В феврале 2015 года лояльная власти часть российского общества имеет все основания отмечать странный юбилей — пятнадцатилетие со дня начала антикоррупционной кампании в России. «Без борьбы с коррупцией никакого прогресса в сфере экономики невозможно, его не будет» — объявил еще не избранный на тот момент президент РФ Владимир Путин, впервые провозгласив борьбу с экономической коррупцией приоритетом российского государства. Тогда же им было дано и определение, до сих пор остающееся актуальным не только для госаппарата, но и для российской оппозиции, успевшей с того времени сделать антикоррупционные лозунги основой своей политической программы. «Никакого своеобразия, никакого особого подхода быть не может» — именно этими словами глава страны определил и будущее российской коррупции, и будущее борьбы с ней.
С тех пор в России произошло многое, но — и глубина заблуждений в отношении российской коррупции сохраняется в обществе на уровне пятнадцатилетней давности, и анализ коррупционных институтов обществом почти не востребован. Подробные и/или уверенные прогнозы в этой области редки — и не сбываются абсолютно. Так случилось и с прогнозом Владимира Путина, которого сейчас и российская оппозиция, и иностранные партнеры, и, что должно быть удивительно, само сообщество коррупционеров безусловно считают ключевым звеном коррупционной системы. Мы можем определенно утверждать, что очевидный прогресс в экономике России с 2000 по 2015 годы происходил, напротив, в прямой связи с развитием коррупции: она стала важнейшей составляющей экономического роста как минимум в последнем десятилетии. Борьба с ней стандартными подходами (постепенное дерегулирование экономики против низовой коррупции и использование конкуренции коррупционных групп против коррупции верховой), даже если не обсуждать ее невысокую интенсивность, во многом имитационный характер и успешность саботажа, не показала особенной эффективности. К середине текущего десятилетия в выступлениях топ-менеджеров российской власти вновь можно было услышать нотки 90-х: коррупция в России оказалась уникальной, обычные средства борьбы с ней не срабатывают, да позвольте — может быть, это и не коррупция вовсе, а что-то еще? Может, это такой специфический русский путь экономического развития?
«Если всех пересажаем, кто работать будет?» — спрашивал Владимир Путин уже в конце 2014 года, за пару месяцев до позорного для самой коррумпированной среди крупнейших экономик юбилея.
Между тем, — несмотря на то, что российские коррупционные институты за три пятилетки эволюционировали из «отдельных недостатков, мешающих в целом успешному экономическому развитию» в одну из, возможно, несущих конструкций властного механизма, с которой нам жить еще долгие десятилетия, — общепринятые воззрения на российскую коррупцию по существу почти не изменились. Масштаб проблемы, разумеется, вырос в глазах общества. Но для ее распространенных практик, для места коррупции в экономических механизмах, для ее роли в политической сфере используются, в основном, пасторальные описания образца 1999 года. Антикоррупционные речи этой давно прошедшей эпохи, если их произносят лица, не воспринимаемые обществом как участники и бенефициары коррупционных институтов, в 2015 году по-прежнему идут на ура. Да, никаких отличий. Нет, никакого своеобразия. Да, чисто полицейская проблема. Да, жулики и воры, пять минут на сборы. В разгар «болотного движения» в 2011–2012 годах еще существовали некоторые отступления — в частности, как панацея в борьбе с коррупционной сетью романтически предлагалась парламентская республика, призванная сменить президентскую (проверить эту смелую теорию на практике, увы, не удалось, украинские опыты в смежных схемах были неубедительны). Тем не менее, уже к началу 2014 года считалось очевидным: единственной возможной политической тактикой борьбы с российской коррупцией может быть только ее «демонизация», а единственной приемлемой стратегией — применение к коррупции принципа «нулевой толерантности». В 2015 году в России точка зрения и власти, и любой оппозиционной силы однозначна: участие в коррупции есть особо тяжкое преступление перед государством и обществом, искоренение коррупции любой ценой есть главная цель добросовестных политических сил, коррупция есть основное препятствие на пути к вхождению России в круг наиболее развитых стран, на пути к благосостоянию на уровне США, ЕС и Японии, на пути к установлению в России стабильного демократического режима. В известном смысле коррупция в формирующейся политической религии российского общества сейчас занимает место дьявола со всеми приписываемыми ему народным сознанием свойствами — от почти абсолютной власти над человеческим родом до специфической неинтеллектуальности при общей изощренности ума.
Это представление, увы, не только диктует предлагаемые способы противостояния коррупции, но и обеспечивает ей самовоспроизведение в существующих формах. По всей вероятности, мифологизация российских коррупционных институтов является важнейшим механизмом поддержания их в рабочем состоянии. Несомненно, отказ от рациональной диагностики этого явления — краткосрочно выигрышный политический ход: яростная и бескомпромиссная борьба с коррупцией, как и борьба с врагами веры, отлично консолидирует разобщенные круги политических активистов разных направлений, и в этом смысле антикоррупционная риторика сравнима по мощности только с религиозной и националистической, комбинация же этих риторик, в России доселе встречавшаяся редко, видимо, будет единственной парадигмой политического развития на ближайшие годы.
Издержки такого подхода, однако, весьма велики. Гиперболизация российской коррупции, взгляд на нее как на перводвигатель всего, что может не устраивать в окружающем, — лишь адаптирует к реальности существующие коррупционные институты, повышает рентабельность коррупционных схем, защищает отдельные плохо видимые обществу части действительно масштабной коррупционной машины, гарантирует ее дальнейшее совершенствование и усиливает вероятность финальной стабилизации коррупции как базового механизма экономики.
В рамках карьеры в деловой журналистике я наблюдаю за эволюцией российских коррупционных институтов уже около 20 лет. Именно в силу этого мне хотелось бы предложить несколько более сложный взгляд на них, нежели общепринятый в России. Нижеследующие 10 кратких тезисов далее будут по возможности развиваться в отдельные тексты, но основная задача именно этого текста — просто показать, что можно рассматривать проблему коррупции в России не только как борьбу вооруженных и воодушевленных сил добра с консолидированным общей корыстью анклавом злонамеренных правонарушителей.
1. Проблема коррупции в России вторична по отношению к управленческим проблемам, и объявление ее основной национальной проблемой — вероятно, ошибочно.
По крайней мере в настоящее время коррупция как таковая (то есть использование должностными лицами своих властных полномочий в незаконных и противоречащих общественной морали целях, в первую очередь ради личного обогащения) есть производная сложного комплекса управленческих проблем как в государственном, так и в негосударственном секторе экономики. Именно пороки общепринятых подходов к технологиям управления порождают коррупцию и восстанавливают ее схемы, когда они случайно или в силу внешней успешной атаки бывают разрушены.
Вопрос о том, какие именно особенности «национальной модели управления» порождают коррупцию, сложен и дискуссионен. Точка зрения автора: это ориентация общества, при определении дизайна управления любым проектом, на вертикально интегрированные структуры, на деидеологизированность и деполитизированность государственной службы и прагматичность ее решений, на разделение предпринимательской активности и работы госсектора в экономике.
В рамках этой схемы регенерация коррупции происходит не от нарушения кем-либо общепринятых норм поведения и моральных принципов, а в результате последовательной реализации существующего уже два десятилетия высокого идеала, каковым является вертикаль власти честных технократов, стоящая на страже общественных интересов и защищающая эти интересы от посягательств со стороны предпринимательского меньшинства. Современное российское общество, как и 15, и 20, и 25 лет назад, полагает, что коррупция инициируется частными интересами внешних по отношению к властному корпусу предпринимателей («олигархов»), покупающих властные полномочия ради обогащения. В свою очередь, действенной технологией предотвращения коррупции считается ограничение возможностей властного корпуса продавать предпринимательскому корпусу свои полномочия по сходной цене. В сущности, все сводится к проблеме поиска и воспитания неподкупного чиновника или, чуть сложнее, к созданию механизмов контроля за контактами власти и бизнеса.
Предположить, что коррупция не порождает проблемы с управлением, а сама является их порождением, и рассмотреть следствия из этого — довольно неприятно, но, видимо, необходимо. Неприятно это хотя бы потому, что именно здесь лежит объяснение (хотя и не оправдание) широчайшей распространенности коррупции среди людей, вроде бы соответствующих любому разумному набору моральных требований. С большой вероятностью среди ваших хороших знакомых или друзей есть бенефициары коррупции. Но это не беда: хуже то, что вы это тоже знаете, но это ничего не меняет в ваших отношениях.
2. Коррупция в России переоценивается по масштабу и недооценивается по распространенности.
Традиционный символ коррупции в России — загородное имение коррупционера, сравнимое со средневековым замком, стоимостью в десятки и сотни миллионов долларов: простые арифметические расчеты и сопоставление цены на такие поместья с ВВП демонстрируют обществу, что истинными бенефициарами коррупции в РФ являются несколько тысяч семей, а прочая инфраструктура коррупционных институтов работает исключительно на обогащение немногих. Эта точка зрения наиболее популярна в среде рядовых участников коррупционных схем и выступает для них своеобразным оправданием: по существу, мы нарушаем закон не для себя, дело в автократической пирамиде. Я бы предложил совершенно иные символы российской коррупции. Это многоквартирная новостройка, в которой едва ли не в половину квартир инвестированы умеренно крупные коррупционные доходы рядовых госслужащих. Это пробка дорогих по европейским меркам автомобилей в городах-миллионниках в пятницу вечером на выезде из города к довольно скромным дачам. Наконец, это вызывающе дорого одетые дети тех же госслужащих, проводящие уикэнд в бутиках на старинных улицах европейских городов. Все это — даже не сотни тысяч, а миллионы физических лиц, чье умеренное по их собственным понятиям благополучие обусловлено участием в коррупционных институтах.
Если же учесть, что многие сервисные сектора в российской экономике не могут существовать без клиентов, доходы которых обеспечиваются низкоуровневой и среднеуровневой коррупцией, то вряд ли будет преувеличением цифра: в той или иной мере вовлечены в коррупцию или являются бенефициарами коррупции 25–35% экономически активного населения РФ. Это действительно «африканский» уровень коррупции. С другой стороны, все существующие достоверные оценки доли коррупционных операций, например, в ВВП России (т. н. «коррупционный налог») говорят о том, что количественный объем коррупции в России не соответствует ее распространенности. Большинство операций в экономике РФ не затронуто коррупцией, более или менее свободная от коррупции часть экономики заведомо больше пораженной.
3. Вопреки нередкому мнению, коррупция в России культурно не укоренена. Она не является ни неотъемлемой частью национальной или политической культуры, ни формирующим или значимо трансформирующим общественное сознание институтом.
Культурное оправдание коррупции в России по итогам сверхбурного ее развития в последние 20 лет — исключительная экзотика. Даже высокопоставленные бенефициары коррупционных институтов в массовом порядке стремятся покинуть коррупционные круги ради собственных предпринимательских проектов. Идея легализации отдельных коррупционных схем, довольно популярная в некоторых странах, никогда не поддерживалась в России крупными общественными группами — за исключением, в настоящее время, части правоохранительных органов и некоторых влиятельных течений внутри Русской православной церкви.
При этом последнее десятилетие — время очень показательных попыток социальной изоляции бенефициаров коррупции от остального общества. Во многом коррупция в России — это складывающаяся субкультура, контакты которой с другими частями социума уже сильно ограничены.
4. Степень сознательной поддержки властными структурами коррупционных институтов преувеличена.
Автократический характер российского властного режима, конечно, напрямую служит распространению коррупции. Но это совсем не значит, что вся деятельность власти в России посвящена созданию коррупционных возможностей. Просто задача удержания политической власти, возведенная в абсолют, практически не позволяет участникам властных структур предпринимать против коллег-коррупционеров системные меры — и в этом смысле совершенно неважно, находится ли гипотетический «идейный борец с коррупцией» во властной вертикали «сверху» или «снизу»: ведь и Владимир Путин, увольняющий коллегу по кооперативу «Озеро», и начальник департамента федерального министерства, в карьерных целях сдающий Следственному комитету неприглядные деяния собственного начальника-замминистра, равным способом ослабляют власть.
При этом коррупция — вполне локальное явление: лишь для очень ограниченной части госаппарата участие в коррупционных схемах экономически выгоднее, чем предпринимательская активность, риски же такого участия в последние пять лет заведомо выше, чем риски разрушительного «наезда» на собственный бизнес со стороны коррупционеров или конкурентов в альянсе с коррупционерами. И даже для большинства вовлеченных госслужащих коррупция — побочное занятие. «Чисто коммерческие» чиновники в органах власти — исключение, они (по крайней мере, на уровне федеральных министерств) хорошо известны и в целом изолированы от основной массы госаппарата. Для остальных чиновников коррупция — скорее, приятное, выгодное и увлекательное хобби, не освобождающее от «профильной» работы. Проблемой при этом является резкое снижение эффективности госслужбы от даже эпизодической коррупции: это более важное следствие, чем взаимосвязь коррупционных схем с автократией.
Иными словами, нынешний политический режим непредставим без наблюдаемого воровства, но само воровство от смены режима почти ничего не потеряет: для коррупции вождистская диктатура не необходима.
5. Коррупцию в России вряд ли следует рассматривать как сугубо национальный феномен. Во многом это российское отражение процессов, которые происходят в социально-экономической сфере Европы и в ориентирующихся на Европу кругах во всем мире.
Мнение о том, что коррупция в России распространена не в большей степени, чем везде, традиционно выглядит как оппортунистическая позиция, оправдание коррупции и соглашательство с автократическим режимом. Отчаянную приверженность этой идее Екатерина Шульман описала как «обратный карго-культ» — если в «прямом» карго-культе аборигены строят соломенные самолеты на имитированном аэродроме для привлечения благосклонности настоящих американских самолетов, привозящих тушенку и сигареты на отдаленный остров, то в «обратном» аборигены убеждены, что никаких самолетов, кроме соломенных, вообще быть не может. В приложении к коррупции адепты «обратного карго-культа» объявляют все развитые страны мира пораженными коррупцией в равной или большей, чем РФ, степени. Отметим, что тем самым они лишь подкрепляют общее мнение о российской коррупции как необоримом Левиафане.
Впрочем, дело не в этом. Системная коррумпированность в несколько отличной от России, но вполне видимой форме налицо и в некоторых властных структурах ЕС, в меньшей степени и более отличающейся форме — в США или Японии. Вероятно, общие для России и других стран симптомы работы механизма, генерирующего коррупционные институты, лучше всего описаны исследователями, изучающими «кризис парламентаризма» и антиглобалистские движения последних лет. Российские коррупционеры при этом довольно неплохо осведомлены о коррупции за пределами России и по возможности используют тамошний опыт. Впрочем, это не спасает их от другой ловушки: они часто преувеличивают степень своего сходства с зарубежными коррупционерами, в силу этого их бизнес-проекты за пределами РФ, строящиеся по околороссийским схемам, обычно неудачны.
6. Российские коррупционные институты настоящего времени не могут в полной мере считаться наследниками коррупции 90-х годов.
Традиционная в последние годы для российских либеральных кругов, эта точка зрения вроде бы выглядит исключительно попыткой неуклюжего политического компромисса с потенциальными союзниками-оппозиционерами из левого и националистического лагерей. «Олигархия» 90-х годов — явление, отрицать которое бессмысленно, как бессмысленно отрицать и тот факт, что часть нынешней коррупционной инфраструктуры — это модифицированная коррупционная инфраструктура времен Бориса Ельцина. Тем не менее, мысль о том, что одно напрямую вытекает из другого, выглядит отчетливо неверной, и чем дальше, тем очевидней нарастающее отчуждение «олигархии» 90-х от основного тела российского коррупционного сообщества. Так же неверна, видимо, и противоположная идея — и «силовики» 2000-х и нынешнего времени тоже не заложили основу современной коррупционной инфраструктуры. И когда влияние ФСБ, МВД, ФТС и ФСКН на работу коррупционных механизмов в России преувеличивается, тем более — когда эта работа описывается как перманентный конфликт «силовиков» и «олигархов», то так лишь маскируется истинное положение дел: ядро нынешней российской коррупции возникло во второй половине 2000-х, оно преимущественно «гражданского» происхождения и почти никак не связано с центральной властью 90-х. Эта общность не заявляет о себе как о политической силе, поскольку видит себя, аналогично своим собратьям из ЕС и США, как особую социальную группу — предпринимателей, для которых госслужба лишь один из возможных инструментов в развитии собственного бизнеса. Именно здесь и кроется реальная слабость антикоррупционных политических программ российской оппозиции. Люстрация по политическим делам совершенно неэффективна против коррупционеров. На практике она их почти не затронет: они, собственно, не занимаются политикой, они просто зарабатывают незаконным способом, но сколь угодно яростная политическая кампания не создаст системы, которая способна будет этому противостоять.
7. Общественное мнение в России относится к коррупции гораздо более мирно, нежели оно готово объявлять об этом вслух.
«Нетерпимость к коррупции» — распространенное и опасное лицемерие, поддерживаемое большей частью общества, и это само по себе проблема, сравнимая по значимости с коррупцией как таковой. Двойные стандарты исключительно распространены в российской политике в целом, но именно в этой сфере они решают дело: несмотря на готовность в самых жестких выражениях осуждать коррупцию, общество по факту к ней крайне терпимо. Вполне возможно обсуждать влияние этого лицемерия на другие элементы политической сферы. Мы поддерживаем добрые отношения с заведомыми участниками коррупции и при этом считаем возможным публично декларировать абсолютное ее неприятие — не исключено, что мы сильно недооцениваем последствия: во всяком случае, стоило бы поискать здесь корень успехов пропагандистской экспансии властей РФ в общество по ходу российско-украинской войны. Искаженные представления о природе коррупции — во многом плод этого лицемерия. По крайней мере часть коррупции 90-х, когда складывалась мифология вокруг коррупционной инфраструктуры, была достаточно успешной попыткой обойти негибкость госрегулирования и ригидность политических механизмов — этот тип коррупции, отметим, как раз прекрасно укоренен в национальной культуре. Опыт показывает, что мелкая низовая коррупция в глазах населения вполне допустима, равно как и криминальная приватизация неэффективно используемых государственных и общественных ресурсов.
Напротив, политические силы, для которых «нулевая толерантность» к любой коррупции — действительно важная и, тем более, неотъемлемая часть собственной идеологии, в России скорее маргинальны.
8. Оппозиционная часть российского общества заинтересована в лозунге «борьбы с коррупцией» скорее как в средстве политической борьбы, но не как в цели.
Несмотря на то, что антикоррупционная часть есть в любой политической программе, представимой в оппозиционном политическом поле, сколь-нибудь внятные ее обоснования там, как правило, отсутствуют или присутствуют на уровне деклараций. В значительной мере это объясняется, и тут не нужно видеть дурного, родственностью большинства политических и коррупционных проектов в России — в обоих случаях это проекты предпринимательские. Другая причина — описанные выше двойные стандарты. В любом случае, достоверных и отчетливых описаний коррупции как мишени политической активности в России практически нет — как нет и ответа на вопрос, какие именно выгоды от успехов в борьбе с коррупцией могут воспоследовать для электората. Шаблонный ответ, принятый у политиков (не исключая, отметим, и «Единую Россию»), изумляет своей примитивностью: коррупционеры похищают у электората некоторую часть благ, которая в противном случае досталась бы самому электорату. Любые исчисления сумм, украденных сатаной-коррупцией, ведутся лишь с одной целью — продемонстрировать электорату, сколько бы ему привалило. Нет ничего удивительного в том, что электорат делает в уме следующий логический шаг: а если самому стать коррупционером, достанется еще больше.
При этом реальный антикоррупционный потенциал российской политической сферы довольно высок и для левых, и для правых: по существу, созданием собственной антикоррупционной программы и интеграцией ее в свой политический проект не занимались в России ни социалисты и коммунисты с их естественной нацеленностью на рост налогового перераспределения (тогда как коррупция его подрывает), ни консерваторы с их приматом морально-этического, ни прогрессисты, для которых коррупция есть фактор консервации социальной структуры, ни правые либералы с их идеей всеобщего равенства перед законом.
Что же удивляться тому, что даже монархическая идея «честного царя» в российской политической сфере представлена преимущественно Иосифом Сталиным? Парадоксально, но именно сталинисты в России сейчас — немногие искренние антикоррупционеры: в то, что идея физического истребления казнокрадов не работает, они не верят.
9. Антикоррупционные кампании, инициированные изнутри государственного аппарата, не так неэффективны, как принято думать, — хотя их результаты нестабильны, непредсказуемы и по большей части неожиданны для инициаторов.
Профессиональное авторитарное управление как логическая оппозиция коррупции — это то, чем заняты в российской власти достаточно долго и не всегда недобросовестно, и именно в силу этого объемы низовой коррупции в последние годы уменьшались. Отрицать абсолютно все успехи власти в этой борьбе — распространенный способ самодискредитации политической оппозиции в России.
Впрочем, ограниченный и нестабильный успех таких кампаний не отменяет нескольких фундаментальных изъянов антикоррупционной активности российской власти. Прагматический (неидеологический) авторитаризм и верховенство закона принципиально несовместимы — во всяком случае, никто в истории человечества пока не показал обратного, — а идеологическому авторитаризму вредит несменяемость власти, основанная на непонимании природы устойчивости политических режимов. Антикоррупционные кампании способны сами подстегивать определенный тип коррупции — в частности, «коррупция силовиков» в России во многом обязана своим существованием именно этим мероприятиям.
Наконец, российские антикоррупционные кампании, организованные властью, разбиваются о простое соображение: личная коррумпированность государственного руководства для большинства людей выглядит совершенно убедительно, поскольку хорошо укладывается в логику их собственного поведения.
10. Смена политического режима не является критически важной для успешного снижения уровня коррупции, а в некоторых сценариях может, напротив, привести к ее дальнейшему росту.
Требования смены власти и требования борьбы с коррупцией — разные требования, хотя в российских политических реалиях и заключены порой в один и тот же лозунг. Честный авторитаризм немногим лучше, чем коррумпированный авторитаризм, поскольку исправление коррумпированной республики — задача вполне определенная и не требующая сверхординарной политической активности, этот ремонт рано или поздно производится во всех устойчивых республиках внутренними средствами, тогда как авторитарные структуры заканчивают в современном мире плохо — плохо для всех граждан.
Тем более неприемлемо объявлять борьбу за республиканские цели чисто финансовым проектом. Корреляция политических свобод и уровня благосостояния — аргумент, от которого российское общество рано или поздно должно отказаться как от неэтичного, если оно желает развиваться: свободы и благосостояние связаны, но конвертация свобод в благосостояние не должна быть сделкой.
Впрочем, она и не может быть сделкой: все, кто пытались заключить такой контракт, были обмануты.
(См. продолжение: «Старая добрая мзда»)
