Чем отличается человеческое общество от толпы, так называемого первобытного стада, постулированного еще Фридрихом Энгельсом, но, судя по всему, никакой антропологией не засвидетельствованного и возможного лишь теоретически, как эталон для сравнения? Даже охота на мамонта подразумевает известную организацию и точки сгущения авторитета — то, что мы сегодня именуем институтами и традициями. Таковые существовали на протяжении всей истории человечества, хотя не везде функционировали одинаково эффективно и гармонично. Их эволюция представляет единственно возможную разновидность прогресса — осторожного, неуверенного и сбивчивого.
За примерами сбоев, увы, ходить далеко не приходится: достаточно оглянуться на минувшее столетие, еще живое в памяти очевидцев. Иногда это почти полный коллапс — таким обернулась в России серия катаклизмов, спровоцированных Первой мировой войной, — и тогда на месте запустения воздвигаются, наскоро смонтированные дилетантами, новые социальные устои с прилагаемой теоретической базой и неизбежными механизмами массового принуждения. Но гораздо чаще коллапс бывает частичным, и некоторое время новые институты сосуществуют со старыми, как правило вступая с ними в конфликт.
Первое дело Моргена, в Кракове, тогда административном центре так называемого «генерал-губернаторства» — оккупированных польских земель, едва не закончилось для него катастрофой. Он обвинил в коррупции Германа Фегелейна, эсэсовского офицера, которого заподозрил в ограблении еврейской меховой компании в пользу собственного бизнеса, а не Рейха. История эта имела довольно авантюрный характер, поскольку в нее была замешана некая красотка, сотрудница компании и сподвижница Фегелейна, которую нацисты считали потенциальной находкой для своей разведки и которую Морген в ходе следствия фактически разоблачил как польскую разведчицу. Однако ни она, ни Фегелейн не пострадали — последний был фаворитом Гиммлера и обратился к нему за заступничеством. Поборник правосудия Морген был лишен юридических полномочий и отправлен рядовым на восточный фронт.
Впрочем, нужда Рейха в квалифицированных кадрах была, видимо, достаточно острой, Моргена вскоре отозвали назад и восстановили в должности по личной инициативе Гиммлера, обеспокоенного фактами коррупции в концентрационных лагерях. Во второй половине 1943 года Морген занимался расследованием поведения персонала, в числе прочего, в Освенциме, Дахау и Плашове. Этот последний известен по фильму Стивена Спилберга «Список Шиндлера», где в одной из сцен заключенные разгружают припасы для 10 тысяч фиктивных узников, которые комендант Амон Гет намеревался сбыть на черном рынке; в фильме даже упоминается об инспекции СС — Морген как раз и был этой инспекцией. Но его интересовала не только коррупция — было замечено, что в Бухенвальде исчезают заключенные, ставшие свидетелями хищений, и Морген предъявил коменданту Карлу Отто Коху обвинение в убийствах, как это ни странно звучит в контексте эпохи.
Моргену довелось столкнуться с убийствами в небывалых индустриальных масштабах, против которых вся его замшелая юриспруденция оказалась бессильной. У немецких почтовых работников вызвала подозрение необычно тяжелая частная посылка, в которой были обнаружены слитки зубоврачебного золота, явно извлеченного из десятков тысяч челюстей, — с учетом того, что позволить себе золотые протезы могли весьма немногие, это наводило на самые мрачные мысли. Поскольку такое золото в обязательном порядке подлежало сдаче властям, а отправители в Освенциме были известны, Морген мог просто распорядиться об аресте подозреваемых и на этом завершить свою роль в этом деле. Но вещественные доказательства настолько его поразили, что он решил посетить место преступления и потребовал от коменданта лагеря допуска для инспекции. Здесь он увидел все как есть — и сортировку заключенных, и фальшивые душевые, и трубы с решеткой для подачи «циклона-Б».
Что мог Морген? Он доложил по начальству, шефу гестапо Мюллеру, который в ответ саркастически предложил самого себя в арестанты.
Уголовные дела были все же возбуждены, по узким и частным обвинениям, против Коха и Максимилиана Грабнера, шефа освенцимского гестапо. В ходе судебного процесса сам Морген жил в обстановке постоянной угрозы и в ожидании ареста. Кох, однако, был в конечном счете осужден, хотя и только за коррупцию, и до конца войны казнен, а дело Грабнера было отложено — война тем временем закончилась, и его казнили уже в Польше в 1948 году решением трибунала по военным преступлениям.
Странная судьба Конрада Моргена предстает нашему сегодняшнему взору одновременно и как исторический курьез, и как этический эксперимент, поставленный самим стечением обстоятельств. Курьез, в первую очередь, для русского сознания, потому что слишком много в таком поведении от стереотипа немца, от лесковского персонажа: воображение невольно подсовывает образ робота, продолжающего выполнять безнадежно неадекватную в новых условиях программу. Но мы не можем себе позволить этой литературной призме исказить реальную личную драму, очевидную из приводимых Пауэр-Штудер свидетельских показаний Моргена на суде над преступниками из Освенцима, проходившем во Франкфурте с 1963 по 1965 год. Конрад Морген, судя по всему, был добросовестным юристом и относительно порядочным человеком — насколько это совместимо со службой в СС, но ведь и сама принадлежность к СС в ту пору не обязательно вызывала весь спектр привычных для нас ассоциаций.
Очерк Пауэр-Штудер — только выжимка из ее свежевышедшей и пока недоступной книги, о важных деталях биографии и мировоззрения Моргена можно лишь строить догадки. Он называл себя «фанатиком юстиции», но не совсем понятно, какой смысл он вкладывал в эти слова. Он считал газовые камеры «чудовищным преступлением», а людей, занимающихся массовыми убийствами, — безнадежно искалеченными морально. Он делал все, что мог, в рамках отпущенных ему полномочий, во имя торжества правосудия, хотя этого было, конечно же, совершенно недостаточно, и при этом оставался офицером СС.
В чем, собственно, заключалась правовая философия Моргена? Скорее всего, он придерживался доктрины так называемого «правового позитивизма» (подробнее об этих доктринах см. у Остапа Кармоди) — об этом свидетельствует и его поведение, и то, что австрийский приверженец этого учения Ганс Кельзен был ведущим европейским теоретиком права в предвоенные годы. Согласно правовому позитивизму, закон подлежит соблюдению не потому, что он совпадает с моральными нормами, а потому, что это закон. И если он кажется несправедливым, его следует изменить в законном порядке, но это уже функция не юриста, а законодателя.
С этой точки зрения судья — блюститель закона, а мораль — его частное дело.
Другое толкование термина «фанатик юстиции» мне в голову не приходит.
Здесь будет уместно сравнение с советской и постсоветской юриспруденцией. Современного российского читателя не может не поразить, что в Третьем рейхе были должностные лица, для которых идея профессионального долга не была пустым звуком, как бы узко они ее ни толковали. В конце концов, Конрад Морген — не исключение, а просто один из наиболее ярких примеров. У Рейха практически не было истории, он просуществовал всего 12 лет, и, какими бы чудовищными эти годы ни были, новое, полностью индоктринированное поколение функционеров просто не успело прийти на смену тем, кого в СССР назвали бы «буржуазными специалистами». Не говоря уже о том, что специалистов в области права советская власть истребляла в первую очередь. Бессмысленно задаваться вопросом, какой правовой доктриной пользовалась ВЧК Дзержинского, если только не считать доктриной «революционное правосознание». Точно так же бессмысленно интересоваться советскими правовыми учениями, а сегодня на смену сервильному поколению юристов пришло циничное. У Рейха для всех этих процессов просто не было времени.
Так или иначе, Конрад Морган предстает перед нашим нынешним моральным судом и заслуживает приговора с правильным балансом осуждения и снисхождения. По мнению Херлинде Пауэр-Штудер, «его моральные и юридические умозаключения подвигали его на неординарные и опасные поступки, но его чувство справедливости не соответствовало чрезвычайным обстоятельствам Третьего рейха». Лично мне такой приговор кажется слишком скорым и суровым. Вся история профессиональной деятельности Моргена и его реакция на ужасы, которым он был свидетелем, не наводит меня на мысли о дефекте в его чувстве справедливости. Но как перевести это чувство в адекватное действие? Ведь если считать таковым прямой бунт против бесчеловечности нацистского режима, то адекватных людей на всю страну были единицы, их трагическая судьба нам хорошо известна, а эффективность их действий была практически нулевой. Трудно, однако, избавиться от подозрения, что, обладай большинство немцев в ту пору хотя бы той мерой совести, какая была отпущена Моргану, судьба Германии могла бы сложиться иначе. И не только немцев. И не только Германии.
