Почти 2500 лет назад Платон написал «Государство», одну из самых влиятельных книг в истории политической философии. Его диалог является одновременно и пространным аргументом в пользу того, что власть надо доверить мудрецам и философам, и убедительной демонстрацией обратного: слишком платоновская утопия отдает коллективистским кошмаром.
Важную часть книги составляют разговоры о том, кто должен охранять порядок внутри утопического города-государства и за его пределами. Для этого, соглашаются участники диалога, потребуется специальное сословие стражей. Платон долго рассуждает о том, какое образование должны получить стражи, и как должна регулироваться их жизнь: в частности, им не может быть дозволено иметь собственность. Спустя два тысячелетия мы гораздо больше знаем про взаимоотношения сотрудников правоохранительной системы и частной собственности. В свете этих знаний, можно представить себе, как выглядел бы похожий диалог в декабре 2015 года.
Два человека рассуждают о том, насколько коррупция, распространенная у них на родине, меняет само представление о государственном устройстве. Первый собеседник утверждает, что государства фактически нет, а есть только преступность, декорированная официальной символикой, второй — изо всех сил сопротивляется этой мысли. Нападающим — неожиданно, но сообразно веяниям времени — оказывается адвокат (А), а защитником становится прокурор (П), недавно, впрочем, ушедший в отставку. Когда-то они учились вместе. Их неторопливый диалог возобновляется и затихает уже несколько лет, подпитываясь текущими новостями.
А: Скажи мне в таком случае: почему же равно дети и родители скрывают свои капиталы и свое недвижимое имущество и в нашей стране, и за ее пределами? Если бы все эти богатства были приобретены законными методами, неужели они бы делали из них тайну? Ведь иные не стесняются даже фиктивного развода, чтобы скрыть активы! (Кстати, кланяйся супруге.) Вспомни, олигархи 1990-х годов тоже богатели по-разному, но никто из них не стеснялся самого факта своего богатства.
П: Это поведение, поверь, и у меня не вызывает никакой симпатии. И мне больно, что мои сограждане голосуют за людей, способных на такое...
А: Большинство из них уже давно не избраны, а назначены, мой друг. Если мы обсуждаем природу государства, этот факт имеет непосредственное отношение к делу.
П: Что ж, назначены. Я не защищаю поведение людей, которые скрывают активы и насмехаются над институтом брака, но, прости уж, понимаю их прекрасно. Запрет на владение иностранным имуществом абсурден. Моим городом и моей страной должны управлять профессионалы, и ради этого я, без всяких сомнений, готов закрыть глаза на несоблюдение некоторых формальностей. На одной чаше весов — маленькая ложь не самого большого чиновника, а на другой, только представь, какой-нибудь масштабный проект, облегчающий жизнь сотням тысяч людей. Ну, скажем, платные парковки в столице. Я многое готов был бы простить за парковки. А ты и твои единомышленники, напротив, доказываете сейчас, что вас интересует не эффективное управление городом и страной, а одна лишь политика.
Опомнись, друг мой, ты же никогда не рядил себя в лживые одежды патриота: иностранная собственность ничем не хуже здешней. А вернее сказать, она лучше — уже одним тем, что никогда ее не будут иллюминировать обезумевшие люмпены.
А: То есть ты думаешь, что активы, о которых мы ведем речь, получены честным путем? Положа руку на сердце, ты веришь, что эта всеобщая скрытность появилась только тогда, когда власть — по мотивам, не спорю, вполне популистским — запретила чиновникам иметь собственность за рубежом? Нет, это случилось гораздо раньше.
И тебя не удивляет, что никто не был наказан — или даже смещен с должности — по следам десятков, если не сотен, громких публикаций? Что закопанные в землю трубы, заржавевшие в тундре буровые вышки, оборонные подрядчики и важные зятья с интересами в нефтехимии, что, наконец, скромные нотариусы, инвестирующие в Дубай, — все это не заслуживает никакого расследования, никакого внимания проверяющих, никаких отставок? Потому что если это не так, значит, государство (*загибает пальцы*) 1. не борется с коррупцией даже на вершине табели о рангах, 2. знает о ней, 3. позволяет приближенным к власти обогащаться за ее счет, 4. ergo— само по себе преступно.
П: У меня появилось ощущение, что я вижу сон. Как будто мы не сидим за столом, а выступаем в суде, причем поменявшись ролями. Ты нападаешь, а я защищаюсь.
А: Нет, все идет как обычно. Я защищаю здравый смысл, ты же нападаешь на него. А кто нас рассудит, мне все равно: я так соскучился по любой состязательности!
П: Ладно, не горячись. Мы оба с тобой люди правых взглядов, поэтому давай не прибегать к площадной риторике. Конечно, люди, которые провели долгие годы на ответственных должностях, становятся чуть богаче. Но этот прирост благосостояния не сравним с теми суммами, которыми они распоряжались по роду службы. Ты считаешь это коррупцией, я предпочитаю слово «опцион».
Наша страна — стартап у полярного круга, не способный ни климатом, ни кухней, ни достойным вознаграждением завлечь и удержать приличных управляющих. Единственное, что она могла предложить талантливым менеджерам, это общую расслабленность нравов, вполне объяснимую в свете недавней нашей печальной истории, и скромное участие в капитале. При каждом ответственном посту было как бы свое маленькое неформальное кормление, доля в экономике, которая стоила тем больше, чем успешнее развивалась страна. Так было в 1990-е на залоговых аукционах, так было в 2000-х во время консолидации нефтяной и приватизации электрической отрасли, так было и есть, без всяких сомнений, на государственных постах. Это не коррупция, а единственный способ управления нищей страной, незнакомой с лучшими мировыми практиками и практически лишенной человеческого капитала.
Если сейчас мы наблюдаем вокруг демонстративное потребление политических и деловых элит, это значит всего лишь, что люди эти хорошо работали: их опционы теперь дорого стоят. Разве ты и сам не стал жить лучше?
А: Друг мой! Прости мне мое изумление, но я никогда еще не слышал такой отточенной апологетики коррупции. Воистину, тебе стоило бы стать адвокатом! Вместо того чтобы критиковать суть твоей теории, я замечу вот что: ты признал, наконец, что обогащение, о котором мы говорим, есть часть государственной политики или договора элит. Так что мне осталось доказать только, что методы обогащения аморальны даже с твоей точки зрения, — и ты согласишься, что я победил в нашем споре?
П: Что ж, если ты справишься с этой задачей, я буду вынужден признать это.
А: Изволь. Скажи мне для начала, что ты думаешь про все те дела, когда работа энтузиастов-расследователей, частных сыщиков или материалы иностранных судов прямо свидетельствуют, что преступление было? Почему и этом случае наше государство в лице правоохранителей не предпринимает никаких шагов, даже не пытается провести собственное следствие? Почему в жизни людей, замучивших в тюрьме несчастного молодого аудитора, ничего не изменилось? Потому ли, что государство не хочет выдавать своих — или потому, что бессильно что-то сделать? В первом случае я выиграл спор, во втором мне еще предстоит слегка потрудиться, но дело твое швах.
П: Мы разговариваем с тобой уже достаточно долго, чтобы ты понял, что я не готов защищать наш политический режим ради пустого упражнения в пустословии. Трудно в результате этого спора не признать хотя бы отчасти, что государство наше полно людей плохих и корыстных. Это неудивительно: власть есть плоть от плоти своего народа, к тому же — стремительно гниющая в отсутствие выборов. Но предмет спора в другом: ты обещал доказать, что сама природа его преступна. И ничего из сказанного тобой до сих пор не способно переубедить непредвзятого судью.
Конечно, бывают довольно громкие случаи коррупции, остающиеся безнаказанными. Но точно также бывают и глубокие дорожные ямы, годами не видавшие асфальтоукладчика, и больничные крыши, прохудившиеся еще 40 лет назад. Наше государство не способно решить все проблемы одновременно — и не только в правоохранительной сфере, — но работает над этим. И если, выбирая приоритеты, оно не пользуется подсказками народных мстителей с плохо скрытой политической амбицией, я только поддерживаю это.
А: Ну ладно, взгляни-ка в таком случае на этот парадный портрет: глава Южного протектората жмет руку губернатору Западной провинции. Одного из них подозревают во всех мыслимых злодеяниях и грехах, кроме разве что уныния. Другой славен в первую очередь неудачной попыткой убить журналиста. Почему они стоят тут в парадных мундирах? Почему их не вызывают даже на допрос? Как это укладывается в голове у тебя, прокурора? И главное, скажи мне: это в природе существующего у нас государства?
П: Друг мой, твой аргумент лежит не в нравственной плоскости, а в плоскости политики, перпендикулярной нашему спору. Конечно, судьбы губернаторов, даже подозреваемых в серьезных правонарушениях, решаются не на уровне прокуратуры. И это часть важной договоренности, которая — уверен — целесообразна не только в нашей стране. Генеральный прокурор иногда отказывается преследовать некоторых политически значимых людей, но зато ему не мешают выполнять по-настоящему важную работу и очищать от преступности улицы, деловые кварталы и города нашей родины.
А: Эта договоренность, о которой ты мне твердишь, поразительна сама по себе, дорогой мой П: несправедливость никогда не может быть целесообразнее справедливости. Но важнее стократ, что ты как будто разделяешь «коррупцию», которую полагаешь относительно безобидным воровством, и «преступность», сопряженную в твоем представлении с насилием или угрозой человеческой жизни. Правильно ли я тебя понял?
П: Ты понял меня совершенно правильно.
А: Так вот в чем, оказывается, суть наших разногласий! Ты просто не видишь, должно быть, кровавого следа, который оставляет за собой «бумажная коррупция». А след этот страшен. Ты первый упомянул имя генерального прокурора. Ты же наверняка видел все дикие свидетельства, имеющие отношение к нему и его семье? Скажи мне как профессионал, что отличает прокуратуру от организованной преступной группы?
П: Погоди! Даже самые беспринципные журналисты не смогли упрекнуть генерального прокурора или его родственников в том, что они кого-нибудь лишили жизни! Самое плохое, что есть в этом, без сомнения, ужасающем тексте, — это нераскрытые преступления и бумажные связи с убийцами.
А: Скажи мне в таком случае, в чем состоит работа прокурора — и в чем состоит арсенал доступных ему средств?
П: Полно тебе, нам уже не по возрасту экзаменовать друг друга. Прокурор следит за соблюдением законности, это все знают.
А: Но не есть ли убийство — самое страшное нарушение законности?
П: Естественно. Я не пойму, к чему ты клонишь.
А: Сейчас поймешь. Прокурор затем наделен правом применять насилие, чтобы не допустить большего насилия. Сознательно отрешаясь от расследования убийства, он санкционирует убийство не действием, а бездействием. Не требуется лично спускать курок, чтобы руки были в крови. Довольно будет просто несколько лет не обращать внимания на преступления своих деловых партнеров.
П: То есть ты хочешь сказать, что источником насилия может служить бездействие?!
А: Не только оно. Документальные свидетельства, выписки, счета больше говорят о невинной в твоих глазах «бумажной коррупции». Но чтобы она была возможна, многие люди были убиты, и мы не можем даже добиться по отношению к ним справедливости.
П: Не хочешь ли ты сказать теперь, что эти чудовищные деяния имеют ту же природу, что и политические договоренности, о которых мы рассуждали выше?
А: Ты начинаешь прозревать. Они не просто имеют ту же природу, они тождественны. Это ты, милый мой белый воротничок, понимаешь, что бумага может сделать человека богаче. Но у силовых предпринимателей все становится предметом торга: бумаги, имущество, открытые и не открытые дела, а в конечном счете — человеческие жизни. Никакой разницы нет.
П: Боже мой! Не означает ли это, что все те, кто призван в нашей стране защищать закон, были осведомлены о склонностях прокурора?! Ведь уже больше 15 лет прошло с тех пор, как он явил миру истинную свою природу. Неужели все... и следственный генерал, и специальные службы, и депутаты? Не означает ли это, что система взаимных договоренностей затрагивает просто всех — от околоточных до таможенников? Не означает ли это, что и суды поражены той же заразой? Ведь найдись в системе один, только один человек, обладающий толикой полномочий и волей к добру, он мог бы, потянув за нить, распутать весь клубок. Как ужасно это осознавать!
А: Ужасно, друг мой, было себя обманывать все это время. А теперь, я вижу, ты приходишь в чувство. Вот и подумай теперь— могли бы яхты, вышки и опционы так стремительно менять владельцев в стране с работающим судом? Могли бы судьи торговать собой, когда бы прокуратура занималась делом? Мог ли бы прокурор прикрывать убийц, если бы специальные службы несли свою службу? Или следственный генерал — не того ли, кстати, ты имеешь в виду, который был назначен на должность радением преступной шайки?
Нет, друг мой, теперь ты вынужден будешь признать, что преступна природа всего нашего государства, а не отдельных представителей власти. Высокие чины не вступают в сомнительные договоренности от раза к разу, но живут по таким правилам игры. Они не только корыстны, но и безжалостны. Наконец-то и ты разглядел это.
П: Но скажи мне в таком случае, друг мой. Если все действительно обстоит так, как ты говоришь, — а у меня нет теперь оснований в том сомневаться, — то зачем ты служишь адвокатом? Зачем ты тратишь свое время на мои заблуждения и предрассудки? Разве это что-нибудь изменит? Коли Левиафан снял свою маску и оказался бесстыдно хохочущим демоном, поработившим нашу страну, почему ты не бежишь сломя голову? На что надеешься?
А: Ты пришел ко мне оптимистом, а теперь уйдешь в депрессии — так никуда не годится. Ни моя работа, ни диалоги, которые я веду с друзьями почти каждый день, не кажутся мне впустую потраченным временем. Потому что власть демона, как бы ни крутил он перед нами бордовым задом в бесстыдной иллюзии своего всемогущества, совсем не безгранична. И строится она на том, что одни люди, как ты еще недавно, просто не видят его за мундирами, постановлениями, так называемыми «законами» и прочей шелухой, а другие — настолько привыкли к его отвратительным чертам, что готовы разглядывать их без отвращения. Но стоит одному человеку встать и сказать «Изыди», как власть демона чуть убывает.
Об этом, впрочем, мы с тобой лучше поговорим в другой раз. А сейчас давай лучше выпьем вина.