Впервые за несколько месяцев сколько-нибудь надолго оказавшись в Москве, я обнаружил, что в городе истребился WiFi. Это совершенно понятно: в прошлом году сначала с подачи, — кто бы сомневался, — депутата Яровой, — был принят закон «О внесении изменений в Федеральный закон "Об информации, информационных технологиях и о защите информации" и отдельные законодательные акты Российской Федерации по вопросам упорядочения обмена информацией с использованием информационно-телекоммуникационных сетей», запрещающий организацию анонимных точек доступа, — в том смысле, что ««предоставление доступа к информационно-телекоммуникационной сети «Интернет» в общественных местах осуществляется после идентификации оператором связи пользователей услугами связи и используемого ими оконечного оборудования», потом вышло соответствующее постановление «правительства», а в этом году, значит, Минкомсвязи разработало еще даже закон, чтобы за это дело еще и штрафовать, — ИП и юрлиц в размере от 5 до 50 тысяч рублей и от 100 до 200 тысяч рублей соответственно, ИП в случае повторного нарушения либо увеличат лимиты штрафов вдвое, либо вовсе запретят заниматься предпринимательством, а юрлицам за повторное нарушение поднимут до 300 тысяч рублей.
По итогам напряженной работы всех ветвей власти беспечных людей в столице нашей великой родины осталось не то, чтобы много, отчего WiFi в основном и истребился, — за исключением того, что в метро. Новая инициатива Минкомчегоизволите не принята, закона-то нет, — но теперь и проекта достаточно. Все понимают, что разработан он при участии ФСБ, и что его примут. Потому как террористы не дремлют, враждебные спецслужбы готовят, а дуче, видимо, одобряет. Сам по себе параноидальный закон, устанавливающий доступ к WiFi по паспорту, разумеется, не имеет смысла, вообще никакого, откуда ни посмотри, — даже если у кого паранойя. Соответствующая инициатива, по всей видимости, порождена людьми либо необыкновенно глупыми, — что маловероятно, — либо психически нездоровыми в самом прямом смысле этого слова. Под психическим нездоровьем я имею в виду сочетание жестокости (и неспособности к эмпатии) с неадекватностью восприятия как себя, так и окружающих. Это сочетание дает в результате то, что мы называли еще недавно «бешеным принтером», — а теперь не называем, потому что уже забыли, как выглядит принтер в своем уме.
Помимо WiFi в городе истребилось еще много чего. Киоски с цветами и газировкой (кроме японской — внезапно), заметная часть маршруток, остатки беспечности, вот это вот все, — вы лучше моего знаете. Про еду уже все написано, хватит наверное. Человек моего возраста, выходящий из наземного вестибюля станции «Парк Культуры», видит знакомую по советскому детству картину: пустая площадь, загаженные голубями скамейки, переход через Садовое. Все серого цвета, плитка ли уже, еще ли асфальт. Голуби курлыкают то же, что и тогда, было бы странно. Волей-неволей взгляд фиксирует умножающиеся пустоты: не то, чтобы они возникали быстрее, чем прежде, — но их становится больше, они заметней. Собственно, советская Москва, о которой мечтают юные блогеры в сетевых сообществах типа «Рожденные в СССР» — она и была пустой, а где не пустой, там — ну, пустоватой. Это касалось, конечно, и магазинных полок, но в первую очередь, — городского пространства. Киоски, магазинчики, люди, скамейки, уличные музыканты, опять же. Кое-что наросло новое, немного — но общей картины оно не меняет. Что наросло, — ландшафт, неживая материя, пусть даже и используемая живыми людьми. Вот они, например, загорают на Ленинском пляже (кроме шуток, он так называется) — это где Воробьевы горы спускаются к реке. То есть, физический ландшафт, по которому не прошлись катком, как-то терпим, а вот социальный (можно ли их разделить?) — уже совсем нет, извините.
Государственная бюрократия и в более благополучных странах редко являет собою примерный образ созидательного начала. Но здешняя, наша в каком-то смысле, — хотя в основном, конечно, сама своя, — демонстрирует нам, в последние годы и дни особенно ясно, почти совершенный образ начала, без обиняков, разрушительного. Люди этого государства, работники, то есть, — они такие же, как мы, и более того, какой-то частью (видимо, уменьшающейся, но все же) они и есть мы. Т.е. это я даже не про конкретных людей (хотя это всегда про конкретных людей), а скорее про государство в России. Раньше оно, государство, в целом, было замкнуто на себя и занималось самовоспроизводством за счет ресурсов окружающей его территории, — то есть, общества. А теперь перешло к стерилизации этой окружающей территории при помощи большого, но несложного огнемета, такие скоро будут в Китае на 3D-принтере печатать за пару часов. Не исключено, что с его точки зрения, тут все правильно, типичный случай рационального поведения. Потому как — уверены ли мы (и насколько), что оно раньше вот именно за счет этой территории воспроизводило себя? Оно, может, мало ли, Уроборос четвертого с половиной уровня, которому вообще не нужны ресурсы, — ну, или именно вот эти ресурсы.
Зачем ему работы Вадима Сидура? То есть, можем ли мы представить себе вообще ситуацию, в которой они могут ему оказаться полезны?
Я нет, не могу.
Так или иначе, если раньше оно действительно производило хоть что-то хотя бы в каком-то смысле, — ну, хотя бы себя самое, ладно, — то теперь мы имеем дело с машиной, у которой проблемы и с самосохранением, и с самовоспроизводством — так что она перешла, в силу повышенной тревожности, на расширение контролируемой территории и в буквальном, и в символическом смысле. Из инструментов контроля у нее, кроме нескольких простых, но больших огнеметов (очень действенных, не подумайте), — очки, чтобы рассматривать разровненную поверхность без возвышений и вмятин на много километров вокруг: такую, что точно никто не приблизится незамеченным. Машина конечно, себе устраивает неправильный тип безопасности, без путей отхода, — и вообще вам любой скажет, что это плохая стратегическая позиция. Но вроде как, это ее, машины, проблемы.
А наша в том, что во-первых, это как раз не ее проблема, это наша проблема, — ну, будет. А во-вторых, — в том, что кроме огнемета у государства ничего нет, а на этой территории, которую оно хочет осматривать телескопическим глазом, — киоски, магазинчики, уличные музыканты, мы. Что в этой ситуации делать, не знаю, ума не приложу, если честно. Но одно можно, видимо, утверждать с полной определенностью: всем нам (включая их) довольно сильно не повезло. Непонятно, то есть, как жить в государстве, которое день за днем на весь мир демонстрирует процессы уничтожения, пока, к счастью, в основном, символического, но и на уровне повседневности уже занято, в общем, тем же: уничтожением персиков, уличных музыкантов, киосков и сложности вообще, включая цветущую — особенно если эта последняя происходит из Нидерландов.
У демонстрирующего совсем нет позитивной программы. Это с ним не очень часто случалось, — чтобы совсем, — но вот теперь так.
Нынешнее российское государство, оно хочет, чтобы вот этого вот всего вообще не было и никогда не бывало. Оно местами готово уничтожать все то, чего не бывало в времена Московии, а местами, — все, чего не бывало примерно в начале пятидесятых годов двадцатого века. Можно обозначить еще несколько точек, там не совсем линейный сюжет, — но это не то, чтобы очень уж интересно. А интересно, по-моему, то, что в основе такого государства лежит старая, как мир идея: если уничтожить достаточно того и сего, то можно остановить время, победить смерть и жить, назло врагам, вечно, самим по себе.
У Рэя Брэдбери в одном из его не переводившихся в советское время романов есть важный образ. В небольшой американский городок приезжает цирк, — ну такой Цирк, все, что вы боялись узнать о цирке, осень, призраки, Хэллоуин, смерть. И в числе прочего у них, у призраков, есть карусель, на которую если сесть и пустить ее в обратную сторону, можно открутить сколько угодно лет назад, к собственной молодости, а то и к детству. Для этого надо, понятно, продать душу, — но зато, но зато! А что зато? А ничего. Это как раз та игра, довольно редкая, в которой человек всегда проигрывает, — будь он хоть сто раз путин, или пятьдесят раз дворкович, или двенадцать раз, я не знаю, элла панфилова. Уничтожение разного — это и есть цирковая карусель, пущенная вращаться против часовой стрелки. Потому что человеческое время, оно, да, неостановимо, конечно, — но это не только страшно, это одновременно и лучшее из того, что можно себе представить. У этого времени, да, стрела, необратимость процессов и прочее, — но не только любовь проходит, и человек смертен, но и ненависть проходит, и страх, и прежнего тоже больше не будет. А человеческая жизнь живется по направлению от простого к сложному не только в онтогенезе, но и в филогенезе.
Мне кажется, важно помнить, что вот эти вот хозяева Цирка, с их пущенной задом наперед каруселью; с их старыми, но рабочими вполне огнеметами; с их деревянными солдатами, громящими выставки, — они представляют собой в точности то, что в книгах (во взрослых ли, в детских) называется злом. И это зло довольно высокой очистки, почти беспримесное, — вне зависимости от понятных (или непонятных) мотивов хозяев Цирка, от их лживых (или правдивых) слов, благих (или не очень) намерений; вне зависимости от наличия (или отсутствия) у них детей, собак, кошек, виртуалов в социальных сетях. Машинерия, которую они собой в совокупности составляют, — это машинерия чистого зла, ведущая войну на уничтожение — и с уличными музыкантами, и с киосками, и с едой, и с амстердамскими розами, и с нами, с вами, со мной.
Потому что все, сколько-нибудь сложное, все хоть чем-нибудь непростое, для них нетерпимо.
Живое, — с ним всегда сложно. Просто потому, что оно живое. Да, неудобное; да, наступающее на ноги; да, подпевающее фальшивым голосом; да, толкающееся; да, очень разное, — а как поддаст немного, так и вовсе лезет невпопад обниматься. А с мертвым просто, чего. Слово неприятное, это да. Но с другой стороны, — подумаешь, слово, ничего такого ужасного, каждый день видим. Просто мертвое, просто выход из метро «Парк Культуры», раскаленный асфальт без тени, пустые, загаженные голубями скамейки.
