет, но он воспринимает себя как одного из немногих зрячих в стане слепых — слепых не в силу какого-либо увечья, а добровольно — и поступает логично. Тот факт, что мы не только не занимаем центрального места во вселенной, но еще к тому же служим вспомогательным фактором в процессе, безразличном к нашим нуждам, требует от нас полной мобилизации духовных и творческих ресурсов, чтобы отстаивать свою свободу перед лицом предопределенности, в которой нет ни на грош мудрости, приписываемой творцу.
