Сама по себе постановка вопроса — порождает ли авторитаризм системную коррупцию, создает ли системная коррупция авторитаризм, или процессы эти независимы — требует определенной тактичности по отношению к российской интеллектуальной среде. Первый вариант выбирается безошибочно, и в кругах иностранных исследователей эта точка зрения весьма распространена. Аксиоматика «авторитаризм порождает коррупцию» позволяет российским оппозиционным кругам обосновать антикоррупционную повестку как единственно работающую: с раздражающими общество следствиями (коррупцией) следует бороться, атакуя истинную причину (авторитаризм).
Нам же из предложенных вариантов приходится все же выбирать самый неудобный для защиты: российский авторитаризм и коррупционная сеть являются не порождениями друг друга, а партнерами и союзниками, причем не стратегическими, а ситуационными. Мы можем говорить о том, что наследие 1990-х подготовило предпосылки для превращения политической власти в России в авторитарную. Тем не менее не кажется верным предположение, что Владимир Путин является ставленником и гарантом благосостояния «олигархических» кругов 1990-х, какие бы определения ни давались для этих кругов. В нашем понимании с 1999 года президент Путин и его довольно мало меняющееся окружение воссоздавали ранее деградировавший постсоветский госаппарат практически без участия уже существовавших в то время коррупционных сетей.
В тот момент, когда восстановление «большого государства» (а точнее, его капитальный ремонт) начало вступать в конфликты с другой частью реальности, в которой располагались не только коррупционеры, но и не коррумпированная часть госаппарата, и бизнес, и отделенное от государства общество, еще не авторитарная в строгом понимании этого термина власть и еще не системная в сравнении с нынешней конструкцией верховая коррупция и ее партнеры в бизнесе заключили нечто вроде перемирия. Этот процесс продолжался в 2003–2005 годах (маркером его было знаменитое и незаслуженно объявленное позже притворным заявление Путина о «равноудалении олигархов»). Эксцессом происходящего было осуждение Михаила Ходорковского, национализация ЮКОСа и эмиграция Владимира Гусинского. Несмотря на это, в 2004–2005 годах развилка на пути к авторитаризму еще, видимо, не была пройдена — хотя авторитарные тренды были отчетливы уже тогда. А вот системная коррупция в ее нынешнем варианте формировалась как устойчивый институт именно в те годы — этот процесс нетрудно было проглядеть, поскольку преследовал он, похоже, самые возвышенные цели.
Столкнувшись после вполне естественных успехов в 2000–2003 годах с первыми неудачами в построении в государственном секторе более или менее современного «большого государства» по чисто европейским лекалам, но авторитарным инструментарием, российская политическая элита именно в эти годы осознала, что у нее есть почти неограниченный человеческий ресурс для этого благородного дела — менеджмент восстанавливающихся после кризиса 1998–1999 годов частных структур. Рекрутинг людей из московских бизнес-гетто во власть был процессом, выглядящим внешне чрезвычайно привлекательно. Корпус единомышленников во власти буквально за пару лет, с 2004 по 2006 годы, изменил внутренний стиль. Где были замшелые деревянные обкомовские панно на стенах, там появились интерактивные панели, многокилометровые протоколы заседаний были вытеснены электронной перепиской с графиками и таблицами.
Одной из задач новорекрутированных во власть была именно что борьба с коррупцией — вернее, с последствиями коррупции старого типа, «приватизации финансовых потоков». И велась она практически бизнес-методами. Так, на глазах автора новым менеджментом «Газпрома» разрушались бизнес-империи, построенные окружением Рэма Вяхирева вокруг крупнейшей госмонополии, и возразить против этого было, в сущности, нечего — коррупция старого типа оставалась коррупцией, новопостроенные структуры отличались от ее плодов как супермаркет от сельпо. То же самое происходило практически во всем госаппарате, госкомпаниях и окологосударственном бизнесе, и это выглядело как победоносное шествие Разума на борьбу с Отсталостью. Отсталость почти не защищалась, ее возражения были смехотворны.
В конце концов, речь шла о важнейших вещах — постсоветская система социального обеспечения, например, в сравнении с предложениями реформ Михаила Зурабова была просто незащищаема, как незащищаема она и сейчас, и «мальчики из McKinsey» с дипломами хороших американских и европейских университетов и опытом работы в транснациональных корпорациях и по сей день смотрятся лучше, чем «управленцы старой школы» родом из российского государства 1990-х, не знающие на поверку ничего и так же ничего на поверку не умеющие. Будем жестоки, сравним по гамбургскому счету знания и умения Бориса Немцова и Аркадия Дворковича: в 2003–2006 годах выбор власти был более чем естественным, не говоря уже о выборе между Алексеем Кудриным и Борисом Березовским.
***
Рассуждения о тех уже весьма отдаленных во времени от нынешних событиях необходимы не только для того, чтобы показать, насколько обманчивы наши воспоминания. Экскурсы в историю в данном случае необходимы для того, чтобы не попадать в ту же ловушку второй раз. Компетентные управленцы в государственном аппарате и развитые управленческие технологии не будут защитой от системной коррупции российского типа, они же, при всей их скрытой симпатии к оппозиционной программе, не могут рассматриваться как люди, которые построят новое государство после распада существующего. Развитие системной коррупции после 2006 года было предопределено именно технологизацией российской власти, ее интересом к росту эффективности госуправления.
Сравнение российского государства с акционерным обществом, в котором исполнительная власть является наемным менеджментом, законодательная — советом директоров, судебная — ревизионной комиссией, а законодательство — корпоративными процедурами, кажется, сейчас служит одним из интеллектуальных оснований ультрапопулярного оппозиционного лозунга о парламентской республике как наилучшем способе государственного устройства. В рамках этой метафоры все выглядит абсолютно логичным и правильным. Действующая политическая власть, менеджмент АО «Россия», нарушает конституционные процедуры управления АО, узурпировав под руководством президента АО власть не в интересах миноритарных акционеров и уменьшая в свою пользу их доходы. Захват власти осуществлен многократными фальсификациями общего собрания акционеров и подделкой протокола заседания совета директоров. Соответственно, лозунг «За честные выборы!» есть призыв к возврату законных полномочий совладельцев АО, а текущий экономический кризис в России — простое следствие нарушения принципов корпоративного управления.
Проблемы начинаются тогда, когда метафоре придается сила реальности. Задача любого акционерного общества, как и вообще хозяйственного общества, — по возможности непрерывный рост стоимости актива для акционеров. Этот рост возможен или через повышение рентабельности АО, или через расширение его доли на рынке. Хорошее акционерное общество в идеале ликвидирует все операции, которые сокращают стоимость актива для всех акционеров, и максимизирует прибыльность всех операций, которые эту стоимость увеличивают.
Чем дурна эта метафора в нынешней ситуации — не тем, что под ликвидацию неприбыльных операций любой желающий с радостью впишет реформу пенсионной системы. Дело в том, что государство и общество — не равны друг другу. Принимая бизнес-логику как основу деятельности государственного аппарата, первое, чем будет занят бизнес-менеджмент в госаппарате, устроенном как АО и управляемом как АО, — экстенсивным развитием, расширением «доли рынка». То есть для начала — сокращать «долю рынка» у той части реальности, которая ранее «государственным делом» не являлась. Повторимся, это то, чем будет занят хороший государственный аппарат, действующий так же, как действует внутри себя Coca-Cola или Google, плохому в этих критериях государственному аппарату экстенсивное расширение обычно просто не под силу.
Стратегией хороших бизнес-менеджеров в современном государстве всегда будет расширение государственного сектора за счет автономно-общественного, увеличение налогового и квазиналогового перераспределения, внешняя экспансия (в нашем случае это Крым, юго-восток Украины, но и Белоруссия) и слияния и поглощения (государственные интеграционные процессы различного вида — от создания зон свободной торговли до политической и прочей международной интеграции секторов, находящихся в сфере госрегулирования и под влиянием перераспределения доходов). Иногда, как в случае с европейской интеграцией, этот процесс будет приветствоваться обществом, иногда — восприниматься настороженно, но общую логику изменить нельзя: честный бизнес поступает именно так.
Проблема только в том, что государство — не бизнес. Природа публичной власти противоположна собственно предпринимательству, это — служба по найму и исполнение внешне установленных процедур. Из этого не следует, что предпринимательство в смысле самореализации невозможно на службе государству, в значительной степени любой политик является предпринимателем, призванным трансформировать госаппарат в соответствии со своими убеждениями. Многие исследователи политических процессов сознательно отделяют «бюрократию» от «политической сферы», используя практически тот же критерий: «бюрократы» — наемные служащие, самореализующиеся в установленных внешне рамках, «политики» — предприниматели, изменяющие эти рамки. В России эти сферы разделить довольно сложно.
Тем не менее внутри самого государственного аппарата в последние годы крайне развито весьма самокритичное отношение к собственным действиям: любая государственная реформа, готовящаяся внутри аппарата, требует не только обоснования и тщательной технологической проработки, но и «политического решения» — в качестве такового, полностью оправдывая определение российского политического строя как автократического, в большинстве случаев выступает решение Владимира Путина и/или Дмитрия Медведева, совмещающего премьерский пост с постом главы правящей партии «Единая Россия». Из этого вполне легко выводится то, что по крайней мере сам по себе государственный аппарат в России не воспринимает себя «политическими предпринимателями» — авторитарный характер власти не позволяет такую самореализацию кому-либо, кроме узкой группы политических руководителей.
***
Теперь продемонстрируем, сколь прекрасно происходящее монтируется на российскую системную коррупцию. Чем более эффективно в бизнес-логике действуют отдельные части государственной машины, тем более успешны и устойчивы «министерские» группы компаний внутри власти. Мало того, при всеобщем принятии в государстве бизнес-логики в госуправлении участие в системной коррупции будет единственным способом реализации некоммерческих целей менеджера. Это вечная жалоба управленцев, рекрутированных в государственный аппарат 10–12 лет назад и по-прежнему сохранивших какие-то цели, которые обычно принято считать политическими: помочь детям, реорганизовать рыбодобывающую отрасль, остановить исчезновение редких видов растений, создать эффективное здравоохранение. Цели достижимы, говорят они, только если ты конкурентоспособен в сравнении с другими группами коррупционеров-предпринимателей.
Путь, в сущности, один: изолироваться от других претендентов на актив, нанять внятную управленческую команду, отрегулировать бизнес-процессы, установить среднесрочный план развития, поменять неэффективный персонал на мотивированный, определить стратегию разделения генерируемой прибыли между персоналом и собой самим. В сущности, к этому моменту клиент для поста Алексея Навального и Фонда борьбы с коррупцией уже полностью и окончательно готов. Нет, исчезновением редких видов растений мы теперь тоже занимаемся, так же, как и детьми, и памятниками садово-паркового искусства. Но ради этого пришлось создать четыре ФГУПа и снести-отреставрировать пару усадеб, на части территории которых строится даже не торгово-развлекательный центр, нет, честный транспортно-пересадочный узел московской кольцевой железной дороги, за которую кто-то у Собянина отдал отличную землю под гостинично-офисный центр на Таганке. Дом в Италии не в счет, да и смешно говорить о доме в Италии, когда строишь гостинично-офисный центр, в который, кстати, твое ведомство потом, может, частично и переедет.
Куда делся честный человек, 12 лет назад покинувший частную компанию, чтобы помогать министру защищать цветочки? Он никуда не делся, говорит он печально: жизнь такая. Сначала мы внедряли в министерстве проектное финансирование проектов. Потом было развитие частно-государственного партнерства в этой сфере с ВЭБом.
Потом как-то все само пошло.
***
Альянс системной коррупции и авторитаризма в нашем понимании и был, и остается ситуационным и непрочным. Но и большой безнравственностью, и стратегической ошибкой был бы поиск союза с коррупцией ради расширения спектра политических свобод через ее участие в демонтаже авторитаризма. И здесь следует вернуться к тому, с чего мы начинали, — к политической деятельности: в деле сокращения объемов коррупционного рынка она самоценна.
Сама по себе идея публичной власти с собственными традициями, технологиями управления и принципами исторически родилась во взаимодействиях, которые следует определять как политические. Мотивацией многих поколений государственных служащих и в России, и в мире при начале собственной бюрократической карьеры были их политические воззрения. Они же являются единственным на сегодняшний день представимым системным ограничителем коррупции во властных структурах и единственной надеждой на то, что системная коррупция в России трансформируется. Кстати, не следует считать мир совершенно неинформированным о масштабах этого процесса. Так, в одном из последних текстов фантаста Уильяма Гибсона я с большим удивлением и одобрением обнаружил в качестве действующего лица в реальности XXII века представителя сверхмогущественного «русского клептархического семейства» в каком-то очень далеком поколении — при том, что России как таковой в этом мире Гибсона уже, кажется, давно не было, сам писатель по достоинству оценил масштабы происходящего в России сейчас.
Почти абсолютная неполитизированность российского общества и его лояльность к идеям «технократии», «крепких хозяйственников», «бюрократов без убеждений» — один из важнейших факторов, превративших российскую коррупцию в нечто уникальное даже в исторических масштабах. Общество, в котором истинных националистов, коммунистов, социал-демократов, христианских демократов, прогрессистов-либералов, православных фундаменталистов, да хоть бы и сторонников восстановления СССР настолько немного, что их внутренних ограничений на коррупционные предприятия не хватает хотя бы на одно полностью честное министерство, будет вновь и вновь порождать коррупцию. В этом смысле совершенно неважно, какой альянс убежденных, фанатически упертых и в чем упертых людей заменит постоянной дракой друг с другом в парламенте нынешнее спокойствие с одним человеком на вершине пирамиды. Важно, какое количество людей с убеждениями обнаружится в государственном аппарате, которому сейчас, по существу, запрещено иметь какие-либо убеждения, кроме убеждений в великой силе наличных денег.
Идеологические структуры веками отрабатывали механизмы самоочищения от избыточной и некорректной коммерциализации, устанавливая рациональный баланс между плохо разделимыми на деле идеологическими и предпринимательскими мотивациями своих членов. Россия — часть Европы, основанной христианской идеократией, и пока что действительно ничего более эффективного для борьбы с коррупцией, кроме страха Божия, толком не придумано. Во всяком случае массовые расстрелы как альтернатива были гораздо менее эффективны даже во времена Сталина. Политизация общества всегда имеет свои издержки, и, разумеется, тоталитарное общество как средство борьбы с коррупцией — это, увы, способ лечения инсульта топором. Политизация госаппарата со свободной конкуренцией в нем разных политических идей — предложение лишь для открытого общества, и это — важное объяснение позиций интеллигенции в 90-х, сейчас массово воспринимаемое как поддержка коррупции: общество, пораженное системной коррупцией, в любом случае более здорово, чем тоталитарное общество. Но сейчас, полагаю, этого выбора уже не существует: современный российский авторитаризм неоднократно и изо всех сил пытался открыть для себя тайну философского камня тоталитаризма, но не преуспел в этом. Российское общество нетоталитарно, и поэтому возврат к большой политике и к политизации бюрократического аппарата — практически открытый путь.
***
К сожалению, мы сейчас не имеем ни малейшего представления о том, как может выглядеть в России современное идеологическое движение, которое способно предоставлять собственным членам мотивацию более сильную, чем материальная. Только предоставив членам политических общностей возможность защищать свои идеалы в государственном аппарате можно возвратиться к менее коррумпированному обществу. Следствием победы этой точки зрения будет и демонтаж части коррупционных сетей, и демократизация общественной жизни. Российская коррупция действительно поддерживается идеологическим — вернее, антиидеологическим — диктатом, и в этом качестве она надежно защищена.
Пока никто не готов всерьез верить во что-то, ей нечего опасаться: она неизбежно выживет и в хаосе после возможного обвала политической конструкции, и в стагнации, которая будет сопровождать более вероятную медленную деградацию политической конструкции, и в любой либерализационной реформе сверху. Как ни банально это звучит, она может отступить только перед политиками, для которых она — не цель борьбы, а препятствие на пути к какому-то воображаемому ими иному будущему.
