Вадим Новиков Зачем экономисты рассказы­вают истории?

Еще через два года на той же самой площади Ленина в том же самом Горно-Алтайске появилась Федеральная антимонопольная служба. ФАС заинтересовалась, почему у двух предпринимателей цена за прыжки на батуте одна и та же. Предпринимателям пришлось писать объяснительную, которая ведомство не удовлетворила. Таким образом появилось антимонопольное дело, штраф и дальнейшее судебное разбирательство. Все эти события оставили Автономову в недоумении: «Неужели у антимонопольной службы нет более важных дел?»
Эта история оказалась намного более важной для последовавших за этим событий, чем все, что написал я и мои коллеги-экономисты за долгие годы работы. История, описанная журналисткой, стала поводом для разработки законопроекта, который, кстати, уже в одном чтении принят в Государственной думе. Законопроект освобождает малый бизнес от преследований антимонопольной службы. Итак, простая история, рассказанная человеческим языком, может изменить жизни людей. Это сильный двигатель общественных перемен, и поэтому так важно заботиться о том, чтобы эти перемены были правильными, чтобы жизнь при помощи историй менялась в правильном направлении.
Задача этой лекции и следующих лекций — показать, а что же такое «хорошая история», какого рода истории могут сделать жизнь лучше. При всех оговорках, простой, человеческий, риторический, житейский факт состоит в том, что экономисты рассказывают истории про экономику, в этом смысле являются историками и рассказчиками.
Вообще, что такое история? Понятно, что бывают сложные длинные истории, написанные профессионалами, но точно так же мы иногда рассказываем нечто короткое. Вот короткий простой пример истории, которую каждый из нас, наверное, выучил в школе. Маленький мальчик на лифте катался, все хорошо, только трос оборвался, бедная мама в груде костей… Дальше следуют некоторые другие рассуждения, что же там происходит. Какие ингредиенты мы видим в этой простой истории? Итак, у нас есть какое-то начальное положение вещей, где все в порядке: мальчик целый, он катается на лифте. Следующий шаг: происходит некое важное фокусирующее событие, которое меняет прежний ход вещей, нам сообщают об этом событии. И, наконец, в истории должна быть концовка – это некая необратимая перемена, изменение состояния. В начале истории мы видим мальчика, в конце этой истории мы видим груду костей. И дальше в стишках еще раскрывается характер мамы. Так или иначе, рассказы про последовательности событий, про перемены, про то, как что-то изменило нечто предшествующее, изменило необратимо, – делают все. И, конечно же, делают ученые, даже если не в полной мере отдают себе в этом отчет.
Два основных инструмента рассуждения любого ученого – это метафора и история. С метафорами знакомы все – это то, что экономисты и другие ученые более возвышенно описывают словом «модель». Экономист берет доску, говорит: «Давайте я вам сейчас проясню, что произошло с ценами на гречку в прошлом году». И рисует четыре линии: оси, как обычно рисуют на уроках математики, типа оси x-y, нарисовали две черты, говорит: «Вот, смотрите, вот это спрос, это предложение». Делая это упражнение, экономист пользуется понятной всем штукой – это метафора. Он утверждает, что в жизни, в магазинах происходит что-то похожее на эти четыре линии. Что вся человеческая жизнь, вся совокупность сделок, все разнообразие гречки как-то может быть сведено к этой подсказке.
Второй способ объяснения, который доступен экономисту или другому ученому, – это история. Ты рассказываешь про нынешнее положение вещей, как-то обращаясь к тому, что было до этого. Разного рода науки тяготеют либо к одному, либо к другому способу объяснений. Физика, например, делает относительно большую ставку на модели, тогда как биология с рассуждениями про эволюцию тяготеет к исторической подаче материала. Как объяснить, что у животного орган находится на том или ином месте или вовсе отсутствует? Почему есть рыбы с глазами, а есть без глаз? Биолог говорит: «Позвольте, я вам сейчас все расскажу. Сначала рыба была с глазами, потом оказалось, что те рыбы, у которых были глаза, в конкретных условиях не выживали, а больше шансов выжить было у тех рыб, которые не тратились на это не нужное для них приспособление».
Итак, экономисты рассказывают истории в разных жанрах, часто даже не осознавая этого. Есть, например, научная фантастика. Большинство теоретической литературы как раз в этом жанре: экономист, пренебрегая законами реальности, что-то упрощая, делая совершенно нереальные предположения о людях, о мире, описывает, что может произойти.

Другой традиционный экономический жанр – это детектив. Происходит нечто. Непонятно, отчего же именно это происходит, кто виновник, как объяснить мотивы действующих лиц – и экономист бросается в эти объяснения. Другой, очень распространенный жанр экономической литературы – это комедия. Комедии экономисты рассказывают, например, обучая студентов экономике на первых курсах. Сюжет комедии обычно довольно однообразен: некто, кто не знает про экономику, предпринимает какие-то действия, чаще всего это может быть политик, который вводит какое-то регулирование, и попадает в самые смешные нелепые ситуации, не получая того, на что он надеялся. А мы всей аудиторией получаем возможность над этим незадачливым человеком посмеяться.
Разумеется, жанров несколько больше, чем те, что я перечислил, но моя задача – прояснить саму мысль. В чем главная особенность экономиста, когда он рассказывает истории? В экономической науке сослагательное наклонение является главным способом мышления. Когда экономист объясняет или оценивает действия человека, он сравнивает то, что произошло, с тем, что всего лишь могло произойти.
И вот ключевой урок экономики. В 1850 году французский экономист Фредерик Бастиа написал эссе «Что видно и чего не видно». Итак, маленький французский городок, дети играют в футбол, и вдруг мяч залетает в окно магазина. Владелец магазина расстраивается. Люди в городке собираются, начинают обсуждать это происшествие. И, в конце концов, находится человек, который соображает, что не все так просто – нет худа без добра. И они начинают фантазировать, представлять, как теперь экономика городка поднимется от того, что сделали детки. Итак, владелец магазина ставит стекло, отдает деньги стекольщику. Стекольщик, в свою очередь, рассчитывается со своими поставщиками, а те со своими. Деньги наполняют экономику города, и город становится богаче. Для экономиста эта история абсолютно недостаточна и абсолютно неправдива. Экономист говорит, что, когда мы оцениваем происшествие, мы всегда должны посмотреть – теперь уже используем слова Бастиа – не только на то, что видно, не только на то, что, действительно, происходило, но должны задуматься, представить, построить дальнейший ход событий, представить, что могло произойти вместо этого. А произошло бы вот что: если бы стекло не было разбито, владельцу магазина не пришлось бы чинить это стекло, но эти деньги он мог бы потратить на что-то другое – на книжку, или на новые туфли, или на что-то еще. И мы видим, что здесь воспроизвелась бы вся та счастливая цепочка рассуждений, какая была в истории процветания городка за счет разбитых стекол. И вот теперь, сравнив эти две истории, мы видим, что не так в этом рассуждении. Оказывается, что вот эти растекающиеся, расплывающиеся волны есть и в том и в другом случае – и от покупки туфель, и от покупки стекла. Но, по крайней мере, для одного человека в городке есть разница между этими историями. В одной истории у него есть только стекло, а в другой истории у него есть стекло и туфли.
Итак, в этой истории можно выделить пару важных уроков. Первое: мы смотрим не только на то, что видно, но всегда пытаемся посмотреть, представить, пофантазировать насчет того, что могло бы произойти. Второй вывод: люди выбирают, понимая, что есть различные пути развития событий. Мы должны представить, в чем состоит этот выбор, мы должны представить, что мог бы еще сделать владелец магазина, окажись ситуация несколько другой. Эта история вымышленная, но довольно говорящая. Это архетипическая история, которая воспроизводится очень часто в разговорах, например, про государственные траты на что-то: что мы возьмем деньги у налогоплательщиков, вложим во что-то, и будет вот этот так называемый мультипликативный эффект. История про подъем государства при помощи мультипликативного эффекта – это история разбитого стекла. История про то, что немцам было очень легко создавать современную промышленность именно из-за того, что ее уничтожили бомбардировщиками и другими военными средствами, — это та же самая история разбитого стекла. История о том, что разрушение якобы может принести пользу.
Перейдем к истории о том, что, действительно, прошло. Обкатаем этот прием, который мы получили и освоили, на крупных, очень важных исторических событиях. Крупным, очень важным историческим событием, например, является история появления железных дорог. Когда в США впервые появились железные дороги, в них никто не верил. Ну, во-первых, искры. Паровоз мчится сквозь поля, поджигает посевы. Кроме того, и это важная проблема, паровозы ездили слишком быстро – 20-30 миль в час. При такой скорости, утверждали критики, это крайне опасно для самих железнодорожных составов, для грузов, которые в них находятся, и для связанных с железнодорожным делом людей. Прошло значительное время до того момента, когда в середине 40-х годов железные дороги начали выглядеть убедительно. Хотя железнодорожные перевозки все еще составляли не такую уж большую часть общих перевозок, люди мечтали о том, чтобы их стало больше. Прошло еще несколько десятилетий и где-то в 67 году и позже, уже видно, что тон окончательно меняется: начинают говорить, что железные дороги – это самый впечатляющий двигатель социальной революции. Именно тогда установился новый взгляд на железные дороги: железные дороги – это ключ к процветанию, на железных дорога перевозится значительная часть наших грузов, железные дороги нас кормят, соответственно, не будь железных дорог, страна была бы совсем в другом, очевидно, в очень плачевном положении.
Экономист Роберт Фогель в классической работе «Железные дороги и экономический рост» решил подойти к теме так, как это принято у экономистов. Роберт Фогель сказал, что, когда нам объясняют, почему железные дороги так важны, обращаются к тому, что видно – к тому, что они перевозят так много. Наличие железных дорог неотъемлемо для нашей экономики именно потому, что так велик объем перевозок. Но он говорит, что все те, кто были до него, неправильно понимали суть проблемы – что именно означает быть важным и неотъемлемым. Утверждение о важности и неотъемлемости, писал Фогель, это утверждение не о железных дорогах, а обо всем на свете, кроме железных дорог. Сказать, что нечто является неотъемлемым, означает сказать, что у людей не было другого выбора. Сказать, что нечто неотъемлемо, означает утверждать, что замены были существенно хуже. Здесь Роберт Фогель начинает знакомое нам упражнение – он начинает строить экономику, фантастическую экономику, контрфактическую экономику – то есть никогда не существовавшую экономику – Америки, но такой, где железные дороги так и не появились. Гладя на то, сколько грузов и откуда перевозилось, Роберт Фогель начал подручными средствами транспорта перевозить эти грузы из найденных точек А в точки В, вычислять стоимость этих грузов, параллельно делая поправки на некоторые естественные возможности, очевидные экономически оправданные возможности расширения путей речного сообщения, ну, и, конечно же, использования для перевозок лошадиной силы, и обнаружил то, о чем доселе никто не догадывался. Оказывается, когда мы сравниваем то, что было и то, чего не было, мы можем, как и в предыдущей истории, найти неожиданные выводы. Оказалось, что железные дороги были вовсе не так уж важны. Вклад железных дорог в американское благосостояние составлял не так-то много — несколько процентов ВВП. Это означает, что вы выдергиваете из Америки железные дороги, и жизнь откатывается на условный год назад. Потому что несколько процентов ВВП в типичной здоровой стране – это и есть обычный среднегодовой темп роста.
Доля транспорта в американском ВВП тогда составляла примерно 10%. Не все грузы перевозились железными дорогами, следовательно, на них приходилась еще меньшая часть — примерно половина. То есть там 10%, вторая цифра у нас, получается, 50%. И, кроме того, на железных дорогах перевозка получалась в среднем в два раза дешевле. В два раза дешевле – это вроде бы фантастическая величина, это что-то, что меняет дело. Но после того как несколько величин начинают перемножаться друг с другом, мы получаем что-то другое: 0,1 мы умножаем на 0,5 (те самые 50% железнодорожных перевозок), после этого еще раз умножаем на 0,5 (или, что то же самое, делим на 2) – и получаем 2,5% ВВП. Не так-то уж и много. Что мне сейчас хотелось бы, наверное, подчеркнуть, так это то, что история выкладки Роберта Фогеля – это совершенно типичная вещь. Мы берем вроде бы значительный эпизод человеческой истории, но оказывается, что даже очень значительные вещи, как правило, не имеют слишком большого влияния.
Каждый раз, когда экономисты делают предупреждения политикам, — в популярных газетах это всегда представляется так: если цены вырастут – значит, уже завтра люди увидят то ли пустые полки, то ли в два раза выросшие цены — на самом деле скорее всего, произойдут мелкие недраматические изменения. Среди разных причин того, почему это происходит, есть и та причина, к которой я возвращаюсь от истории к истории. Это потому что у людей есть выбор. Потому что они могут приспосабливаться, и, если жизнь потекла в одно русло, а не в другое, скорее всего, люди найдут способ привести себя в порядок.
Другая история. Теперь сфера авиабезопасности. До этого мы говорили про другие материи – про проценты ВВП. Авиабезопасность и безопасность вообще – это та сфера, где на кону человеческие жизни. Один из таких важных элементов экономической дискуссии США был такой – эта мера обсуждалась долгое время – заставить родителей покупать для детей в самолете отдельное кресло. То есть вместо того, чтобы дети сидели на руках у родителей, лучше, если ребенок будет сидеть отдельно, у него будет свой ремень, и так он будет в большей безопасности. Мы вводим меру, государство говорит: «Нет, нельзя сидеть у родителей!», и ребенок тогда садится рядом в условиях большей опасности. Политик рассказывает историю. И эта история заканчивается ровно в этой точке: дети сели рядом с родителями.
Ни один экономист этим объяснением удовлетвориться не может. У него сразу загорается лампочка, и он кричит: «Это не конец!». И показывает следующее: «Вот смотрите, эта мера, которую вы предлагаете, означает конец бесплатных поездок для детей. Если семейные поездки станут дороже, так как у людей есть выбор, значит, кто-то сядет на автомобиль, а автомобиль, более опасен, чем самолет. Итак, появляются люди, которые пересаживаются из безопасного относительно самолета в опасный относительно автомобиль». Только сравнив вот это прежнее состояние дел и новое – с большим количеством перевозок в автомобиле – экономист удовлетворится и скажет, вот, хорошая мера.
К чему пришли экономисты, которые занимались этим делом. Оказалось, что с одной стороны, если мы ставим эти детские кресла, получается сберечь примерно половину детской жизни в год, или одна детская жизнь за два года для ровного счета. С другой стороны, нужно теперь проследить историю родителей, которые пересаживаются в автомобили. Итак, это плюс 1600 аварий в год, из этих 1600 аварий 175 аварий, которые заканчиваются теми или иными травмами. И кроме 175 травм мы получаем 5 дополнительных смертей, хотя нужно оговориться, 5 дополнительных смертей – это не обязательно смертей детских, а смертей в принципе. Вот этот более полный рассказ позволяет представить теперь более полную картину событий. История не закончилась на том, что произошло в самолете. Мы берем более крупный план, помним, что у людей есть выбор, и, наконец, получается картинка происшествия. То, что я вам рассказал, если бы речь шла про вещи менее серьезные, чем катастрофы и смерти, могло бы исполняться в комическом ключе. Можно было бы посмеяться над ошибками государства, над ошибками политиков, которые пренебрегают тем, как люди реагируют на их замыслы, на их добрые замыслы. Но здесь, конечно, нет никакого повода для улыбки. Здесь отдается должное добрым намерениям, но все же показывается, что и добрые намерения не всегда приводят к тому, что хотелось бы.
Следующий, и один из типичных экономических жанров, — это детектив. В статье двух экономистов Кеннета Элзинга и Уильяма Брейта «Экономика как детектив» спрашивается: в чем сходство экономиста и детектива? В том, что и тот и другой погружаются в человеческие мотивы, пытаясь понять, что произошло, когда видят какие-то таинственные события. Человек, который ведет себя странно, становится нашим подозреваемым. Раз он ведет себя странно, раз он ведет себя, с нашей точки зрения, не вполне разумно, не вполне рационально, значит, мы что-то про него не знаем. Либо мы что-то не знаем про его цели, про то, чего он хочет. Либо мы что-то не знаем про то, что он может, — преувеличиваем или преуменьшаем его возможности. И распутав это, экономист, в конце концов, успокаивается. Потому что для экономиста главное – найти объяснение поступков в каких-то здравых мотивах. Объяснение через неразумное для экономиста является столь же запрещенным приемом, как в детективе объяснение через сверхъестественное. Все, что происходит, должно иметь какое-то простое, отсылающее к разуму объяснение, не прибегая к помощи чудес. Надо сказать, что эти Элзинг и Брейт – кроме того, что они являются супер-успешными известными экономистами, являются и успешными авторами детективов. Они выпустили книжку под псевдонимом Маршалл Джевонс, отсылая тем самым к двум очень известным экономистам прошлого. Первая книжка оказалась коммерчески успешной. Экономисты с удовлетворением говорили, что нет большего счастья, чем увидеть свои труды в самолете в мягкой обложке. После этого к ним обратились издательства с просьбой написать еще. Я вас познакомлю с одной из таких простеньких детективных историй, к которой подступались с разных сторон многие экономисты.
Кто думает, что в кинотеатрах попкорн дорогой? 80-90% из вас считают, что попкорн в кинотеатре дорогой. Теперь давайте подумаем, а почему так? Почему в магазине дешево, а в кинотеатре дорого?

Из зала: Альтернативы нет.

Новиков: Собственно, это одно из ожидаемых объяснений и то, что экономист использует в качестве стартовой точки: альтернативы нет. Вы пришли в кинотеатр, у вас нет другого выбора. Если даже это не монополизм в том смысле, как это рисуется в антимонопольных законах, тем не менее, предполагается, что у кинотеатра есть какая-то по отношению к вам высокая переговорная сила. Экономист, пользуясь теми же самыми приемами, про которые мы говорили, начинает использовать фантазию. Если за какую-то сущую безделицу можно взять много денег, давайте в целях простоты представим что-нибудь такое. Итак, мы уже захвачены кинотеатром, выбора нет, значит, можно взять что-то еще. Например, можно брать отдельно плату за вход в кинозал и отдельно плату за наличие двух полушарий в мозге. У кого два полушария в мозге? Так, для справки, сейчас я пытаюсь это оценить опять, ну, как минимум у 70%. Может быть, побольше. На самом деле, вот эта гипотетическая плата про наличие двух полушарий в мозге – это примерно та же самая идея, что стоит за объяснением, что раз вас уже захватили, теперь можно брать ни за что любые деньги. Просто выполнена в несколько преувеличенных пропорциях. Что говорят экономисты? Итак, вот сначала, допустим, наш кинотеатр-монополист подумал, нашел наилучшую для себя плату за входной билет, устанавливает эту плату, а дальше ему кто-то подсказывает, а может быть, он прочитал книжку, может быть, он посмотрел мою лекцию –действительно, неплохая идея, они же все равно мои. Они сейчас мне платят 500 рублей, я возьму еще плату за наличие двух полушарий в мозге, смогу получить больше – целых 600. Экономист говорит: «Нет, так дело не пойдет». То есть, как бы захвачен ни был человек, ему не очень важно, из чего состоит счет. Если учитывать, что зрители были готовы заплатить 500 рублей – вы можете как угодно раскидывать плату между составляющими: 500 за билет – 0 за мозг, 400 за билет – 100 за мозг. Это совершенно не важно. Вы можете раскладывать плату, но ничего таким образом вы получить не можете. Но в чем же тогда дело? Если люди делают что-то, что выглядит бессмысленным, если предлагаемые обычно мотивы смотрятся совершенно неубедительно, значит, нужно найти новые мотивы.
Если виновник не монополизм, то кто же виноват? Экономисты нашли несколько объяснений этой ситуации. Первое: экономисты Стивен Ландсбург или Дэвид Фридман, говорят, что дело в том, что люди разные, и склонность шиковать больше проявляется у состоятельных людей. Готовность покупать попкорн, является подсказкой для продавца, – с каким человеком вы имеете дело. Вы можете просто дать людям два предложения и тот, кто готов переплатить, переплатит. Это та же самая история, что и с часто выдаваемыми купонами или дисконтными картами. Дисконтная карта – это простой способ брать с каждого человека, столько, сколько он хочет заплатить.
Объяснение второе, спорящее с другой идеей – про перекладывание из кармана в карман. Когда я вам говорил – вот плата за вход, вот плата за мозг – все это выглядело абсолютно бессмысленным упражнением, которое никто не стал бы делать, потому что так или иначе это 500 рублей в твоей кармане. И нет смысла делать что-то сложное, если то же самое можно сделать легко – просто взять плату за вход и не придумывать никаких сложностей. Ричард Маккензи в книге «Почему попкорн в кинотеатрах так дорог?» показывает еще одну важную линию рассуждения, которая объясняет, как устроены отношения между владельцами кинотеатра и теми людьми, которые владеют правами на фильмы. Плата за фильм вычисляется как процент от кассовых соборов – от того, что было получено за продажу билетов. Таким образом, по крайней мере, одно предположение в другом рассуждении неверно – это не всего лишь перекладывание из кармана в карман. Это способ. Мы исходим из того, что люди все равно платят просто за проведенный вечер, готовность платить зависит только от того, как они ценят этот вечер. Но владельцу кинотеатра совершенно не все равно, в какое из двух приемных окошек – в то, где касса, или в то, где бар, пойдут деньги. Если вы кладете деньги в то окошко, где касса, в США, по крайней мере, скорее всего не менее 70% отправится владельцам прав на фильм. Ну а что касается попкорна, то пропорции другие, хотя, надо понимать, что и эта деятельность тоже связана с определенными издержками.
Итак, подведя итоги нескольким историям, которые я рассказал, хочу привлечь ваше внимание к выводу: у людей есть выбор, а когда экономист дает советы, он всегда держит в голове, что у вас или у кого-то другого есть какие-то другие возможности, что, принимая решение, вам нужно сравнить то, что вы собираетесь сделать и то хорошее, что вы собираетесь получить, с тем, что могло быть получено какими-то другими средствами. Иногда мы недооцениваем потерянное. И то же самое происходит тогда, когда экономист дает советы политикам. Таким образом, главный урок экономики состоит в этом: люди выбирают, мы должны смотреть и на то, что произошло, и на то, что всего лишь могло произойти.
Над соотношением историй и выводов из них люди думали довольно давно. Мы можем найти кое-какие подсказки даже у Аристотеля. Слова Аристотеля, на самом деле, глубоко созвучны тому, как думают экономисты и как я советую думать: «Задача поэта — говорить не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, следовательно, о возможном — по вероятности или по необходимости. Историк и поэт отличаются друг от друга не тем, что один пользуется размерами, а другой нет: можно было бы переложить в стихи сочинения Геродота, и, тем не менее, они были бы историей — как с метром, так и без метра, но они различаются тем, что первый говорит о действительно случившемся, а второй о том, что могло случиться». Поэтому – и тут Аристотель делает совершенно, наверное, нетрадиционный для современного уха ход. Он говорит: «Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории: поэзия говорит об общем, тогда как история — о единичном». Какова же роль экономиста здесь? Экономист, с моей точки зрения, это тот, кого Аристотель назвал бы поэтом. Экономист, отталкиваясь от действительных, от происшедших событий, имеет возможность превратить историю в нечто большее, в выводы об общих законах, общих обстоятельствах человеческого существования. И сделать это – превратить историю в нечто большее, превратить историю в то, что может давать уроки для будущего, и есть задача курса, который мы сегодня с вами начинаем. Спасибо за терпение, за внимание, и я готов продолжить теперь общение в более неформальном ключе.

Из зала: Вы рассказывали истории из экономической практики международного опыта. Хотелось бы услышать ваше мнение относительно практики в России. Была ли какая-нибудь история, которая опровергла международный опыт?

Новиков: Вы сегодня познакомились как минимум с одной историей, которая опровергла международный опыт. Это история про батуты. Конечно же, нужно понимать, нужно сделать оговорку – может ли вообще какая-нибудь история, а история есть опыт, — опровергнуть опыт? Конечно нет. Если я попробовал эклер, и вы попробовали эклер, я сказал, что вкусно, вы сказали, что невкусно, это не означает, что мой опыт как-то опроверг ваш опыт. Все, что можно увидеть из этого диалога, что, оказывается, бывает по-разному, что кому-то нравится эклер, а кому-то нет. То есть опыт, скорее, дополняет опыт. Но в более общем ключе эта идея о богатстве опыта кое-что для нас добавляет. Вот какая будет история, если бы мы рассказывали антимонопольные законы США? Основная история – американское правительство против большой нефтяной компании Standard Oil. Ну и дальше покатилось, и дальше они как бы борются с каким-то крупным бизнесом. Нет, оказывается, что при помощи антимонопольных законов можно бороться и с малым бизнесом тоже. И это позволяет задать дальше следующий вопрос – а что в действительности преобладает? Что преобладает в России, что преобладает в США? Мы, по крайней мере, получили более разнообразные впечатления. Мы понимаем, что, оказывается, история не всегда течет по одному и тому же руслу.

Из зала: Насколько, исходя из той истории с журналисткой, российские экономисты умеют рассказывать истории и насколько их слушают народ либо политики?

Новиков: Это такой вопрос, на который мне не в полной мере обязательно отвечать, потому что в течение следующих восьми недель у вас будет возможность составить самостоятельное суждение о том, насколько экономисты умеют рассказывать истории. Экономисты по своей подготовке учатся делать что-то другое в первую очередь, чем рассказывать истории. И, наверное, экономисты учатся рассказывать истории, убедительные истории, последовательности событий, но учатся делать это, держа в голове собственную экономическую аудиторию, исходя из того, что именно для экономистов и для коллег считается убедительным. И то, что убедительно для одних, то, что убедительно, в том числе, для людей, которые хорошо чувствуют особенности, какие-то конвенции этих экономических жанров, окажется неубедительным для других. Модель, которая закладывается в рассуждение, как и в любом фантастическом произведении, по существу нереалистична. Экономисты считают даже такие модели поучительными, способными делать выводы, хотя обычный человек скажет, что нет, это вообще не похоже на реальность, я отказываюсь в этих четырех линиях признавать российский рынок гречки. И то, что прекрасно срабатывало в профессиональной аудитории, или в аудитории студентов первого курса, оказывается очень неубедительной историей на публике. Так что у ответа есть две части: во-первых, сами оцените, а во-вторых, да, экономистам далеко не всегда легко убедить людей в том, в чем убеждены мы сами.

Из зала: Как экономист вы исходите из допущения, что прошлое имеет какую-то ценность и что в будущем опыт прошлого будет как-то важен. Нет ли в этом заблуждения? Ну, и другой вопрос: поскольку мы начали говорить об антимонопольном регулировании, интересует вопрос, как в газотранспортной системе, например, будет решаться вопрос, как вы оцениваете дальнейшие перспективы развития ситуации в этой отрасли?

Новиков: Действительно, я считаю, что прошлое определенным образом полезно для будущего. Понятно ведь, что истории нередко бывают интересны сами по себе, люди любопытны, это удовлетворяет иногда такое чисто эстетическое или другое любопытство. Но помимо этого любопытства есть, конечно, и некоторое более практическое измерение. Американский экономист австрийского происхождения Людвиг фон Мизес в работе «Теория и история» говорит, что опыт предыдущего существования заложен у нас в ДНК. Но в отличие от этого, культурный опыт, идеи, которые формировали цивилизацию, ошибки, с которыми люди сталкивались, попытки, стремления и так далее – все это, надлежит приобрести различными средствами. Он говорит следующее: «История оглядывается назад в прошлое, но преподносимые ей уроки касаются будущих событий, она не учит праздной пассивности, она побуждает человека превзойти достижения предыдущих поколений». Вот это «превзойти достижения предыдущих поколений» напоминает нам ньютоновский рассказ про гигантов, на плечах у которых он стоял и поэтому стал выше, чем они. Вот то же самое, с моей точки зрения, приносит изучение истории.
Про газотранспортную систему. Вы хотите узнать, что, скорее всего, будет, или что следует с этим сделать?

Из зала: Как в дальнейшем будет решаться этот вопрос, и почему в принципе антимонопольная служба до этого не поднимала его, не говорила о том, что необходимо, может быть, диверсифицировать как-то эту отрасль и все-таки снизить барьеры входа туда?

Новиков: Антимонопольная служба сейчас подняла этот вопрос, прежде всего, в связи с последним существенным расширением сферы полномочий, когда антимонопольная служба стала регулятором не только компаний в условно свободном секторе, но и в строго регулируемом секторе естественных монополий, то есть в секторе, где регулируются цены и многие другие условия, в том числе условия доступа. Почему? Я думаю, потому что она пришла к выводу, что структурное разделение компаний упростит определенным образом ее работу. Вместо занятий таким микроменеджментом, тщательной проверкой того, не подсуживает ли себе «Газпром» в роли хозяйствующего субъекта и продавца газа при его транспортировке, не подсуживает ли он в роли транспортировщика себе же самому в роли продавца. Вот такого рода структурные меры, более просты в администрировании. Я думаю, это то, из чего исходила ФАС. Если же говорить более широко, я признаюсь, я не являюсь специалистом конкретно по газовой сфере, просто скажу, что опыт такого рода разделения в других сферах не всегда давал однозначные результаты, потому что, совмещение нескольких стадий создания ценностей в одном хозяйствующем субъекте имеет кроме возможных отрицательных сторон и полезные.
В заключение хочу сказать, если твоей задачей является именно изменение хода событий, влияние, ты должен пользоваться полным инструментом средств риторики, среди которых есть и история. Если вы хотите убеждать, вы должны пользоваться накопленными средствами.
Вообще, для меня это очень интересная тема, и вот почему. Многие люди сейчас говорят, что вот у нас такая экономика-информация, информационная экономика. А это ведь совершенно неправда. Экономисты всегда в первую очередь думают про редкость вещей. Действительно, нас окружает множество информации, но наличие этой информации как раз показывает, что она не обладает большой ценностью, что информация, по мере того, как ее становится больше, становится по своим качествам, по готовности людей платить за нее, ценить ее, все больше и больше похожа на воздух, за который мы, если он не обладает какими-то исключительными качествами, платить не готовы. На самом деле, мы живем не в экономике информации, а в экономике внимания. По мере того, как информации становится все больше, внимание становится все более дефицитным ресурсом.

Из зала: У меня вопрос касаемо вашей первой истории про батуты. Это произошло в 2006 или 2007 году, а законопроект был принят в 2015 году. Почему должно пройти 8 лет? Насколько сильно изменится ваш законопроект в чтении, поскольку законопроекты, которые касаются малого бизнеса, очень деформируются по выходу?

Новиков: В ответе будет две части. Первая – все-таки прошло меньше лет. В 2007 году появилась Евгения, в 2009 появился Иван, еще прошло 2 года, появилась антимонопольная служба, дальше понадобились люди, здесь, так уж вышло, что это был я, кто нашел эту историю, дальше нашли журналисты, которые писали, но это все равно все вместе заняло еще два года. Но это, на самом деле, не так уж много: всего лишь два года от обнаружения проблемы до чего-то похожего на решение. Чего-то похожего на решение, потому что это прежде всего законопроект. Проблема законопроекта, если честно, это то, что он даже ту проблему, которую взялся решить, в полной мере не решает. То есть это законопроект с разного рода дырками. Но во всех этих дырках, проблемах и маленькой скорости, мне кажется, очень важно, когда мы говорим про государство, подчеркнуть положительную сторону дела. Я, в отличие от вот этих горожан, которые обсуждают разбитое стекло, не так люблю говорить эту фразу «нет худа без добра», на самом деле, в жизни желательно, чтобы была определенность, давать некую оценку по сумме. Но государственный маховик поворачивается медленно. Это хорошо по простой причине – потому что, наоборот, было бы очень плохо, если бы любой человек с любой инициативой мог бы быстро сдвинуть этот маховик, принять или отменить любой закон. Эти сдержки и противовесы сделаны специально для того, чтобы любые общественные изменения были сложны. На самом деле, именно это является секретом, рецептом стабильности.
Наши лекции будут проходить теперь каждый четверг следующие восемь четвергов, в 19.00.