Под занавес предыдущего текста, посвященного картине мире, обретающейся в головах нынешнего российского начальства, было обещано развитие сюжета, связанное с детерминизмом и свободной волей. Однако, к лучшему или к худшему, за прошедшее время наша воображаемая коллекция манифестаций личного и коллективного сознательного и бессознательного работников руководящего звена обогатилась отличной сохранности экземпляром, на который я и собираюсь отвлечься. Речь о недавнем выступлении директора Национального исследовательского центра «Курчатовский Институт» Михаила Ковальчука перед Советом Федерации — имеет смысл, кстати говоря, поинтересоваться заодно тем, как ловко пресс-служба СФ скрывает нашу осведомленность насчет вражеских планов от авторов этих планов.
Ковальчук посвящает последнюю часть своего выступления в Сенате программе создания некоего «служебного человека». В частности, из речи руководителя НИЦ следует, что именно для закрепления господства элит над «служебными людьми», «нам» внушают идею о сверхценности личных свобод, нивелируют национальные различия и разрушают «естественные связи» (LGBT и childfree). Все это делается с целью получить полностью атомизированное общество, дискредитировать представление о суверенитете и уничтожить институт национального государства, которое является единственным эффективным способом самоорганизации, позволяющим человечеству сопротивляться Заговору — даже не Против России, а против себя, человечества, в целом. Глобальная же история осмысляется вот как: «давайте грубо взглянем на мир. <…> Мир был всегда устроен очень просто: некая элита пыталась весь остальной мир поставить себе на службу. Сначала был рабовладельческий строй, потом феодальный, потом был капитализм в том или ином виде <…>, но каждый раз это заканчивалось сменой формации? Почему? Потому что каждый раз люди, которых элита пыталась превратить в обслугу, этого не хотели по двум причинам: они, во-первых были биологически такими же людьми, как те, кто их хотел превратить в обслугу, а во-вторых, у них вырастало <…> по мере развития самосознание, и они хотели сами <…> стать элитой». Кроме того, оратор говорит, что всему «этому помешать уже не может никто, это развитие науки», а «мы с вами должны понимать, какое место в этой цивилизации мы можем занять».
Александр Жолковский в одной из своих виньеток вспоминает приятеля, который обращается к нему за советом на предмет покупки приличного костюма. Через несколько дней, по итогам посещения какого-то количества магазинов, приятель этот отчитывается автору, что, мол, приобрел, по крайней мере, некоторый опыт, и уже научился отличать советскую продукцию от импорта. «Советский товар, — говорит приятель, — он, что ли, сравнительно недалеко ушел от сырья, в нем сырье, так сказать, доступно непосредственному наблюдению, в нем сырье как-то прямо видно, сырье видно». Вот и в версии ЗПР (Заговора Против России), сообщаемой сенаторам директором НИЦ «Курчатовский Институт» — в ней сырье тоже видно. Конечно, жертвой заговора является Россия, а агентом его, — по наиболее популярной в последнее время версии, — Соединенные Штаты, которые Ковальчук дипломатично не называет, но мы же с вами все понимаем. Простой американский народ — он тоже, конечно, находится под железной пятой — свирепых роботов, пришельцев из другой вселенной, или разумных вирусов с Альтаира (выберите по вкусу, а лучше берите все три). И бесповоротно, издавна. А Россия — она не то, чтобы вовсе не под пятой, — но как-то не всецело и поворотно, — отчего и является последней преградой на пути обладателей пяты к мировому господству.
Согласно советской объяснительной схеме народы капиталистических стран тоже были порабощены, — правда не «некими элитами», а конкретно эксплуататорами, т.е. помещиками и капиталистами. Советская же Россия, первой вырвавшись на свободу, победительно и вдохновляюще светилась оттуда всем братским, но нерасторопным народам, — чтобы им было куда с надеждой смотреть. Это у нас сырье. Но из шерсти, — пусть бы и натуральной, настриженной с позднесоветской овцы, — так вот сразу в наши дни костюм не выходит; чтобы хоть что-нибудь получилось, приходится произвести обработку. Что-нибудь и получается. Во-первых, из новой версии полностью исчезает победительность. Это понятно, поскольку в схеме этой будущего почти нет, — во всяком случае, утопический горизонт отсутствует. Программа-минимум сводится к сохранению status quo. Программа-максимум может быть реконструирована из трансформации понимания истории. Ковальчук использует понятийный аппарат школьного исторического материализма с его сменой формаций, — однако, если марксизм в качестве ультимативной цели предлагает всеобщую эмансипацию (как он, марксизм, ее понимает), — то история Ковальчука движется исключительно, пользуясь все теми же марксистскими терминами, желанием эксплуатируемых стать эксплуататорами. Потому что чего хочет салага? Стать дедом и издеваться в свою очередь над салагами, — а дембеля в этой картине мира как будто не предусмотрено.
Собственно, слегка облегченный, «мальтузианский» вариант ЗПР, который мы обсуждали в прошлый раз применительно к риторике Патрушева, сводится примерно к тому же, — и в основе его лежит все та же теория нулевой суммы. Такой взгляд не отрицает технологического прогресса, но зато полностью отрицает социальный: общественные трансформации предстают здесь перетеканием одного и того же содержания из одной формы в другую. В части же собственно содержания история здесь мало чем отличается от биологической эволюции. Иными словами, в самом первом приближении, механизмы адаптации, благодаря естественному отбору, совершенствуются, — но сама машинерия отбора остается неизменной: жесточайшая конкуренция за ресурсы, объем которых в лучшем случае остается постоянным, а в худшем — уменьшается. В общем, если вы интересовались так называемым «социальным дарвинизмом», то вот он, чего далеко ходить — прекрасно, что называется, сохранился, выглядит практически как во времена Might is Right. Слабый в этой картине мира, разумеется, обречен, — см. слова Путина после Беслана о том, что «мы не проявили понимания сложности и опасности процессов, происходящих в своей собственной стране и в мире <…> Во всяком случае, не смогли на них адекватно среагировать. Проявили слабость. А слабых – бьют».
На полях: это вот «бьют» — очень выразительно, это неопределенно-личное предложение («Слабых — бьют», «За вами следят»). Тот или те, кто совершают действие в таких предложениях, — всегда люди («фраза За окном мяукали означает, вопреки ожиданиям, что звук, свойственный кошкам, издавали люди»). А употребление соответствующей конструкции указывает либо на то, что производящий действие, несущественен для того, кто говорит (в нашем случае это едва ли так), — либо на отказ этого действующего назвать («некая элита»). В рассуждении пропаганды это, конечно, приспособление невероятно удобное. Сегодня назначим велосипедистов, пусть будут, — а завтра посмотрим, как пойдет. И утро вечера мудренее, и гастарбайтеры у нас еще не кончились, и вообще, вон еще сколько нераспакованного на складе лежит.
Но вернемся к альтаирской вирусологии. Намеченная выше картина у Ковальчука несколько усложняется. То есть, так бы оно все и шло, сегодня ты салага, а завтра дед, а послезавтра, по кругу назад возвращаясь — в общем, понятно. Однако, на то нам и НИЦ «Курчатовский Институт», и его директор, чтобы все было предусмотрено и подготовлено. На горизонте Ковальчука возникает — ну, скажем, «минус-дембель». То есть, точка буквального пересечения биологической эволюции и истории. Собственно эволюция в этот момент более или менее отменяется, превращаясь в биоинженерию, — но тем самым отменяется и история, причем окончательно. То есть, Ковальчуку сотоварищи линейное время и вообще ни за чем не сдалось, — потому как мало ли что по дороге может произойти. И они его почти уже отменили в пользу циклического, — которое, конечно, отличная замена овсу, — но ведь враг же повсюду. И он не дремлет, а ведет подготовку ко внедрению биороботов, чтобы навсегда закрепить существующие отношения власти. Если получится, привычная и отчасти даже уютная, чередованием подобная временам года, армейская дедовщина обернется тюрьмой с пожизненным сроком. И кто сегодня (максимум завтра), не успеет занять место подальше от двери, обречен проводить вечность известно где.
Теория ЗПР приписывает субъекту заговора такие сверхсилы и сверхспособности, что сопротивление выглядит уже совершенно бессмысленным. «Этому помешать уже не может никто, это развитие науки» — то есть, может и не сверхспособности а (внезапно) какие-то имплицитные, но смутно знакомые «объективные законы истории», все из того же учебника, кажется. Но тактический выигрыш, — т.е. приличное место в грядущей вечной тюрьме, — возможен и крайне важен. Таким образом, «последний и решительный бой» из революционной мифологии теория ЗПР тоже пускает в дело, — однако, предполагаемый исход этого боя куда как скромнее. Если прежде он носил несомненные черты Армагеддона, по результатам которого время истории останавливалось, превращаясь в стазис Утопии, то сегодня он представляет собой не более (но и не менее), чем последний шанс оказаться не в самом чудовищном из кругов ада, который, по мнению адептов ЗПР, нас всех, — в смысле, все человечество, а не только Россию, — ожидает. Никакие другие стратегические варианты не рассматриваются. Популярность в последние несколько лет иронических лозунгов «Больше ада!» и «Господь жги!» (совершенно, если задуматься неочевидных), сообщает нам, кажется, что эта картина — или, скажем, ее оптический изомер, — усвоилась в каком-то смысле и заметной части противников нынешнего российского порядка.
В рамках теории ЗПР историческое время так же обречено, как в советской когда-то. Но нет — так, да не так же: никакого взрыва не будет, только всхлипнет, тиктакнет в последний раз еле слышно и неестественно завалится набок. А потом уже всегда будет темно, потому что дистопия и тюрьма, — даже если ты и сам Ковальчук, и брат у тебя — а может быть и не даже, а наоборот, вот именно тогда особенно сильно. Тех, кто в этом уверился, — их и правда ожидает худой мир, в котором какие-то все время грызут зайчика, воет рассветный ветер в щелях и жуки целыми днями убивают друг друга. А больше, можно сказать, ничего и не происходит. Такую картину будущего, — и так многим, — против воли навязать невозможно. А значит, какое-то в ней есть важное свойство, отвечающее сильной и распространенной потребности. И кажется, даже понятно, какое. Но все-таки про него, — на этот раз честно, никаких отговорок, — разговор пойдет в следующий раз.
