Если завтра Государственная Дума РФ примет закон, обязующий всех носить рубашки наизнанку, или, чего мы больше всего боимся, категорически запретит электорату ковырять в носу, население, возможно, и удивится, но не сильно и ненадолго: оно привыкло. Разве что лениво отреагируют дежурные остряки в социальных сетях, а народ будет жить как жил – рубашки, положим, вывернут, труд невелик, а в носу как ковыряли, так и будут ковырять: тюрьмы и лагеря не резиновые, а налоги кто-то платить должен.
Такое охотнорядское законотворчество подмывает отнести к категории карго-культа, но, во-первых, эта шутка, к которой и я не брезговал прибегать, износилась до тавтологии, а во-вторых, это было бы просто неверно. Пусть и на свой пародийный лад, дума работает в русле многовековой отечественной традиции, и к этой традиции следует обратиться в поисках объяснений.
Надо сказать, что отечественное законотворчество, если начинать с Киевской Руси, было довольно скудным в сравнении с другими государственными традициями.
Впервые составленная при Ярославе Мудром, она дошла до нас в разных списках и редакциях и играла, судя по всему, роль действующего законодательства вплоть до появления так называемых «Судебников», а может быть, судя по позднейшим спискам, и какое-то время после. В ней бросается в глаза тот факт, что власть, в каком бы виде она в те времена ни существовала, принимала минимальное участие в приведении законов в исполнение — истцу и ответчику большей частью приходилось разбираться самостоятельно, а закон лишь устанавливал степени ответственности и размеры компенсаций. С появлением «Судебников», первый из которых относится к московскому княжению Ивана III (1497 год), а последний — к царствованию Лжедмитрия I (1606 год), интерес власти к законотворчеству и правоприменению заметно повышается, но с очевидной целью: уединообразить и увеличить поборы в пользу растущего контингента штатных исполнителей (дьяков) и наместников с воеводами, посаженных на кормление.
При этом есть детали, которые не могут не поразить стороннего наблюдателя, знакомого, скажем, с эволюцией права в западноевропейских государствах: практическое отсутствие, на протяжении долгих столетий, внимания к проблеме земельной собственности и контрактному праву — последнее, по мнению некоторых, вообще является чуть ли не первостепенной задачей государства. С земельной собственностью все понятно — ее тогда просто не существовало, земля по умолчанию вся принадлежала князю или царю, который мог по своему усмотрению ею наделить или отнять ее, и этого усмотрения хватало на всех. Что касается контрактного права, то следы его сохранились лишь в так называемых Псковской и Новгородской судных грамотах, и это не случайно, принимая во внимание коммерческий характер этих средневековых республик, с которым Московская Русь быстро покончила.
Именно развитие контрактного права в эпоху феодализма заложило, по мнению некоторых историков, основы современного правового государства в Западной Европе.
Если оставить в стороне верхушку с ее кормлениями, то основную массу населения, чью жизнь регулировали судебники, составляли три категории. Первой и самой крупной (около 85 процентов по приблизительным оценкам) были крестьяне, которые трудились в основном на крайне скудных подзолистых почвах и были едва в состоянии прокормить самих себя, не говоря уже о наместниках и всяческих «детях боярских». Но и этот отчаянный способ выживания был коренным образом подорван, вначале опричниной Ивана Грозного, а затем гражданскими войнами и интервенцией в период Смутного Времени. Крестьяне массово бежали на окраины страны, а государство, напротив, старалось привязать их к земле. Отсюда — история вторичного и еще более полного закрепощения и отмены так называемого «Юрьева дня», но об этом конечно, слышали даже школьники, хотя от самых неприглядных подробностей их избавляют.
А вот куда менее известные факты. Городские жители, казалось бы, не входили в эту категорию, и мы представляем их себе как более свободных по сравнению с крестьянами. Но это ошибка, потому что городские жители были источником податей и поборов, и контроль над ними был государству не менее важен. С этой целью в 1590-х годах им запретили жить вне городской территории, то есть, допустим, на землях внутригородских монастырей, где они были освобождены от государственных податей. А затем, по Соборному уложению 1649 года, им вообще запретили менять адрес, практически уравняв с крестьянами.
И, наконец, третья, довольно многочисленная категория населения, о которой вообще мало кто из нас слышал, исключая разве профессиональных историков, потому что это не те скрепы, какими принято потрясать.
До пяти процентов всего населения, за вычетом крестьян, составляли рабы.
Рабство, конечно же, было в ту пору повсеместным, а в ряде стран и гораздо дольше, чем в России. Но что поражает историков, так это беспрецедентное внимание, которое уделялось в российских законах именно этой категории населения — видимо, потому, что Россия была, может быть, единственной страной, где в рабство обращали большей частью своих же соплеменников. Рабы, однако, были бесполезным балластом с точки зрения престола, поскольку податей не платили, и в 1724 году Петр I уравнял их в правах с крепостными. Дворовые крепостные люди, о которых мы знаем из произведений классиков, как раз и были большей частью потомками таких рабов.
Все вышесказанное никак не претендует на глубокий исторический анализ, но способно пролить заметный свет на роль закона в российской жизни. Законодательные инициативы имели в виду почти исключительно нужды правящей верхушки: риторика, поминающая широкие массы без непременного презрения, вошла в обиход лишь при Екатерине II, а реальным поворотным пунктом в более инклюзивную сторону стало царствование Александра II — как оказалось, ненадолго. Поучительно сравнить такое развитие законодательной мысли, к примеру, с эволюцией так называемого обычного, или прецедентного права в Англии, распространившегося на ее колонии и по сей день играющего важную роль в юриспруденции США, Канады, Индии, Южной Африки и т. д. Но для такого сравнения у меня нет ни места, ни компетенции, так что приведу лишь цитату из известного американского специалиста по российской истории Ричарда Хелли.
В Америке, к примеру, закон рассматривается как весьма консервативный институт, то есть кодификация реальности, порой уже отошедшей в прошлое. С другой стороны, на ранних этапах современной России закон становится декларацией социальной программы, которую государство надеется воплотить — и, как правило, в состоянии реализовать большую часть того, что постановило. В этом смысле Московия была идеальной предшественницей Советского Союза — радикальной политической организацией с программой социальных изменений, которую она постоянно старалась претворить в жизнь.
Термин «Московия» употреблен здесь не в уничижительном смысле, в ту пору это было общеупотребимое международное название государства, чье самоназвание еще не установилось, а Русью именовалась Литва.
Хорошей иллюстрацией мысли Хелли может послужить недавнее решение Верховного Суда США о легализации однополых браков на территории всей страны: оно было в значительной мере обусловлено тем фактом, что большинство населения на данный момент выступает за такое равноправие. В то же время консервативное меньшинство состава суда возражало, что такое общественное мнение сложилось сравнительно недавно и что к традициям надо относиться осторожнее. Как бы то ни было, и те, и другие ищут опору для своей позиции в предполагаемом социальном запросе — то ли на изменение законодательства, то ли на его сохранение.
Тогда как меры по так называемой «борьбе с пропагандой гомосексуализма», принятые российской Госдумой, ни на какой подобный запрос не ориентировались.
Еще характернее совсем недавнее решение Петрозаводского горсовета, отменившего демократические выборы мэров — для чего же, если не для того, чтобы не сталкиваться в дальнейшем с нежелательными социальными запросами.
Эпоха реформ Александра II, как я отметил выше, была фактически первой в российской истории попыткой ориентации на интересы относительно широких масс населения, но за ней последовала эпоха реакции, а уступки Николая II были сделаны под сильным революционным давлением. Захват власти большевиками и установление сталинского деспотизма ознаменовали в этом плане решительное возвращение на прежние допетровские рельсы, только уже со скоростью локомотива. Закон в России всегда понимался как запрет или приказ, исходящий сверху, а не как кодификация социального запроса, — воля холопов в расчеты не входила. Население, надо сказать, всегда это понимало, несмотря на обвинения в холопстве со стороны либеральной интеллигенции: поступая по закону, игнорирующему твои реальные интересы, выжить трудно, а порой и просто невозможно. Отсюда любимая пословица: закон что дышло — куда повернешь, туда и вышло; то есть надо как-то вертеться, изображая при этом наружную позу покорности и даже преданности. Власть, со своей стороны, тоже понимала, что население понимает, и поэтому неустанно нагромождала новые законы на прежние ради их ужесточения, рассчитывая жестокостью восполнить дефицит законолюбия.
Нынешняя Государственная Дума прекрасно сознает, что является инструментом для претворения в жизнь воли верхов, а не низов, и лишь прикрыта полностью выпотрошенными демократическими процедурами. А что касается мер по предотвращению ковыряния в носу, то это лишь холостые прогоны в ожидании момента, когда механизм поставят под реальную нагрузку.
