Вудро Вильсон, 28-й президент Соединенных Штатов, известен во всем мире как один из самых убежденных и принципиальных борцов с колониализмом — именно он способствовал возникновению новых независимых государств в Европе после Первой мировой войны. Менее широко известно, что он был ярым расистом и во времена своего президентства пытался добиться расовой ресегрегации в американской столице.
До того как избиратели выписали Вильсону путевку в Белый дом, он был президентом Принстонского университета, одного из самых старых и престижных в США. В американских университетах принято присваивать учебным и жилым корпусам имена богатых спонсоров и именитых представителей прошлых администраций, и Принстон не единожды увековечил таким образом имя Вильсона. Нынешней осенью студенты афроамериканского происхождения и другие, разделяющие их возмущение, провели на кампусе ряд акций протеста с требованием ликвидировать эти напоминания о позорном прошлом. Администрация, поддержанная губернатором штата Нью-Джерси, пока что не пошла на уступки. Мэр Нью-Йорка Билл Ди Блазио, напротив, поддержал протесты, в которых принял участие и его сын Данте, студент Принстона.
Принстон — не единственный университет, охваченный сегодня волнениями. Недавно протесты прошли в Университете Миссури в городе Колумбия в связи с рядом расистских инцидентов на кампусе. Студентам удалось добиться отставки президента и канцлера университета, которые, по мнению их критиков, не приняли достаточных мер для борьбы с расизмом. А студенты виргинского Колледжа Вильгельма и Марии заглянули еще дальше в прошлое, чем принстонцы: они требуют, чтобы с кампуса убрали статую одного из самых известных отцов-основателей США Томаса Джефферсона на том основании, что он был рабовладельцем и сожительствовал с собственной рабыней — поступок, который сегодняшние студенты приравнивают к изнасилованию.
Можно сочувствовать представителям меньшинств, которые по сей день испытывают заметные неудобства в ведущих университетах страны, можно критически оценивать методы их борьбы. Но центральный инцидент, вызывающий у многих серьезную тревогу за судьбу высшего образования в США, имел место в Йельском университете в штате Коннектикут, и считать его на сегодняшний день разрешившимся явно преждевременно.
Мой собственный опыт университетского преподавания, не такой уж продолжительный, относится к 80-м годам прошлого столетия, но уже тогда, сравнивая его с собственным студенчеством в стенах МГУ, я поражался степени опеки, которой персонал окружал студентов, особенно в первые годы обучения. С одной стороны, это объяснимо: в США студенты, как правило, поступают в высшие учебные заведения вдали от родительского дома, это их первый самостоятельный выход на столбовую дорогу жизни, и на ней легко потеряться. Как не вспомнить в связи с этим, что для нас когда-то любая ошибка или шаг в сторону были чреваты отчислением и никакой опеки, кроме комсомольских собраний, не было. С другой стороны, большинство студентов американских колледжей вносят немалую плату за обучение, и у персонала есть все основания быть предупредительным.
В любом случае не может не поразить тот факт, что целых 13 сотрудников администрации Йельского университета приняли в этом году участие в разработке рассылки, приуроченной к кануну праздника Хэллоуин, в которой они уговаривали студентов соблюдать деликатность в выборе маскарадных нарядов — в частности, не красить лица в черный цвет, поскольку это может быть воспринято представителями меньшинств как расистский выпад. Некоторых студентов этот совет уязвил как проявление чрезмерного патернализма. И тогда в спор, на свою беду, вмешалась Эрика Кристакис. Ее должность нуждается в некотором объяснении, поскольку в российской реальности эквивалента не имеет. Сама она — преподаватель теории детского образования, но, помимо этого, вместе со своим мужем, тоже университетским сотрудником, живет в одном из общежитий, где выполняет функции организатора и воспитателя, в чьи обязанности входит обеспечивать атмосферу сотрудничества и интеллектуальной дискуссии.
Кристакис написала и разослала своего рода ответ на вышеупомянутую инструкцию, в котором, трактуя тему межрасовых отношений с максимальной деликатностью, призвала тем не менее отнестись с уважением к автономии самих студентов: прежде всего оставить за ними право на ошибку, а также дать возможность их товарищам обсуждать и исправлять подобные ошибки в своем кругу, без тяжеловесных административных инструкций, запретов и цензуры. В конце концов, речь идет об одном из ведущих университетов не только в США, но и во всем мире. «Свобода слова и способность вытерпеть обиду — отличительные черты свободного и открытого общества», — пишет она.
Это в высшей мере благожелательное послание вызвало на кампусе бурю протеста, участники которого не только потребовали выселения Кристакис и ее мужа из общежития и отставки от должности, но подвергли обструкции и издевательствам тех, кто выступал за открытое обсуждение проблемы, а не за мгновенные и безоговорочные карательные меры. Если же сторонники обсуждения были сами представителями меньшинств, их объявляли предателями расы.
И такой подход к проблеме становится повсеместным. В Миссури, где проблема была бесспорной, а инциденты — несомненно расистскими, участники протестов воздвигли палаточный городок, в котором несли круглосуточную вахту. При этом они старались не допускать на территорию городка журналистов, если те не заверяли наперед, что симпатизируют исключительно протестующим, то есть готовы нарушить главный принцип журналистики: объективно освещать ситуацию. Дело временами доходило до рукоприкладства.
С этим движением смыкается другая тенденция, очевидная на многих университетских кампусах: преподавателям все чаще приходится делать предупреждения на лекциях или семинарах о том, что речь может зайти о предметах, которые кое-кто из студенческой аудитории может счесть неприятными. И это становится реальным препятствием свободе преподавания. Профессор Лори Лессиг, преподающая в Миддлбери-колледже в Вермонте и в Санкт-Петербургском университете, отмечает парадокс: в России, при всей тамошней цензуре и авторитаризме, ей легче преподавать, чем в Америке, потому что российские студенты охотнее и бесстрашнее обсуждают острые проблемы. Речь ведь далеко не только о расизме — к примеру, статистика изнасилований тоже многих шокирует. Поиск «безопасных пространств» в дискурсе и связанная с ним стратегия нетерпимости к неудобным знаниям становятся эквивалентом жесткой цензуры. Все это, конечно, очередной этап социальной практики, известной как политкорректность, хотя сам термин постепенно приобретает окраску нелегитимности: предполагается, что тот, кто его употребляет, делает это с целью критики, что само по себе расценивается как неполиткорректный акт.
Те, кто читал мои прежние эссе, знают, что я уделяю немало внимания философии морали. В этой области есть много талантливых мыслителей, некоторых из них (хотя преимущественно все же служителей культа) назначают в разные комиссии по этике. Жаль, что практически никто из них не изучает всерьез политкорректность — либо потому, что это хотя и важная тема, но слишком для философии тривиальная, и лучше отдать ее на откуп социологии, либо потому, и это скорее всего, что речь идет о легковоспламеняющейся субстанции.
Если не ударяться в многословие, то политкорректность проще всего определить как самоцензуру и коллективную цензуру, осуществляемую каждым в отношении своего окружения, хотя, как видно из поведения йельских студентов, она развивает склонность апеллировать к административным авторитетам. Казалось бы, что в этом дурного: не оскорблять представителей различных рас, религий и сексуальных и прочих меньшинств, следя за собственной речью и речью окружающих? В результате многие сегодня полагают, что аккуратно дозированная цензура в конечном счете не так уж плоха. Вот только дозировки, как мы видим, имеют тенденцию неуклонно возрастать.
В чем, собственно говоря, заключается вред политической корректности? Прежде всего в том, что человеку не приходится решать нравственные уравнения самому, у него есть шпаргалка с ответами, в которую не только рекомендуется, но и вменяется в обязанность заглядывать. Попытки освоить таким образом математику строго преследуются педагогами. Но ведь мораль на самом деле — куда более сложная дисциплина, чем математика.
А в чем тогда польза? Теоретически у человека должен выработаться рефлекс, что некоторые вещи, задевающие окружающих, некрасиво произносить вслух, и эта привычка постепенно становится второй натурой — предполагается, что человек в этом процессе морально совершенствуется. Увы, мы, выросшие в Советском Союзе, хорошо знаем, что это не так. Многие из нас быстро усваивали, что есть мысли, которые не следует высказывать при посторонних, — тем охотнее мы делились ими друг с другом в узком кругу. И политкорректность ничем не отличается от любого навязанного таким образом кодекса поведения.
Сегодня этот кодекс разъедает американскую систему высшего образования, область, где почти по определению свобода слова в самом широком понимании должна быть абсолютно суверенной, где меньше всего подобает опускать глаза и отходить в сторону от неудобных тем. И никому из сторонников цензуры почему-то не приходит в голову: даже если у нас отнимут все способы человека обидеть, у него всегда найдется повод обидеться.