Целый день, а то и два, я мучительно не хотел высказываться на эту тему. Даже коротко. Даже междометием. Никак не хотел. И сам не понимал, почему.
Когда сразу же многие (очень многие) кинулись обсуждать (осуждать, восхищаться, критиковать, издеваться) эту горящую дверь и ее автора и постановщика, было еще совсем не ясно, что это всего лишь начало. Что это всего лишь нечто вроде поднятия занавеса — пусть даже и очень эффектного.
А представление между тем только началось.
Я это понял окончательно, когда дело дошло до суда.
Я не хотел высказываться, но зато завороженно следил за развернувшейся многоголосой полемикой, в которой иногда слабо угадывался обнадеживающий контрапункт, а иногда лихо хлестала заставлявшая зажимать уши отчаянная какофония.
Самое трудное и мучительное, хотя и необходимое, в восприятии и понимании (или хотя бы попытке понимания) новых, до недавнего времени незнакомых художественных практик — это однозначное обозначение жанра. А потому и жанр происшедшего определялся в этой разноголосице самым разнообразным образом, в зависимости от степени его принятия или неприятия: «подвиг», «поступок», «жест», «акция», «выходка», «высказывание», «преступление», «событие», «инцидент» и прочее.
Не меньшим разнообразием отличались и эпитеты: «героический», «психопатический», «красивый», «хулиганский»...
Очень часто звучали неизбежные в подобных случаях конструкции, начинающиеся со слов «а если бы». «А если бы там, внутри, оказались люди? Например, ночной сторож…» А, ну да. Ночной сторож. Дядя Вася. В валенках и телогрейке. Прирабатывающий к пенсии ночным сторожем в ФСБ. Скорее всего, ага.
А если бы в кинотеатре во время сеанса рухнула люстра? А если бы во время детского спектакля кто-нибудь из детей так напугался бы Змей-Горыныча, что навсегда остался бы заикой? А если бы я, зачитавшись книжкой, не заметил бы, как из ванны перелилась вода? На каждом шагу подстерегает нас великое множество различных опасностей, так или иначе связанных с искусством и литературой.
Или: «А если бы вашу дверь…»
А почему вдруг мою, а не вашу, например? Шучу, шучу — вашу тоже не надо. Но мы ведь с вами не государственные учреждения, согласитесь? Не карательные же мы с вами органы? Я-то во всяком случае — точно.
«Тогда где разница между искусством и обыкновенным хулиганством? Между искусством и террористическим актом?»
Ну, она — при некоторых внешних формальных сходствах — как минимум в том, что терроризм или хулиганство непременно связаны с насилием над человеком или с угрозой человеку, его здоровью, его достоинству. А в акционистском искусстве если и бывает жертва, то этой жертвой становится сам художник. Видите разницу? Нет? Жаль.
Человеку, склонному сближать или идентифицировать различные явления по исключительно внешним, формальным признакам, объяснить эту разницу довольно трудно. Но надо.
А потому главным вопросом становится вопрос: это искусство или не искусство. Это искусство или хулиганский поступок? Это искусство или выходка психопата? Это искусство или политический акт?
Одной из важнейших и серьезнейших задач современного искусства является вполне просветительская по сути задача не только провести и обозначить, но и постараться объяснить очевидную не только для специалистов границу между территорией искусства и территориями социальной, религиозной или частной жизни. Постараться объяснить, что воспринимать и оценивать то и другое неправильно и невозможно исходя из одного и того же набора критериев.
Существует особый род художественной практики, когда отдельный жест сам по себе кажется лишенным и смысла, и формы. Именно это обстоятельство позволяет многим третировать это искусство как «элементарное неумение что-либо нарисовать», как «судорожное стремление во что бы то ни стало заявить о себе», как не искусство вовсе. Однако и форму, и смысл, и значение, и пафос это искусство обретает лишь в контексте — историческом, культурном, социальном, дискуссионном. В данном случае еще и в политическом.
Время от времени в истории искусства и в истории народов и государств случаются короткие замыкания, при которых эти границы на недолгое, но необычайно запоминающееся время исчезают вовсе, и тогда художественный, социальный, нравственный жест становятся неотличимы друг от друга.
Когда говорят о «подвиге художника», то чаще всего понимают это метафорически. Но метафоре время от времени свойственно материализовываться, оставаясь при этом метафорой. И это один из таких случаев. Это тот случай, когда формулы «служение искусству как гражданский подвиг» и «гражданский подвиг как служение искусству» не противопоставлены, а сопоставлены друг с другом. Когда художественный акт воспринимается как гражданский поступок, а гражданский поступок как факт истории искусства. Когда многозначительной и символичной становится любая деталь, даже та, что ворота ада пометил жертвенным огнем и загородил своим телом человек по имени Петр.
Отдельного внимания заслуживает дискуссия, развернувшаяся непосредственно в экспертном, то есть в художественном сообществе. Там есть самые разные высказывания — от очень интересных и глубоких до вполне идиотских или, в лучшем случае, поверхностных. Там есть разные оценки — от безусловного восторженного одобрения до порицания в лучшем случае, а в худшем — глумления или насмешки.
В некоторых высказываниях ощущается плохо прикрытая рассуждениями о «прекрасном» ревность. И это как раз понятно. Художник — существо как правило эгоцентричное, и ему трудно принять, что кто-то другой делает то, на что бы сам он не решился, даже если бы и захотел. Такой художник говорит: «Ну, и чего он добьется? Ну, сядет, дурачок, а ведь многое мог бы сделать». Или: «Это, разумеется акт отчаяния того, кто не сумел стать настоящим художником». Или: «Ладно бы он сделал плохо только себе. Но ведь и другие пострадают. Вот возьмут, например, и закроют нашу галерею». Или: «Эта акция эстетически слабовата, потому что… Вот я бы, если бы …» Ну, и так далее.
Вообще-то в этой, как сейчас говорят, резонансной акции участвовал и участвует не один художник. В ней азартно участвуют все обсуждающие и спорящие. В ней участвуют судьи, прокуроры и адвокаты, ведущие просветительскую работу среди судейских работников. В ней с самого начала активно участвовали правоохранительные органы, обозначившие свое участие, а, возможно, и сочувствие к художнику своим блистательным — долгим и деликатным — отсутствием на месте события, как бы давая понять: «Ты, парень, закончи, что начал. Не торопись. Сделай все как следует. Мы уж подождем. Ну, а потом уж задержим тебя, как положено. Служба, ничего личного».
Участвует, как говорят в цирке, вся труппа.
Важнейшей задачей художественного акта является создание коммуникативной, дискуссионной ситуации, силового поля вокруг него. Ситуация создана, да еще какая! И она обречена на саморазвитие.
И совсем даже не важно, какие суждения о художнике и созданном им событии высказывают те, кто говорит и еще будет говорить об этом. Важен и убедителен сам факт этого говорения. И он свидетельствует о том, что художник победил. Уже победил, каким бы ни был дальнейший ход и исход судебного зрелища. Впрочем, это и без того понятно, потому что художник всегда побеждает.
