Не так давно одна сверхновая звезда российской журналистики обратила наше внимание на то, что «простые ребята» сегодня «мечтают о сингулярности». Ну, мы, разумеется, похихикали, но тут ведь есть и серьезный аспект: это в какие же хтонические глубины успели проникнуть современные мифы и мемы. Ведь сунься, допустим, к этим ребятам с какой-нибудь волновой функцией, и моментально выдашь свое докембрийское происхождение.
Сингулярность, о которой идет речь, независимо от фактического наполнения этого термина (о скудости которого я уже писал), исполняет обязанности передвижной идеальной цели, в направлении которой движется сейчас наша история. В эпоху моей собственной юности простые ребята мечтали о коммунизме, дату наступления которого нам объявляли в программных документах.
Следует заметить, что ни Хокинг, ни Гейтс не располагают в этом вопросе компетенцией, которая заметно отличала бы их от нас с вами. Идея сингулярности — возникновения искусственного сознания, имеющего собственные и, может быть, отличные от наших интересы, — основана на так называемом «законе Мура», согласно которому количество транзисторов на фиксированном участке электронного чипа удваивается примерно каждые два года: таким образом мощность компьютеров экспоненциально возрастает и при таком расчете в ближайшие годы превысит мощность человеческого мозга. На самом деле закон Мура примерно того же свойства, что закон о выплате зарплаты: из того, что мы получаем ее ежемесячно, бессмысленно делать вывод, что так будет всегда, — завтра нам объявят об увольнении, и выплаты прекратятся. Похоже, что именно так дело и обстоит: за последние два года никакого удвоения не наблюдалось, пресловутый закон уперся в неумолимую структуру материи.
Но само по себе представление об истории как о поступательном движении с воображаемыми целями в будущем достаточно интересно — тем более, что оно существовало не всегда и не везде. В классической древности, начиная с Гесиода, в истории видели скорее нисходящее движение, от золотого века к железному, а Тит Ливий на пике расцвета Римской империи выстроил свой эпохальный труд как летопись неуклонного падения нравов. Принято считать, что этот вектор развернуло в обратном направлении христианство с его ориентацией на координату конца света, проставленную в будущем.
Все эти рассуждения и допущения настолько абстрактны, что оперировать ими как фактами практически невозможно. И тем не менее, американскому философу Сэмюэлу Шефлеру недавно удалось сделать в этой области реальное открытие и даже, вполне возможно, положить начало новой дисциплине, которую я бы назвал эсхатологической этикой. В своей книге «Смерть и загробная жизнь» он пытается понять, как поведет себя население планеты, если ему объявят о неминуемом конце света, но не о таком, какой предусмотрен религиями, а о чисто светском: например, об астероиде, которые неминуемо столкнется с Землей лет через тридцать.
Начать можно с очевидных и почти тривиальных наблюдений. Многие из нас работают в областях, которые могут принести реальные плоды лишь в сравнительно отдаленном будущем, часто за пределами отпущенного нам срока жизни, — в качестве примера Шефлер приводит разработку методов лечения рака. Сами мы не успеем получить от своей работы никакой прямой пользы, но это ее не обессмысливает и даже придает ей некий оттенок благородства и самоотверженности, который можно рассматривать как нравственное вознаграждение в дополнение к материальной компенсации. Отмена будущего лишает такого рода деятельность цели, превращает ее в абсурд. Это, может быть, предельный случай такого рода, но любая продуктивная работа, не зацикленная полностью на насущном куске хлеба, то есть как-то встроенная в общее дело цивилизации, тоже лишается смысла.
Мир фактически погрузится в апатию и унылое ожидание неизбежного конца.
Такую вероятную реакцию не следует путать с легко объяснимым страхом ожидания всеобщей катастрофической гибели. В порядке альтернативы Шефлер приводит «мягкий сценарий», из романа английской писательницы Ф. Д. Джеймс «Дитя человеческое», где такой же социальный коллапс наступает в связи с тем, что все человечество внезапно стало стерильным и дети больше не рождаются. В этих условиях практически все имеют шанс прожить свой естественный срок до конца. И тем не менее отсутствие будущего полностью вышибает смысл из настоящего.
Тут, конечно, ясно, что «загробная жизнь», упомянутая в названии книги, — термин с намеренным двойным дном. Далее Шефлер говорит о «коллективной загробной жизни», отличая ее от индивидуального бессмертия, в которое верят приверженцы многих религий, и даже сравнивает эти две перспективы, но для простоты я здесь сосредоточусь на первой. Каждый из нас знает, что рано или поздно умрет и полностью исчезнет, — тут я бы заметил, что и у многих верующих бессмертие скорее спасательный круг, чем уверенность, иначе их образ жизни больше соответствовал бы предписанному скрижалями. Но предстоящее личное исчезновение совершенно не мешает нам вести осмысленный образ жизни — более того, зачастую выстраивать эту жизнь как некий проект, реализацию долгосрочного личного плана. Мы даже планируем кое-какие посмертные дела — например, распределение наследства, и рассчитываем на загробное уважение потомков — допустим, популярность написанного нами романа или фундаментальность научного открытия. Неожиданным образом неизбежность смерти придает жизненной дистанции некий законченный смысл, тогда как неизбежность всеобщего скорого конца выбивает дно из всей истории.
По мнению Шефлера, это обусловлено тем, что цивилизация для нас — в первую очередь система ценностей, а не просто муравейник, механизм ежедневного пропитания и продолжения рода. Эта система органически связана со временем, в его отсутствие она теряет смысл — Шефлер говорит здесь о «диахроничности» ценностей. Нелепо, к примеру, утверждать, что позавчера в три пятнадцать пополудни я считал, что расизм недопустим: любой важный для нас принцип такого рода требует постоянства, длительности и передачи из поколения в поколение.
Прекращение времени — не нашего личного, а всеобщего — обнуляет наши ценности.
В чем, собственно, заключается открытие Шефлера, значение которого не вызывает сомнений даже у его оппонентов, чьи замечания опубликованы в той же книге? Судя по всему, он нащупал пределы нашего индивидуализма и нашел реальное обоснование альтруизму, не сводящееся к биологической эволюционной адаптации или к простой прагматике. Выживание человечества, по крайней мере в обозримом будущем, для нас в некотором смысле важнее, чем наше личное.
Человечество как таковое, текущий исторический проект, снабжает нас подразумеваемой точкой референтного отсчета для большей части наших суждений о том, что для нас имеет значение. Устраните эту точку отсчета, и наше чувство собственной значимости, сколь бы индивидуалистичным оно ни было в своем наглядном содержании, дестабилизируется и начинает подвергаться эрозии. Для того, чтобы многие из наших индивидуальных целей имели для нас сейчас значение, нам необходимо, чтобы у человечества было будущее. Более того, я полагаю, что можно выразиться тверже: нам необходимо будущее человечества для того, чтобы сама идея значимости сохранила свое место в нашем концептуальном арсенале.
На мой взгляд, это довольно мощный довод в споре с моральным релятивизмом, хотя и не совсем эмпирический, поскольку речь все же идет о мысленном эксперименте. Взгляд на историю человечества как на проект, в котором каждый из нас в доле и крах которого лишит наше существование его основного смысла, вносит коррективы в идею общественного договора и побуждает еще раз оглянуться на предполагаемый поворотный пункт. Наши уже достаточно просвещенные предки понимали историю как последовательность временных циклов, скорее всего по аналогии с сельскохозяйственным циклом, — их ценности были привязаны больше к месту проживания, чем ко времени. Не исключено, что идея скорого конца света испугала бы их меньше. Стоики, приверженцы одной из наиболее развитых в античности философских школ, полагали, что полный космологический цикл в любом случае составляет примерно 30 тысяч лет, после чего мир сгорает в очистительном пламени и все начинается заново.
Вполне возможно, что на наше нынешнее мировосприятие повлияло не столько возникновение христианства, сколько утрата им абсолютного авторитета.
История, которую мы до сравнительно недавнего времени считали навязанным нам извне проектом с заранее оговоренным сроком сдачи, превратилась в наш собственный открытый проект с подвижной целью, возводимый на наши собственные средства, и никаких внешних инвестиций ожидать не приходится. Закономерно, что тотальное банкротство вгоняет нас в больший испуг, чем персональное.
А если вернуться к пресловутой сингулярности, то есть приходу нам на смену «умных» машин, то этой проблеме Шефлер тоже уделяет внимание, и его умозаключения кажутся мне более обоснованными, чем страшилки Хокинга и Гейтса. Если эти машины будут носителями той же системы ценностей, что и мы (а откуда им, нашему творению, взять другую?), нас это может вполне устроить. Потому что все упирается именно в сохранение системы ценностей, а не биологического вида.