В одном из них, в результате огромной внешней задолженности, социальная ткань рассыпается практически на глазах, финансовые структуры трещат по швам, планы коллективного спасения либо очевидно недостаточны, либо совершенно утопичны. Сбор налогов, традиционно слабое место государственного устройства, никак не удается наладить, а пенсионное обеспечение — привести в соответствие реальной экономической ситуации, которая в любом случае прогрессивно ухудшается, за ней просто не поспеть. Все общество пронизано коррупцией. Если решение не будет срочно найдено, дело может дойти до фактического социального коллапса: представьте себе страну, где огромной армии бюджетников, в том числе полицейским, прекратили начисление зарплат, а частная коммерция обрушилась из-за отсутствия денег в системе. (Представить не так трудно тем, кто помнит постперестроечную Россию.) А если решение все же будет найдено, опыт прошлых лет подсказывает, что соблюдать его условия будут спустя рукава, и кризис не замедлит возобновиться.
Во втором государстве, если отвлечься от ряда неприглядных деталей, ситуация как бы диаметрально противоположная. Еще недавно оно было полем боя, войной всех против всех, где непросто было отличить правых от виноватых, а мирное население либо бежало куда глаза глядят (в т. ч. в страну, упомянутую выше), либо спасалось в руинах под непрестанными бомбежками, страдая от недостатка продовольствия и медицинской помощи. В конечном счете одна из воюющих фракций установила контроль над территорией площадью почти с Великобританию и учредила квазигосударственные институты. Это было сделано с беспрецедентной жестокостью, но тамошним жителям образцом для сравнения могут служить лишь вчерашняя война и анархия, а теперь они видят, что налоги собираются неукоснительно и без каких-либо поблажек, что суды, хотя и выносят исключительно суровые приговоры, делают это с наглядной объективностью и открыты для любых жалоб, что преступность сведена практически к нулю, равно как и коррупция. Более того, в кратчайшие сроки налажена система школьного и даже университетского образования для обоих полов, хотя и с раздельным обучением.
Ответ на этот вопрос был бы, конечно, проще, если бы я нарочно не выстроил их описания в форме загадок, причем во втором случае — на основе фактов, не слишком согласующихся с нашими интуициями. Первое угадать просто: это сегодняшняя Греция, член ЕС, государство с либерально-демократическим устройством. Второе, даже сквозь напущенный мною туман, опознать тоже не очень сложно: это ИГИЛ, так называемый «исламский халифат», который мы по сей день неизменно называем террористической группировкой. Приведенные сведения о нем почерпнуты из книги известного в арабском мире радикального и антизападно настроенного журналиста Абделя Бари Атвана «Исламское государство: цифровой халифат». В США книга выйдет лишь осенью, а факты я почерпнул из рецензии на ее британское издание специалиста по радикальному исламу Мализа Ратвена, опубликованной в журнале New York Review of Books. Каковы бы ни были взгляды самого Атвана, его описание внутреннего устройства ИГИЛ у Ратвена особых сомнений не вызывает. Эти факты — необходимое дополнение к тем жутким подробностям деятельности ИГИЛ, которые всем нам хорошо известны и которые в этом контексте предстают как экстремальные методы социальной организации.
Каждое слово в нашем языке имеет свое семантическое поле, которое мы не вправе расширять до бесконечности без риска повредить взаимопониманию, — но и сужать тоже. И в данном случае я хочу как раз поговорить о словах, отослав читателя за фактами к вышеупомянутым специалистам, поскольку доступ к этим фактам у них несравненно шире, чем у меня. В первую очередь это такие слова, как «террор» и «государство», которые в нашем обиходе начинают давать заметные трещины.
Тут даже не обязательно обращаться к словарям: они обычно фиксируют господствующие на данный момент значения слов, в лучшем случае их прошлую эволюцию, но за молниеносным развитием событий поспевают с трудом. В случае «террора» мы можем выделить два традиционных значения. Первое приводит на ум фигуру одиночки с бомбой или револьвером рубежа XIX–XX веков, пытающегося сбить историю с траектории. В наше время более эффективные средства так называемой «асимметричной войны» внесли в это понятие серьезные поправки, но мы по-прежнему недалеко ушли от идеи конспиративной группировки, прибегающей к ограниченным по определению методам и скрывающейся в горах Пакистана или пустынях Йемена.
Другое значение, так называемый государственный террор, восходит к тому же греческому слову, что и первое, но легко увидеть, что смысловое совпадение у них неполное. Если большевиков с их «красным террором» и называли порой террористами, то лишь в полемической запальчивости, и ни к какой конспирации им после октябрьского переворота прибегать не приходилось.
И уж тем меньше общего с кустарями-одиночками у сталинского государственного террора.
Мы и не путались в этих определениях — до поры до времени, то есть до образования ИГИЛ. На наших глазах эта группировка, возникнув из классической террористической секты в Ираке, превратилась — во что именно? Тут как раз повод подробнее разобраться в значении термина «государство», и словарь лишним не окажется.
Американский Merriam-Webster определяет государство как «группу населения, живущую на определенной территории под определенным правительством», а также само это правительство. Но мы понимаем разницу между минимальным определением и реальными примерами. Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия, а теперь вот и так называемая ДНР формально соответствуют формулировке из словаря, но на практике представляют собой анклавы России, в конечном счете подчиненные Кремлю, хотя и без ответных обязательств с его стороны, и созданные с целью, которая является внешней по отношению к каждому такому анклаву. Этого никак не скажешь об ИГИЛ, у которого такого кукловода нет, и если вышеприведенных фактов кому-то мало, то можно отметить, что там действует несомненное авторитарное и никому (в т. ч. собственному населению) не подчиненное правительство во главе с «халифом» Абу-Бакром Аль-Багдади. Более того, у ИГИЛ есть собственный госбюджет, которым оно распоряжается весьма эффективно, финансируя его отчасти налогами, но также контрабандой нефти и археологических реликвий — из последних уничтожаются для целей внешней пропаганды лишь те, которые невозможно тайком вывезти. А подзаголовок книги Атвана не случаен: халифат, в силу условий своего существования, прибегает к таким продвинутым методам, как использование виртуальной валюты «биткойн».
Семантическая ошибка налицо, но какое значение имеет эта эзотерическая филология на фоне противостояния либеральной цивилизации чудовищному рецидиву средневековья? Разве мы не вправе применять все имеющиеся в нашем распоряжении методы и орудия для ликвидации этой опасности? Вот как раз в методах и орудиях вся проблема, потому что они напрямую зависят от семантики. Борьба с небольшой конспиративной группировкой — совершенно иное дело, чем с государственным образованием. От беспилотников, правда, перешли к реальным бомбардировщикам, но до сих пор ни одна страна не прибегла к помощи наземных войск. Легко понять, почему: в США, например, против этого настроено большинство населения, наученное горьким опытом Ирака и Афганистана. Именно поэтому концепция «терроризма» приемлема для обеих сторон, правительства и электората, независимо от того, что происходит на самом деле. А относительная пассивность США не возбуждает частной отваги в очень разномастных союзниках. Опыт гитлеровской Luftwaffe убедительно показал, что авиация в отрыве от наземного наступления бесполезна в борьбе против государственных или квазигосударственных вооруженных сил. Между тем численность этих вооруженных сил в ИГИЛ сейчас составляет примерно 100 тысяч человек, и это по самым скромным оценкам.
Но голые цифры — лишь одна сторона проблемы, а тем временем эксперты всего мира ломают головы над неожиданной и тоже, казалось бы, противоречащей нашим интуициям привлекательностью этого проекта, не только для многих мусульман, но и для представителей западной молодежи, явно впервые столкнувшихся с исламом. Похоже, что привлекает их не ислам как таковой, а неожиданное возникновение государства, возложившего на себя всемирную героическую миссию, сколь бы ни были неприглядны прилагаемые к цели средства. Греция — остров неблагополучия в море сравнительного благоденствия, и есть все основания полагать, что, как бы ни развивались там события, Европа примет все меры, чтобы не допустить внутреннего возгорания. Но она не сможет начертать грекам маршрут к сияющим вершинам.
А вот ИГИЛ, напротив, — остров относительной сплоченности в океане беды, открывающий своим жителям глаза на смысл их жизни.
И даже те из жителей, кто оказался внутри этой утопии не по своей воле, то есть просто обитатели оккупированных территорий, пусть неохотно, но признают преимущества самоорганизации вчерашнего хаоса.
Вот этот магнетизм целеустремленной жестокости западные теоретики, стреноженные парадигмой «террора», тоже инстинктивно выносят за скобки, а ведь он придает борьбе с ИГИЛ совершенно иное измерение. Более прозорливый американский пастор Бенджамин Дьюхолм видит в миссии ИГИЛ ультимативное воплощение косплея и ролевых игр — только, в отличие, скажем, от Толкина, с эсхатологической целью, снимающей запрет с любых средств. А если не заходить так далеко, то я бы уподобил ИГИЛ Советской России в первые годы ее существования, когда она была магнитом для идеалистов всего мира, которые либо закрывали глаза на ее бесчеловечные методы прорыва в утопию, либо с готовностью эти методы принимали.
Философ Карл Поппер отмечал, что спор об определениях часто демагогичен, по крайней мере там, где факты налицо: мы не начинаем разговоров о погоде с определения, что считать погодой. В данном случае наша демагогия и порочная лингвистика вводят в заблуждение нас самих, и победа станет возможной лишь тогда, когда мы отдадим себе отчет в том, с чем мы в действительности имеем дело.
