98-летний историк Роберт Конквест, родившийся за несколько месяцев до революции 1917 года, умер 3 августа 2015 года, чуть ли не в тот же день, когда в России начали изымать из библиотек книги иностранных историков («Падение Берлина. 1945», «Сталинград», «Вторую мировую войну» Энтони Бивора и «Первую мировую войну» Джона Кигана). Наверное, достанется и выходившим под редакцией Кигана словарям «Кто есть кто в военной истории» и «Кто есть кто во Второй мировой войне». Некоторые из этих книг издавались Фондом Сороса, чего по нынешним временам вполне достаточно для доказательства антироссийской направленности этой литературы и стремления авторов фальсифицировать историю. По словам Бивора, он удивляется, что на это потребовалось так много времени: еще в 2002-м тогдашний посол России в Великобритании, а сейчас замглавы МИДа Григорий Карасин обвинял Бивора в очернении Красной армии.
Странно, что эта история началась не с Конквеста: скоро 50 лет, как он занимает первое место по раздражению, вызываемому у общественности, озабоченной фальсификаторами истории. «Антисоветчиком №1» Конквеста назвал на последнем пленуме ЦК КПСС сталинист и экс-редактор «Литературной газеты» Александр Чаковский. Конквест это прозвище носил с гордостью. Прошедший в студенчестве через короткий период очарования коммунизмом, Конквест действительно был страстным антисоветчиком, в разгар «холодной войны» сумевшим объяснить Маргарет Тэтчер, а затем Рональду Рейгану, чего можно ждать от СССР, как следует себя с ним вести и, главное, почему СССР обречен. Для Рейгана Конквест даже написал пропагандистскую брошюру, живописующую ужасы коммунистического правления, если вдруг оно установится в США.
А до этого Конквест объяснил всему миру, что Сталин — продолжатель дела Ленина, а не случайное отклонение от генеральной линии, рассказал, почему советский режим преступен и что он сделал со своим народом. И все это не теоретически или литературно — как Ханна Арендт и Карл Поппер, Джордж Оруэлл и Артур Кестлер, — а в историческом триллере, почти блокбастере, который стал классикой и дал имя целой эпохе: в книге «Большой террор». Три ее варианта (первый вышел в 1968-м; второй, переписанный с учетом открытых в перестройку архивных документов, — в 1990-м, и третий, с еще более обширными поправками, — в 2007-м) пока не запрещены к распространению в России.
Так что если вы или ваши дети не читали ни «Большой террор», ни «Жатву скорби» (1986) — работу о голоде во время и после коллективизации, — поторопитесь.
Остальные книги Конквеста на русский, увы, не переведены.
В 1968-м советские архивы были закрыты, а советские публикации — полны лжи, напоминает принстонский профессор истории Стивен Коткин. А в 1937-м, указывает историк Норман Дэвис, New York Times писала, что в СССР все нормально, а американский посол сообщал в Вашингтон, что есть доказательства виновности основных жертв. Поэтому прав экономист Константин Сонин: удивляться надо не ошибкам и неточностям Конквеста (по всей вероятности, он завысил оценку числа репрессированных и погибших от голода, а сам голод после коллективизации пытался объяснить целеправленным геноцидом украинского народа), а тому, что в ситуации почти полной закрытости «объекта исследования» удалось узнать (а скорее, угадать!) столь многое и показать, как работала машина террора. Особенно по сравнению с тогдашней советологией, в которой были очень распространены «левые» настроения. До Конквеста и на Западе, и в СССР прекрасно знали, как Сталин расправился со своими соратниками, но масштаб его преступлений в отношении обычных людей был неизвестен. «Солженицын до Солженицына», — говорили о Конквесте позже.
Будучи во второй своей ипостаси известным поэтом, другом Филиппа Ларкина, Конквест суммировал изыскания в лимерике:
There was a great Marxist called Lenin
Who did two or three million men in.
That’s a lot to have done in,
But where he did one in
That grand Marxist Stalin did ten in.
История — конечно, не наука, говорил Конквест; скорее, это нарратив. В случае Конквеста это было точно так: он был вынужден пользоваться расплывчатой, частичной и неадекватной информацией, по крупицам восстанавливая пропущенные звенья и отвергая ложь, напечатанную на красивой бумаге в СССР и симпатизирующими Советам учеными.
Он не боялся быть страстным, резонно полагая, что бесстрастность, попытка объективного подхода к советскому режиму — это лишь историческая уловка.
Допустить, что в действиях убийцы были определенные резоны, а в его рассуждениях есть логика, — не значит оправдать убийство: логичный убийца не перестает быть убийцей.
Главное достоинство Конквеста — не исследовательская точность, а великолепная литературная форма. Чтобы читать многотомные солженицынские «Красное колесо» или «Архипелаг ГУЛАГ», нужна определенная подготовка и усидчивость. А книги Конквеста прочтет почти любой школьник, и кажется, будто они написаны вчера. «Извне» Конквест сумел объяснить весь ужас сталинских репрессий, передать атмосферу 1937–1938 годов не хуже, чем это сделали потом советские мемуары, исторические исследования и романы, основанные на «внутреннем» понимании сталинского периода. Конквест четко и последовательно противостоял всем попыткам «обелить» Сталина, которых на Западе было предостаточно: все еще действовал «политический гипноз». Непонимание Западом Советского режима, резюмировал в 2004 году Конквест, объяснялось простой логикой: советский режим критиковал западную политику и казался прогрессивным по отношению к ней — ему, в частности, удалось исключить эксплуатацию человека человеком. Поэтому СССР воспринимался как лучший мир.
Открытие советских архивов было для Конквеста праздником — и настоящим полемическим торжеством, он даже в шутку предложил озаглавить новое издание своей главной книги «I told you so, you f*ng fools». Изменения в «Большой террор», к третьему изданию, Конквест вносил, надиктовывая новый текст компьютеру, и шутил, что если бы облегчившая ему жизнь программа существовала 40 лет назад, работа бы шла быстрее, и СССР разрушился бы несколькими годами раньше. Основные идеи «Большого террора» и «Жатвы скорби», их дух в основном совпадают с современными работами, написанными уже с учетом доступных архивов (см. в первую очередь книги Олега Хлевнюка).
Конквест избегал ввязываться в политическую оценку происходившего в России в 1990–2000-х годы, но все про нас понимал. И в отдельных текстах давал происходящему очень четкие и емкие характеристики. В сборнике эссе «Reflections on a Ravaged Century» (1999; одна из глав этой книги — настоящее политическое завещание) он писал: «Создание рыночной экономики — это в значительной мере оборот речи, вводящий в заблуждение.
Рыночные экономики возникают, а не создаются указами. Декретами создавались социалистические экономики.
Задачей Восточной Европы было создать условия, при которых может родиться рыночная экономика. Первое из них — верховенство права: принцип, который легко декларировать, но трудно осуществить. Ни одна страна не может быть [как корабль] заведена в сухой док и там тщательно и внимательно экипирована новыми институтами. Все предприятие больше похоже на попытку оснастить корабль новым двигателем прямо в море, посреди бурных волн». Понимая все это, он не ждал от России быстрых успехов. Сборник «Reflections on a Ravaged Century», и в особенности последнюю книгу Конквеста, «The Dragons of Expectation: Reality and Delusion in the Course of History» (2004) следовало бы перевести на русский язык.
В статье, написанной к 50-летию смерти Сталина, Конквест отмечал существенную разницу между посленацистской Германией и постсоветской Россией: гитлеровский режим был полностью разрушен, а его идеи дискредитированы. Ничего подобного в России не произошло: формального процесса десталинизации не было, а стихийный распад СССР оставил после себя множество осколков идей и интересов, которым для полного распада потребуются десятилетия. Сейчас, писал в той статье Конквест, российские поклонники Сталина соединяют его то с русским национализмом, то с православием — «и это бы его удивило».
В последние годы Конквест писал не слишком много. Но он не мог не откликнуться на смерть в 2008-м одного из основных своих собеседников — Александра Солженицына (второй собеседник-герой — Андрей Сахаров). Написал честно, не умаляя сделанного Солженицыным и не преуменьшая его ошибок. В этом небольшом эссе Конквест обращается к очень важной для российской историософии теме «своего пути» — чувстве превосходства России перед Западом и в то же время досады на то, это превосходство недостаточно признано. Логичный вывод из этих взаимоисключающих чувств — стремление найти виновных в своих неудачах, даже если правдоподобных доказательств вины не имеется. Дополняется это все, продолжает Конквест, постоянно воспроизводящимся страхом, что Россию обманывают, над ней насмехаются. Далее Конквест дает весьма трезвую характеристику российского политического режима-2008: «Сегодня Россией управляет централизованная, но не монолитная властная группировка. [Созданный ею] режим не является ни капиталистическим, ни социалистическим, это даже не госкапитализм. Скорее, он похож на феодальный режим столетней давности, который описывали как плутократию, встроенную в самодержавие. Действует эта власть не демократичными, но и не тоталитарными методами. Ее экономика имеет огромные ресурсы, но они неудачно сосредоточены в ТЭКе, а их использование затруднено политическими, личными и фракционными спорами. […] Военные — по-прежнему мощный голос в Кремле».
Дальше Конквест упрекает Путина, что даже Ленин лучше понимал необходимость для России иностранных инвестиций, а аргументы против них иррациональны и связаны с изоляционизмом.
Деятельность оппозиции в стране, пишет он, подвергается неофициальным репрессиям (иногда — замечает автор первой книге об убийстве Сталиным Кирова — при помощи нераскрытых убийств). В то же время режим использует «западный», или «европейский», язык гражданского общества и верховенства права и даже предоставляет относительно широкую свободу слова. Диагноз Конквеста настолько точен, что многое говорит нам о дальнейшей эволюции российского политического режима в 2008–2015 годах. В отличие от советского периода, пишет Конквест, россияне сейчас могут проводить отпуск в Турции, Египте или даже в Америке. В малотиражных изданиях можно прочитать правдивую историю сталинизма, но школьные учебники тяготеют к отражению кремлевской точки зрения. Некоторые комментаторы, замечает Конквест, даже видят «возможность эволюции к более цивилизованному будущему», связывая ее с появлением настоящего среднего класса. Собственно, именно поэтому в последующие годы активность Кремля была во многом направлена на подавление среднего класса.
Конквест не спешил солидаризироваться с этой надеждой на «цивилизованное будущее» уже в 2008-м: его явно тревожил нарастающий антизападный шовинизм в России и Китае, попытки силовым путем сделать из России мировую супердержаву. «Шовинизм опасен и без идеологии», напоминает Конквест: «Националистическая экспансия кайзера Вильгельма, допускавшая плюрализм во внутренней политике и культуре, все равно закончилась 1914-м годом». Из этих высказываний понятно, что отношение Конквеста и Солженицына к Ельцину, путинской внешней политике, «нарастающему и могущему воспламениться» конфликту России с Украиной (цитата 2008 года) и прочим действиям России на постсоветском пространстве было существенно разным.
Отсюда и спор по поводу того, считать ли голод 1932–1933 годов геноцидом.
Это спор о словах, а не о сути: неважно, каким словом назвать преступление, направленное против группы людей (крестьяне, кулаки, сельское население Украины, Поволжья и Казахстана) и приведшее к смерти огромного количества людей. И неважно, объединена ли эта группа по национальному, социальному или территориальному признаку, — в любом случае это преступление. Как заметил Конквест в одном из интервью, «Сталин не считал себя антиукраинцем. Но Андрей Сахаров, и не только он, считал его таковым. Сталин придерживался антиукраинских настроений просто потому, что украинцы доставляли ему проблемы. По этой же причине он был «анти» и в отношении множества других людей» (см. также конквестовское обоснование голода 1932–1933 как геноцида в лекции, прочитанной в Музее Холокоста).
Российская правящая элита, писал Конквест в последней, если я не ошибаюсь, своей статье, посвященной московским волнениям декабря 2011 года — продукт не только многовековой истории, состоящей из тяжелых личных и коллективных испытаний, но и пронесенной через поколения индоктринации и психологической способности выживать в этих испытаниях и принимать эту доктрину. Российский царизм был одним из самых репрессивных режимов второй половины XIX века в Европе, а СССР по уровню насилия далеко превзошел, все, что происходило в Европе в течение столетий (не считая нацистской Германии). Конфронтация с Западом, непрекращающаяся борьба с другими культурами, нездоровая милитаризация общественной жизни — это ментальное искажение, внесенное в сознание множества людей советским режимом. От этого очень трудно уйти.
Российская бюрократия, «аппарат», пережили и Горбачева, и Ельцина, крах социалистической модели и неудачную попытку построить рыночную демократию. Экономика осталась коррумпированной и полуприватизированной. Коммунистическая идеология отброшена, но ничего похожего на открытое общество в России не сложилось, — пишет Конквест, объясняя протесты 2011 года тем, что в стране нет ни верховенства закона, ни демократии, а бюрократия не оставила своих веками воспитанных привычек. Но его заключение пессимистично: проблема, с которой сталкиваются желающие перемен россияне, лежит не в политике и не в экономике, а, скорее, в области гражданского общества. Нужно время, чтобы оно сложилось, но этому многое препятствует, и велика опасность движения в обратную сторону — к агрессивному, экспансионистскому шовинизму. Пока опасения антисоветчика Конквеста сбываются.